Рабыни и я вместе с ними пили кавойе – чёрный, чудесно пахнущий, горько-сладкий напиток – и ели лепёшки, когда кастраты принесли вышитые рубахи-распашонки, плащи с капюшонами, целиком скрывающие фигуру, и платки из расписного шёлка с длинной бахромой по краям. С ними пришёл господин Вернийе; он окинул всех хозяйским взглядом, огладил бородку, улыбнулся, кивнул и сказал толстяку Биайе, что товар пребывает в полном порядке. Пора собираться в дорогу.
Рабыни очень развеселились. Они были счастливы покинуть это место – и принялись болтать о мужчинах, которые придут смотреть на них на ярмарке. Одеваясь, они обсуждали, как можно привлечь к себе взгляд понравившегося мужчины: как подводить глаза, чтобы они казались ярче, как раскачивать бёдра и показывать приподнятую грудь, как выставить ножку, как встряхнуть волосами… Рабыни были очень уверены в себе; их радовали возможность что-то изменить и какое-то варварское ожидание этой игры в кости, этой лотереи, где брезжилась вероятность счастья на их лад.
Я глубоко задумалась, пока Шуарле учил меня особым образом завязывать платок: чтобы прикрыть нижнюю половину лица, до самых глаз, а бахрому спустить на лоб, спрятав под неё волосы. В Ашури-Хейе считалось вызывающим не скрывать лица – так же как у нас в Приморье считается вызывающим не опускать глаз. Рабыни должны были выглядеть скромными девицами – они и выглядели. Мне казался смешным этот контраст между их укутанными фигурами, олицетворявшими совершенную застенчивую робость, и словами, в которых смелость мешалась с насмешливой дерзостью – но я молчала.
Мне казалось, что в моей жизни всё кончено. Я решила, что не буду жить, если не найду другого способа избежать насилия и позора. От этой мысли стало полегче – хотя я смутно понимала, что в новом доме будут другие слуги, скорее всего – кастраты, напоминающие Биайе, а не Шуарле, и они не позволят мне покончить с собой.
Меня мутило от тоски, а Шуарле молчал и только расправлял складки на моей одежде и прибирал мои волосы. Разрисовать своё лицо я не позволила. Кажется, я разуверилась во всём – в том числе и в дружбе Шуарле. Я не могла злиться на него, он был слишком жалок и мил мне – но глубоко огорчилась.
В сопровождении кастратов женщины вышли за пределы огороженного стеной сада. В мощёном дворе дома Вернийе стояли две запряжённые четвёрками крытые повозки вроде фургонов бродячих циркачей – только парусина не была разрисована. Шуарле приподнял полог одной повозки; внутри лежал тюфяк, заваленный подушками. Рабыни влезли внутрь – по трое в каждую; со мной оказались злая Хатагешь и пышечка Астарлишь. Шуарле забрался к нам и задёрнул за собой ткань.
Судя по стуку копыт и голосам, во двор въехала верховая стража, их было не меньше шести-восьми человек. Я не могу сказать точнее: женщины смеялись и пытались проделать дырочки в парусине или распустить её по шву, чтобы поглядеть на стражников, но Шуарле им этого не позволил. Рабыни обиделись и принялись, по обыкновению, дразнить и высмеивать его.
Мой друг, против обыкновения, почти не обращал на их брань внимания. Он молчал и казался погружённым в себя. Девицам вскоре наскучило его молчание, и они принялись бесстыдно обсуждать свои лунные дни, отвар шалфея, помогающий от боли в животе, и такие подробности ночных утех, что мне стало… не то чтобы противно, но чрезвычайно неловко.
Обычно я старалась уйти от разговоров этого рода; сейчас уходить оказалось некуда – и я была вынуждена слушать их и думать о своём будущем положении. Я впервые хорошо представила себе то, что меня ждёт, – и у меня не укладывалась в голове сама возможность позволить любому чужому человеку проделать со мной подобные вещи.
Я начала всерьёз прикидывать, каким именно образом лучше всего оборвать собственную жизнь. Самым лучшим мне показался осколок зеркала, который можно воткнуть себе в горло: ведь зеркало непременно должно оказаться на тёмной стороне богатого дома. Теперь я потихоньку набиралась решимости.
