Джордж Макдональд
Лилит
Глава 38
В ДОМ СКОРБИ
Утром мы собрались и отправились, чтобы добраться до леса так быстро, как только сможем. Я сел на коня Лоны и вез ее тело.
Я отвезу ее к отцу: он уложит ее спать на ложе в палате, где лежат его мертвые! А если нет, если он увидит, что она не придет в себя, я буду присматривать за ним в пустыне до тех пор, пока оно не истлеет. Но я верил, что он сделает это, так как она, конечно же, давно умерла. Увы, как мне теперь будет горько и стыдно перед ним показаться!
И Лилит тоже мне придется взять с собой к Адаму. У меня не хватит сил заставить ее раскаяться! Меня едва хватит лишь на то, чтобы ее убить, но еще меньше у меня прав на то, чтобы оставить ее пакостить в этом мире. И еще меньше того я заслужил право на то, чтобы стать ее тюремщиком!
Всю дорогу, снова и снова, я прелагал ей пищу, но она лишь смотрела на меня голодным ненавидящим взглядом. Ее горящие глаза вращались туда-сюда, и, кажется, она ни разу не закрыла их до тех пор, пока мы не пересекли горячий поток. А после этого они ни разу не открылись до тех пор, пока мы не пришли в Дом Скорби.
Однажды вечером, когда мы устраивались на ночь, я видел, как к ней подошла маленькая девочка, и бросился к ним, чтобы та не причинила девочке какого-нибудь вреда. Но прежде чем я успел до них добраться, девочка что-то положила в губы принцессе и вскрикнула от боли.
– Пожалуйста, король, – захныкала она, – поцелуй мне пальчик. Плохая великанша сделала в нем дырку!
Я высосал ранку на крошечном пальчике.
– Теперь хорошо! – крикнула она и минутой позже уже вкладывала следующий плод в рот, жаждущий очередной порции. Но в этот раз она быстро отдернула руку, и плод упал на землю. Девочку звали Луа.
На следующий день мы пересекли горячий поток. Малютки ликовали, вновь оказавшись на своей земле. Но их гнезда был еще далеко, и в этот день мы добрались только До заросшего плющом зала, где я решил остановиться на ночь из-за винограда, который там рос. Стоило им только увидеть эти огромные гроздья, как они тут же решили, что они хорошие, набросились на них и жадно ели, и через несколько минут заснули на зеленом полу и в лесу вокруг зала. Я надеялся снова увидеть танец, и, полагая, что Малютки в это время будут спать, заставил их оставить широкое пространство посреди зала. Я лег с ними и положил Лону рядом с собой, но не спал.
Пришла ночь, и внезапно появилась вся компания. Я с удивлением спрашивал себя – неужели, ночь за ночью, до бесконечности они будут приходить сюда и танцевать, и неужели я когда-нибудь присоединюсь к ним из-за своего собственного безрассудства? Но вдруг глаза детей открылись и они вскочили на ноги, дико озираясь. Сразу же каждый из них поймал за руку одного из танцоров, и они удалились прочь, подпрыгивая и подскакивая.
Призраки словно выбирали и приглашали их: может быть, они все знали о Малютках, так как они сами уже давно вершили свой путь назад, в детство! Как бы там ни было, их невинное веселье должно было хоть немного освежить эти уставшие души, лишенные прошлого, с неведомым будущим и не имеющие рядом с собой ничего живого, а ведь только живое может спасти тень от ее собственного прошлого, тающего в его присутствии, как снег. Дети сыграли множество милых, и ни одной грубой шутки с тенями; и если они временами вносили небольшой беспорядок в размеренный ритм танца, несчастные призраки, которым к тому же было нечем улыбнуться, по крайней мере не выказывали раздражения.
Как раз в то время, когда забрезжил рассвет, я увидел в дверном проеме принцессу скелетов; ее широко раскрытые глаза светились, а на боку было ужасное темное пятно. Она задержалась на мгновение, затем плавно вплыла внутрь, словно собираясь присоединиться к танцу. Я вскочил на ноги. Я услышал жуткий крик напуганных детей, и все огни погасли. Но низко стоящая луна заглянула внутрь, и я увидел, как дети цепляются друг за друга. Призраки исчезли – по крайней мере, их не было больше видно. Исчезла и принцесса. Я бросился туда, где оставил ее; она лежала, и ее глаза были закрыты, словно она никогда и не двигалась. Я вернулся в зал. Малютки были все еще на полу, и устраивались, готовясь ко сну.