Дорога оказалась гораздо скучнее, чем сидение взаперти в доме Вернийе. В повозке было жарко и тесно. Рабыни сняли плащи и платки и вели нескончаемые циничные разговоры, которые напомнили мне матросов на юте, только наизворот. За невозможностью уединиться тут приходилось справлять нужду в отхожую дыру, проделанную в днище повозки; девиц это очень забавляло, мне казалось мучительно неловким. Хорошо ещё, что Шуарле покидал повозку с этой целью. Мы слышали стук копыт, скрип колёс, голоса нашей собственной стражи и проезжающих, щёлканье кнутов, мычание – вероятно, перегоняемого скота, песни возчиков, но ровно ничего не видели. Только раз, когда Шуарле на миг приподнял полог, в щели мелькнул ослепительный и бесконечный луг, пестрящий цветами, а над ним – опрокинутое небо. Солнце, постепенно поднимаясь, золотило и просвечивало парусину, по которой то и дело проходили какие-то тени – очевидно, тени фигур, движущихся вокруг; потом оно стало клониться к вечеру, и золотистое сияние угасло. В сумерки в повозке стало темно, и рабыни принялись возиться в потёмках, хихикая и обмениваясь непристойными шуточками. Шуарле всё молчал – и когда повозки остановились, так же молча принёс ужин, очень скромный. С собой взяли сухой сыр, красные сладковатые плоды с пряным запахом и сдобные лепёшки, всё это можно было запить травным настоем.
Рабыни заснули вскоре после еды. Шуарле ушёл, меня это жестоко опечалило. Вообразив, что теперь он не хочет даже говорить со мной, я долго сидела без сна, глядя на отблеск костра, пляшущий по парусине полога. В конце концов я, кажется, задремала и проспала совсем немного.
Я проснулась от того, что холодная рука тряхнула меня за плечо, а вторая зажала рот. Открыв глаза, я увидела в тусклом свете едва брезжащего утра абрис лица Шуарле – его глаза светились в полумраке огоньками свечи, золотыми, оранжевыми, а лицо отражало этот свет, как полированный металл. Он был невероятно спокоен.
Я потянулась убрать его ладонь с моих губ, но он отрицательно качнул головой. Убедившись, что я буду молчать, протянул мне плащ и платок. Пока я неловко укутывалась, он пристально следил за спящими рабынями. Я вдруг с лёгкой оторопью заметила у него на коленях длинное лезвие чего-то вроде морского тесака – Шуарле вытер с него кровь, но металл всё равно выглядел тускло от тёмных разводов.
Когда я, наконец, повязала платок, мой друг подал мне руку – и мы выбрались из повозки. Стояло сероватое белёсое утро. Между повозками тлел костёр; у костра, укутанные в одеяла, спали стражники, а несколько поодаль – Биайе, которого можно было легко узнать по толщине и тоненькому похрапыванию. Вокруг была странная местность – каменистая, заросшая чащей незнакомых мне растений, казавшихся в сумерках тёмной косматой массой. Густой туман мешал видеть вдаль. Лошади, и верховые, и упряжные, были распряжены и привязаны к скобам на бортах повозок недоуздками – кроме двух, которые стояли под сёдлами.
– Ты ездишь верхом, Лиалешь? – спросил Шуарле еле слышно. Он всегда звал меня Лиалешь – Цветущая Яблонька.
Я не ездила верхом и покачала головой.
– Тебе придётся, – сказал Шуарле. – Это наш единственный шанс освободиться.
Я истово кивнула. Слава Господу, мелькнуло в моей голове, среди нас есть тот, кто знает, что делает. Шуарле улыбнулся шальной отчаянной улыбкой и указал мне на лошадь. Я изо всех сил попыталась сесть в седло; это, вероятно, было очень смешно. Шуарле, улыбаясь, подсадил меня и придержал стремя. Я думала, что надо скакать очень быстро – но Шуарле, сев верхом, взял мою лошадь за узду, и мы поехали шагом, очень медленно и осторожно.
Стука копыт было почти не слышно на влажной от росы, пружинящей от травы земле.
Когда наши лошади обошли стоящие повозки, я заметила ещё одного стражника; он не лежал, а сидел, прислонившись спиной к колесу. Его поза казалась чрезмерно расслабленной, а голова упала на грудь, залитую чёрным – я догадалась, что он мёртв.
Шуарле взглянул на него, как на камень, и повернул наших лошадей на дорогу. Стук копыт стал чуть слышнее, зато тёмный след, оставляемый на траве, с которой мы сбивали росу, прервался: дорога вся была выбита подковами.
Так, можно сказать, крадучись, мы ехали до тех пор, пока повозки не растаяли в тумане. Потом Шуарле кивнул мне и ударил своего коня пятками по бокам.
Пока лошади шли, я отлично держалась в седле; теперь же, когда они сменили аллюр на довольно-таки быструю рысь, мне стало ужасно неудобно и страшно. Лошадиная спина ходила подо мной ходуном, тёмные тени мелькали вдоль дороги – я изо всех сил ухватилась за повод, но всё равно думала, что сейчас упаду под копыта.
– Лиалешь, – сказал Шуарле, обернувшись, – врасти в седло. Прилипни к нему. Двигайся вместе с лошадью – и ничего не бойся.
Я очень старалась. Шаг лошадей становился всё шире. Дорога плавно пошла вверх; с одной стороны от нас поднималась поросшая зеленью горная стена, с другой был обрыв, наполненный туманом. Я подумала, что в тумане мы можем сорваться вниз, но дорога виднелась отчётливо – чёрная от утренней влаги, заросшая по сторонам какими-то взъерошенными кустами.
Мне показалось, что мы ехали очень долго, но в действительности, я думаю, прошло не более получаса: небо начало потихоньку розоветь, Шуарле придержал своего коня. Бег снова превратился в ленивую рысцу. Я обрадовалась, потому что от напряжения у меня разболелась поясница и затекла спина. Теперь можно было чуть-чуть отпустить окаменевшие мышцы.
– Отдохни, Лиалешь, – сказал Шуарле ласково. – Мы оторвались. Вряд ли нас начнут искать скоро – и уж точно нас не станут искать здесь.
Звук его голоса каким-то образом помог мне осознать, что мы, во-первых, уже на свободе, а во-вторых, подвергаемся смертельной опасности как беглецы. Я улыбнулась Шуарле как можно теплее – в душе я давно посвятила его в рыцари, а в это утро он стал моим камергером и коадъютором, самым доверенным лицом. Я чувствовала себя виноватой перед ним: как я могла в нём усомниться? Мой несчастный друг был отважным и верным мужчиной, несмотря на телесную немощь.
– Меня поражает твоя отвага, Шуарле, – сказала я восхищённо. – Ты убил стражника? Этого огромного мужчину? Воина? Как же тебе удалось?
Шуарле усмехнулся.
– Я не хочу тебе рассказывать, Лиалешь. Это слишком гадко для принцессы. Просто – обманул его, заставил забыть осторожность и перерезал горло его собственным ножом, когда он совсем ни о чём не думал. Потом забрал его сумку.
– Ты очень умён.
– Я наблюдателен, – загадочно сказал Шуарле с довольно жестокой улыбкой. – Гранит иногда уязвимее песка. Я давно знал этого человека и достаточно сильно его ненавидел. Но смирился бы и совладал с собственной ненавистью, если бы не ты.
– Знаешь, – сказала я, – я бы никогда не догадалась, что ты настолько храбрый и сильный.
Шуарле придержал лошадь и взглянул мне в лицо.
– Дело не в силе или храбрости, – сказал он просто. – Дело в том, что я люблю тебя, Лиалешь. У меня нет крыльев, но сердце уцелело.
Я чуть не задохнулась. Он тронул мой локоть:
– Ты отдохнула? Нам надо торопиться.
Мы ехали горными дорогами довольно долго. Утро перешло в день, солнце перевалило через зенит и тени снова начали удлиняться, когда Шуарле сказал:
– Ты, наверное, голодна и устала, Лиалешь?
Я невольно хихикнула.
– Я думала, ты никогда этого не скажешь.
От долгой дороги у меня болело всё тело. Я была не просто голодна: мне казалось, что лучший обед сейчас – это живая индюшка, проглоченная целиком, вместе с перьями. Стоял невозможный зной; мне было ужасно жарко в плаще и платке, а снять их Шуарле не позволял.
– Солнце обожжёт тебя, – сказал он, – а Нут разгневается на нас.