На следующее утро, когда мы собирались в путь, мы обнаружили, что недалеко от нас, в кустарнике, шевелятся два скелета. Малютки расстроили свои ряды и бросились к ним. Я последовал за ними, и, несмотря на то, что двигались они полегче, без подпорок и подвязок, я узнал их – это была та парочка, которую я уже видел как-то здесь, по соседству. Дети тут же с ними подружились, поддерживали их под руки, и поглаживали длинные кости их пальцев; и было заметно, что эти несчастные создания тронула их доброта и внимание. Казалось, эти двое были в отличных отношениях друг с другом. Потеря всего, что было у них прежде, объединила их и стала началом их новой жизни!
Сообразив, что они собрали охапки травы и ищут еще, вероятно, для того, чтобы натереть ими свои кости (ибо каким еще способом они могли бы подкормить столь элементарную систему?), Малютки набрали трав тех же видов, и наполнили ими руки скелетов. Затем они пожелали им доброго пути, обещали вернуться и повидаться с ними снова и продолжили свой путь, повторяя друг другу: мол, надо же, а они и не знали, что в одном с ними лесу живут такие милые люди!
Когда мы вернулись в их гнездовище-деревушку, я провел там с ними ночь, чтобы увидеть, как они расселятся; так как Лона все так же выглядела совершенно мертвой, мне казалось, что нет причины спешить.
Принцесса ничего не ела, и ее глаза оставались закрытыми; мы боялись, что она умрет прежде, чем мы доберемся до конца нашего путешествия, и я пришел ночью, и положил свою голую руку ей в губы. Она так свирепо в нее вцепилась, что я закричал.
Не знаю, как я от нее вырвался, но, когда я пришел в себя, обнаружил, что все еще нахожусь далеко от нее, там, где она не могла до меня добраться. Было уже утро, и я немедленно начал готовиться к отъезду.
Выбрав двенадцать не самых сильных и больших, но самых милых и симпатичных Малюток, я посадил их на шестерых слонов, и выбрал двух других громадин, как их называли малыши, чтобы нести принцессу. Я по-прежнему ехал на коне Лоны и вез ее тело, завернутое в плащ. Насколько я мог судить, я выбрал правильное направление к Дому Скорби, через левый рукав высохшей реки. Я надеялся сообразить, как лучше перебраться через самый широкий и опасный из протоков и как обойти долину чудовищ – больше всего я боялся за слонов, а затем уже за детей.
Одну жуткую ночь я уже провел здесь – это была третья ночь, когда я шел по пустыне между двух притоков мертвой реки.
Мы остановили слонов в укромном месте, и оставили принцессу спать на песке между ними. Она казалась почти мертвой, но я не думал, что так оно и было на самом деле. Я устроился недалеко от нее, и рядом с собой положил тело Лоны, чтобы иметь возможность присматривать сразу и за мертвой, и за той, что была источником опасности. Луна была на полпути к западу, бледная, задумчивая луна, покрывшая всю пустыню вокруг нас пятнами теней. Вдруг она потускнела, оставаясь все же видимой на небосводе, но почти не давала света, и казалась какой-то обеспокоенной: прозрачная толстая пелена закрыла ее печальный лик.
Пелена сдвинулась немного в сторону, и я отчетливо увидел ее край в свете луны – зубчатые очертания крыла будто бы летучей мыши, кривые и рваные. Подул обжигающе холодный ветер и я увидел над собой Лилит. Ее руки были по-прежнему связаны, но она зубами стащила с моих плеч плащ, который Лона сделала для меня, и вцепилась в мое тело. Я лежал, будто разбитый параличом.
И вот уже, казалось, вся жизнь до капли перетекла от меня к ней, когда я, наконец, очнулся и ударил ее по руке. С булькающим воплем она подняла голову, и я почувствовал, что она дрожит. Я оттолкнул ее прочь от себя, к своим ногам.
Она стояла на коленях и покачивалась. Следующий порыв обжигающего ледяного ветра окутал нас, ярко светила луна, и я увидел ее лицо – голодное и жуткое, вымазанное кровью.
– На колени, бес! – воскликнул я.
– Куда вы меня везете? – спросила она, и в голосе ее было глухое эхо могильного склепа.
– К вашему первому мужу. – ответил я.
– Он убьет меня! – простонала она.
– И наконец-то я от вас избавлюсь!
– Дайте сюда мою дочь! – вдруг возопила она, клацая зубами.
– Никогда! Предсказание должно исполниться, а ваша судьба – настигнуть вас!
– Во имя жалости, снимите с меня эти веревки! – застонала она. – Это же просто пытка какая-то! Веревки впиваются в мое тело!
– Я не хочу рисковать. Ложитесь и лежите спокойно. – ответил я.