Я только тихо радовалась, что Шуарле прихватил с собой флягу с водой. Он несколько раз давал мне глотнуть – правда, пить всё равно хотелось. Так что его позволение на отдых меня просто осчастливило.
– Хочешь спешиться? – спросил он, и я радостно кивнула.
Мы остановили лошадей в чудесном месте. Горная речка весело текла по камням, распространяя свежий запах воды, низвергаясь водопадом в небольшое озерцо и вновь вытекая оттуда. В зарослях на берегу лошади могли спокойно щипать траву, невидимые с дороги. Я с наслаждением села на упругий мох, покрывающий тёплые валуны сплошь, как зеленовато-седой ковёр.
Шуарле зачерпнул для меня воды из реки. Я наконец-то смогла умыться. Вода в реке была очень холодной, но это приободрило и развеселило меня. Шуарле вынул из седельной сумки лепёшки, вяленые абрикосы и два куска копчёной курицы – еда показалась мне восхитительной.
Я ела и смотрела на своего друга. Его лицо за эту ночь и этот день осунулось, даже глаза запали. Он всё время прислушивался, отламывая кусочки лепёшки – я заметила, что еда его не слишком занимает.
– Ты не спал всю ночь, да? – спросила я. – Наверное, ты очень устал. Тебе нездоровится?
– Я не люблю ездить верхом, – сказал Шуарле. – Но это ничего. Мы уехали далеко. К вечеру мы доберёмся до перевала, а завтра совсем растворимся в горах. Опасность от стражников Вернийе нам вряд ли грозит. Они не станут искать тебя здесь и рисковать собой.
– Это очень опасные места? – спросила я и поёжилась.
– Да, – коротко ответил Шуарле. – Достаточно.
– Ты удивляешь меня, – сказала я, улыбаясь. – Мой милый товарищ не боится того, чего боятся солдаты. Я горжусь дружбой с тобой.
– Они люди, а я – нет, – сказал Шуарле почти весело. – Ими движет любовь к деньгам, а мной – любовь к принцессе. У них нет шансов.
– Погоди. А почему ты не человек?
– Не совсем человек, – поправил Шуарле. – Полукровка. Наполовину сахи-аглийе.
Так я впервые услыхала это слово.
– Птица? Разве бывают ядовитые птицы? И потом – часто ты сам говорил, что у тебя нет крыльев…
– Лиалешь, – сказал Шуарле, – я всё расскажу вечером. Нам надо ехать дальше. Ты отдохнула?
Мне ничего не оставалось, как кивнуть.
После того разговора, даже после упоминания об опасности, мне настолько полегчало, что я принялась глазеть по сторонам. Я потихоньку приноровилась к лошади. Сидя взаперти, я совсем отвыкла от красот Божьего мира – и теперь с наслаждением рассматривала чудные деревья с бледно-молочными, будто восковыми соцветиями и стволом, поросшим густой шерстью, высокую траву, птиц, перепархивающих между камней… Я никогда прежде не бывала в горах. Их каменные громады, то сияющие белыми снегами на вершинах, то зеленеющие, как неизмеримо высокие стены, увитые плющом, поразили моё воображение.
Ровно ничего страшного я не видела.
Шуарле же всё озирался, будто ждал чего-то. Уже на закате, когда самые камни казались розовыми от уходящего солнца, он остановил лошадей у странного места: три каменных столба, высотой в два человеческих роста, торчали у самой тропы, а из-под них бил маленький ключик. Крохотное, как мисочка, водное зеркало кто-то аккуратно обложил позеленевшими камешками.
– Дальше нам сегодня не надо, – сказал Шуарле и спешился.
Я тоже слезла с лошади. У меня сильно болела спина; я потёрла поясницу, потянулась и спросила:
– А почему? Ещё совсем светло…
Шуарле принялся рассёдлывать лошадей. Он сложил на земле седельные сумки, потом снял сбрую и небрежно отбросил в сторону. Лошади подошли к ключику и стали пить.
– Ты не станешь их привязывать? – спросила я.
– Я думаю, они нам больше не понадобятся, – сказал Шуарле. – Пешком мы, наверное, пройдём – но лошадей тут не любят. Я сам их не люблю.
– Кто не любит?
– Мои родичи. – Шуарле тихонько вздохнул. – Я даже не уверен, что они полюбят меня, когда увидят, Лиалешь.
– Ядовитые птицы? – улыбнулась я.
Он кивнул и начал собирать в кучу сухие веточки. Я догадалась, что нужен хворост для костра, и стала помогать ему. Шуарле притащил несколько сухих слег, разломал их и разжёг огонь. Мы набрали в котелок воды, чтобы заварить травник, и достали из запаса ещё пару лепёшек.
Мой друг снова замолчал. Я тронула его за плечо:
– Послушай, ты же обещал рассказать! Ты ведь не обманул меня?
Шуарле уселся удобнее, обхватив руками острые колени. Сказал, глядя в огонь:
– Лиалешь… это место называется Хуэйни-Аман.
– Горы – чего? Зла?
– Не совсем. Аманейе. Ночных и неживущих, существ, которым нигде нет места. Выходцев из-за реки.
– Из-за реки? Ты ведь не хочешь сказать – просто с другого берега той реки, которую мы проехали, правда?
Шуарле кивнул и подбросил в костёр сухую веточку.
– Есть Мистаенешь-Уну, Великая Серая Река, – сказал он тихо. – За неё уходят тени мёртвых. За ней живут боги и демоны. Иногда они переправляются на этот берег. Они и есть аманейе, а главная из них – Госпожа Нут, Великая Мать. Люди узнали о ней… от нас.
– Ты демон или бог, Шуарле?
– Не смейся, Лиалешь. Мой отец – сахи-аглийе, а мать – женщина, да ещё и рабыня. Вот что я знаю о своём рождении. Может, отец любил мать. Может, он соблазнил её или взял силой. Об этом она никогда не говорила. Важно, что он так и не узнал, что она отяжелела его семенем – иначе забрал бы её к себе. Судьба аманейе в мире людей – двойка на костях Нут.
– Двойка – это всегда проигрыш? – спросила я.
Шуарле снова кивнул.
– Смертельный проигрыш. Полукровок обычно убивают в колыбели, но человек, которому принадлежала моя мать, был жаден. Ему не хотелось терять раба в моём лице. И он заплатил заклинателю духов… за это, – и дотронулся пальцем до звезды между бровей. – Она не смывается, она никогда не смоется, потому что краска вколота под кожу иглой. Это – цепь, приковавшая меня к земле.
– Иначе ты мог бы летать?
– Да. – Шуарле совсем свернулся в комок. – Но этого им показалось мало. Они знали о силе аманейе и решили лишить меня её тоже. Так делают послушным вьючный скот. Потом меня перепродавали из рук в руки, пока не продали Вернийе. Я удобная вещь для него: у меня больше сил, чем у людей в таком положении. Вот видишь: я раб людей, я их ненавижу.
– Но не меня, правда?
Он погладил меня по щеке.
– Ты не похожа на других человеческих женщин. Ты не презираешь меня – я не ненавижу тебя. Ты ещё очень юна, твои мечты кажутся мне несбыточными – но я буду помогать тебе, пока живу, за то, что ты ни разу не попрекнула меня… увечьем.
Я не выдержала и обняла его. Шуарле вздохнул и замер, прошептав:
– Всё-таки это хорошо…
Я положила голову на его плечо. Некоторое время мы молчали, потом я осмелилась спросить:
– Шуарле, а почему мечты – несбыточные?
– Я не верю, что мы переберёмся через море, – сказал он грустно. – Я не думаю, что сумею проводить тебя до дома твоих родителей или твоего жениха и что там у нас будет прекрасная жизнь. Но я верю, что тебя любит Нут – и что она, возможно, не оставит и меня. Я вручил себя ей. Пусть всё выйдет, как лягут кости.
– Пусть, – сказала я. Мне было очень тепло и спокойно, так, будто меня охраняла вся гвардия моего отца. Я сразу во всё поверила, но совершенно не чувствовала страха. Одно дело – некроманты и ведьмы у нас дома, а другое – Шуарле, мой друг, существо, которое я никак не могла считать исчадием зла.
Здесь, в краю перевёрнутого месяца, мои представления тоже изрядно перевернулись.
Шуарле устроил мне ложе из седельных сумок и укутал меня двумя плащами.
– Ночью тут бывает очень холодно, – сказал он. – Надеюсь не дать тебе замёрзнуть.
К вечеру и вправду стало прохладно, но я почему-то заснула быстро и крепко. Я уже давно не спала так спокойно: вероятно, у меня было очень хорошо на душе, невзирая на наши отчаянные обстоятельства.
Утром свежесть разбудила меня чуть свет. Шуарле, спавший, завернувшись в одеяло, прямо на траве, проснулся ещё раньше меня и теперь подкладывал хворост в костёр, чтобы заварить травник.
– Жаль, что у нас нет с собой кавойе, Лиалешь, – сказал он, улыбаясь, когда заметил, что я уже проснулась. – Им легче согреться.
– Знаешь, – сказала я, – в нашем положении можно греться даже простой кипячёной водой. Это совершенно всё равно.
Одна из наших лошадей за ночь куда-то ушла. Вторая паслась в зарослях неподалёку; Шуарле легко её поймал, но не стал седлать, а навьючил нашими сумками.
– Мы с тобой пойдём пешком, – сказал он. – Так мы вернее не наступим на что-нибудь плохое. Пока у нас есть еда и кое-какие вещи – будет неплохо, что их несёт лошадь, а не мы, но нести тебя я ей больше не доверю. Видишь эти столбы? Это граница мира аманейе.
– Люди сюда не ходят? – спросила я.
– Бывает, ходят, – отозвался Шуарле. – Ищут сокровища, собирают травы и разные вещицы, нужные для ворожбы. Не всегда возвращаются.
– А мы дойдём по этим горам до побережья? – спросила я робко.
– Не до того места, откуда выехали, – сказал Шуарле. – Мы дойдём до Улиши-Ам-Тейа, Теснины Духов. От неё рукой подать до Лаш-Хейрие, до столицы людей. В столице бывают огнепоклонники с южных побережий, они приезжают продавать рыбу и жемчуг. Может быть, кто-то из них знает морской путь в твою страну.
Его методично описанный план совершенно меня успокоил. Не знаю почему – но страх исчез совсем. Мне было любопытно в высшей степени – и только. Всё-таки я была ужасно самонадеянной и глупой девицей.
Начало путешествия пешком я восприняла как замечательную весёлую прогулку.
Мы шли налегке; я успела привыкнуть к плащу, а платок, отчасти спасающий мою голову от палящих солнечных лучей, был подоткнут уголками и не мешал. Тропа, каменистая, но вполне сносная для ходьбы, заросла по сторонам ярчайшими цветами – мне стоило большого труда удержаться от желания срывать их. Над цветами реяли стрекозы – зеленовато-синие стрелки со слюдяными крыльями, блестящие, как опалы. Уморительные птички, похожие на перепёлок, только крупнее, перепархивали то тут, то там – Шуарле заметил мне, что их вкусным мясом можно будет легко питаться, когда у нас закончится провиант, но пока мне было грустно об этом думать. Деревья, мохнатые, как вязаные носки, росли на ровных площадках, а прямо из склонов поднимались кривые сосны, изящно изогнутые, будто бра со свечами, такие удивительные, что хотелось их нарисовать. Хвоя этих сосен, вовсе не колючая, длинная и пушистая, как пучки волос, свисала с ветвей едва ли не до земли, окружая их стволы нежно-зелёной кисеёй.
Наша лошадь шагом брела за нами, позвякивая сбруей. Над горами высоко вздымались бледные, выцветшие от жары небеса, и солнце лило с высот зной, от которого впереди дрожал воздух…
Если бы Шуарле не дёрнул меня за руку, я, вероятно, глазея на цветущий склон, наступила бы на… Право, я затрудняюсь назвать то, что увидела, взглянув под ноги.
Оно струйкой спускалось между камней, а через тропу переливалось довольно широкой, ладони в четыре, шелестящей лентой. Лента состояла из крохотных тел, похожих на жёлуди, поросшие мохнатыми колючками – очевидно, под каждым «жёлудем» имелось некое подобие ножек, на манер муравьиных, но я их не видела. И шли они, как муравьи, сплошным, очень тесным потоком. Их было бесконечно много; в воздухе повис странный запах, острый и резкий, затрудняюсь определить, приятный или противный.
– Не двигайся, – приказал Шуарле вполголоса и сделал два осторожных шага к шевелящейся ленте. Лента заколебалась и, как бы нехотя, отклонилась в сторону.
– Всё как будто в порядке, – сказал Шуарле, обхватил меня за талию и, прежде чем я опомнилась, перенёс через поток странных существ.
Им, как мне показалось, это вовсе не понравилось. Я увидела, как лента выгнулась над дорогой подобно мосту, а мост качнулся прямо к нам – почему-то зрелище стало жутким.
– Отойди назад! – приказал Шуарле отрывисто и резко.
Я попятилась спиной вперёд, не спуская с него глаз, а он снова начал меняться, в этот раз – радикально. Я увидела, как его руки, шея, лицо приобретают металлический блеск, а потом с некоторым страхом заметила, как этот металл, подобно воде, начинает просачиваться сквозь одежду. Через несколько секунд Шуарле выглядел как статуя из ртутно переливающейся живой меди, а воздух сильно похолодел вокруг него: на дорожные камни и траву даже легла изморозь.
В это время петля «колючих желудей» вытянулась и ринулась к нему. Я не успела разглядеть подробностей: раздался пронзительный свист и резкий, но слышимый, скорее, костями, чем ушами, раздирающий визг, лента распалась вокруг тела моего друга, её клочья осыпались на дорогу и прямо-таки впитались в утоптанный щебень.
Через миг всё пропало. Шуарле, совершенно обычный, очень мне знакомый, стоял на пустой тропе, уронив руки и тяжело дыша. Я подбежала к нему и обняла.
– Мы живы, – пробормотал он. – Дивлюсь, – и сел на тропу.
Я присела рядом. К нам подбрела удивлённая лошадь.
– Я перетрусил до смерти, – сказал Шуарле. – У меня получилось больше, чем всегда, потому что я за тебя перепугался.
– А что это было? – спросила я.
– Не знаю, – сказал он, мотнув головой. – Надо уходить отсюда.
Я помогла ему подняться. Он ухватился за луку седла нашей лошади и пошёл рядом с ней – как я поняла, чтобы не опираться всем весом на моё плечо. Лицо моего друга выглядело очень усталым и больным.
– А почему ты решил, что это опасно? – спросила я. – Они были, пожалуй, даже смешные…
Шуарле не ответил, лишь махнув рукой в сторону. Я проследила за его жестом – и содрогнулась, увидев в траве лошадиный скелет, весь проросший травинками насквозь. Между рёбрами лошади, как в клетке, лежал человеческий череп, а кости человека, как видно, рассыпались вокруг. Я оглянулась. Было ужасно тихо. На другой обочине, между камнями, я заметила ещё один череп, собаки, волка или, быть может, лисы. Крохотный мышиный скелетик хрустнул под моей ногой. Все кости выглядели такими белыми и чистыми, будто их специально очищали от остатков плоти; ни клочка шерсти, ни ниточки одежды не осталось нигде поблизости.
– Ох, – сказала я и невольно схватила Шуарле за руку. – Это… жёлуди их съели?
– Это не жёлуди, – сказал Шуарле. – Это аманейе.
Моё прогулочное настроение тут же иссякло. На всякий случай я дунула через плечо.
– Думаешь, мы доберёмся до столицы по этим горам? – спросила я, снизив голос.
– Надеюсь, – сказал Шуарле. – Мы точно не доберёмся до неё по равнине, а по горам – как кости лягут. Здесь много всего и много того, о чём я не знаю, – но я знаю точно, что с людьми мне будет сложнее, чем с нечистью.
Я согласилась. Путешествовать с Шуарле по местам, где живут обычные люди, было бы, очевидно, так же непросто, как путешествовать по Приморью в обществе некроманта. Законопослушные граждане могут прийти в ярость только оттого, что видят перед собой выходца из Того Самого Мира. А с нечистью с помощью Господней мы справимся.
Мы отошли от того места примерно на милю, чуточку отдохнули и отправились дальше. Теперь я с напряжённым вниманием смотрела по сторонам, ожидая от коварных мест любой опасности и каверзы.
Горы полнились страшными чудесами.
Ближе к полудню мы вышли к перевалу. На гладкой высоте, между вздымающимися скальными стенами, сплошь поросшими зеленью, вдруг явилось странное строение: изящная башенка, увенчанная шарообразным куполом и острым шпилем, на котором сияла золотая звёздочка. В её двери могла бы легко въехать конная повозка; их закрывала ажурная чугунная решётка в виде тонких веточек – всё вместе смотрелось как ворота в никуда. За решёткой надлежало бы увидеть горную стену и небеса на другой стороне, но за ней виднелся огромный город в солнечной дымке.
Это было похоже на безумие. Я ясно видела, что башенку со всех сторон окружают пустынные горы без признаков жилья; я обошла её вокруг, но и с другой стороны за решёткой отчётливо виднелись широкая проезжая дорога, ведущая к городским воротам, высокие стены из массивных глыб тёмно-красного камня, статуи сторожевых чудищ, охраняющие въезд, золочёные вымпела и лошадиные хвосты, крашенные алым, развевающиеся над распахнутыми стальными створами… Я видела улицы и дома, выложенные изразцами; напротив въезда бил фонтан, обсаженный вокруг кустами цветущих роз. Это был прекрасный город, может – самый прекрасный из всех, какие мне доводилось видеть, но в нём не было людей. Город казался совершенно пустым, хотя печи дымились, и струи фонтана вздымались к небу, и всё вместе отнюдь не выглядело мёртвым, пыльным и заброшенным…
Я тронула решётку – и Шуарле мгновенно схватил меня за руку:
– Не смей, что ты делаешь?!
В тот же миг бесплотный голос, скорее женский, весёлый и светлый, донёсся из обманного простора внутри башни:
– Войди, девушка! Войди, отрок! Вам будут рады! – и мужской голос, очень приятный, низкий и тёплый, добавил:
– Вы в великой тени. Вам откроются заветные тайны…
– Бежим отсюда, – сказала я сипло.
Не помню, как скоро мы остановились отдышаться. Я, запыхавшись и вспотев, еле втискивала воздух в лёгкие. Шуарле погладил меня по плечу:
– Ничего, Лиалешь, всё обошлось.
Я кивнула, рассеянно оглядываясь. Мой взгляд остановил чудовищный гриб.
Мне случалось собирать грибы в монастырском парке, я считала себя большим докой по грибной части, но ничего подобного никогда прежде не видела. Этот грибной монстр достал бы своей отвратительной шляпкой, сизовато-бурой, покрытой какими-то белёсыми бородавками, до моей груди, а в обхвате казался просто необъятным. Его ножка, обтянутая паутинными нитями, раздвинула собой замшелые валуны. Даже умирая с голоду, я бы не стала прикидывать, съедобен ли он: ответ представлялся очевидным.
– Да, – сказал Шуарле, отследив мой взгляд. – Этому грибу и я бы не доверял.
Я кивнула, мы забрали лошадь и пошли прочь – но тут нас окликнули сзади:
– Далеко ли вы направляетесь, детки?
Шуарле мгновенно обернулся – и я за ним. Сморщенный мерзкий старикашка смотрел на нас из-под огромной нелепой шляпы каким-то плотоядным взглядом.
– Разве я должен отчитываться перед тобой, уважаемый? – спросил мой друг, пытаясь быть любезным. – Наша дорога – наша забота. Мир тебе.
– Ай-яй-яй, – зацокал старикашка, вытянув в трубочку беззубый рот. – Что ж это так огорчает тебя, маленький цветочек? Моё восхищение тобой? Моя очарованность твоей госпожой?
– Твой почтенный возраст внушает уважение, но слова заставляют в нём усомниться, – сказал Шуарле. – Глядя в вечность, не годится отводить взор на суетные мелочи.
– И кто бы счёл суетными мелочами юность и прелесть? – хихикнул старик. – Какие у нас гости! Мой народ гостеприимен. Да не скажет никто, что пришедших к нам деток здесь встретили без должной любви, хе-хе…
Лицо Шуарле замерло; он, кажется, к чему-то напряжённо прислушивался. Я беспомощно оглянулась вокруг – и дёрнула его за рукав: вокруг нас росли грибы. Они росли прямо на глазах, вспучиваясь сквозь щебень, валуны и дёрн; их шляпки, покрытые слизью и пупырышками, увеличивались с невозможной скоростью – от размера блюдечка до размера блюда для парадного торта в королевском сервизе. Увидев это, Шуарле ахнул и потащил свой тесак из ножен.