Она рухнула на землю, словно бревно.
Остаток ночи прошел мирно, и утром она снова казалась мертвой.
Дом Скорби показался еще до наступления вечера, и в следующий миг один из слонов оказался рядом с моим конем.
– Пожалуйста, король, ты ведь не пойдешь туда? – прошептал малыш, который ехал на его спине.
– Конечно же пойду! Мы собираемся остановиться там на ночь. – ответил я.
– О, пожалуйста, не делай этого! Это, должно быть, то самое место, где живет женщина-кошка!
– Если бы вы хоть раз ее видели, вы бы не называли ее так!
– Никто никогда ее не видел: она же потеряла свое лицо! Вы можете увидеть ее со стороны или со спины, а лица у нее нет!
– Она прячет его от глупых и беспокойных людей! Кто научил вас так ее называть – женщиной-кошкой?
– Я слышал, как ее называли так плохие великаны.
– А что они про нее еще говорили?
– Что у нее когти на пальцах.
– Это неправда. Я знаю эту леди. Я провел ночь в ее доме.
– Но у нее могут быть когти! Ты мог видеть ее ноги, когда она втягивала когти в подушечки!
– Может, ты думаешь, что и у меня есть когти на ногах?
– О нет, этого не может быть! Ты хороший!
– Но великаны могли сказать тебе так! – продолжал я.
– Мы бы не поверили, если бы они сказали о тебе такое!
– А великаны хорошие?
– Нет. Они любят врать!
– Тогда почему же вы поверили, когда они говорили о ней такие вещи? Я знаю, что эта леди хорошая, и у нее не может быть когтей.
– Пожалуйста, скажи, а как ты узнал, что она хорошая?
– А как вы узнали, что я хороший?
Пока король ждал своих товарищей, и рассказывал им о том, что я ему сказал, я сел на коня.
Они поспешили за мной, и, когда они подъехали, я сказал:
– Я бы не взял вас в ее дом, если бы не верил в то, что она хорошая.
– Мы знаем, что это так. – ответили они.
– Если бы я сделал что-то, что испугало бы вас – что бы вы тогда сказали?
– Звери иногда пугали нас поначалу, но они никогда не обижали нас! – ответил один из них.
– Но так бывало до того, как мы познакомились с ними поближе, – добавил другой.
– Именно так! – ответил я. – Когда вы увидите женщину, которая живет в этом доме, вы поймете, что она хорошая. Вы можете удивляться тому, что он делает, но, что бы она ни делала, она останется хорошей. Я знаю ее лучше, чем вы знаете меня. Она не обидит вас, но, если и…
– А! Ты ведь не уверен в этом, милый король! Ты думаешь, что она может нас обидеть!
– Я думаю, что она никогда не сделает вам ничего плохого, даже если и обидит вас чем-то!
Они немного помолчали.
– Я не боюсь, что меня обидят! Немного… Совсем не боюсь! – воскликнул Оди. – Но мне не понравится, если в темноте меня кто-то поцарапает! Великаны говорят, что в доме женщины-кошки повсюду когти!
– Я возьму туда и принцессу тоже, – сказал я.
– Зачем?
– Потому что она ее подруга.
– Тогда как же она может быть хорошей?
– Маленький Тамблдон дружит с принцессой, – ответил я, – и Луа тоже: я видел, как они оба, и не раз, пытались кормить принцессу виноградом!
– Маленький Тамблдон хороший! Луа очень хорошая!
– И поэтому они с ней дружат.
– А женщина-кошка, я имею в виду, если она не кошка на самом деле, и у нее нет когтей на пальцах; тоже будет давать принцессе виноград?
– Скорее уж она ее поцарапает!
– Почему? Ты же сказал, что она ее подруга!
– А вот почему: друг – это кто-то, кто дает вам то, в чем вы нуждаетесь, а принцесса остро нуждается в хорошей взбучке!
Они снова замолчали.
– Если кто-то из вас боится, вы можете идти домой; я не буду вас удерживать. Но я не могу взять с собой никого из тех, кто верит великанам больше, чем мне, и называет добрую леди женщиной-кошкой!
– О, король! – сказал один из них – Я так боюсь бояться!
– Мой мальчик, – ответил я, – вреда не будет от того, что ты будешь бояться. Зло одерживает верх над тем, кто делает то, что заставляет его делать Страх. Но страх не властен над тобой! Улыбнись – и он исчезнет.
– Смотрите! Это она! Она ждет нас у дверей! – воскликнул один из них и закрыл глаза руками.
– Какая она уродливая! – крикнул другой и сделал то же самое.
– Да ведь ты же ее не видишь! – сказал я. – У нее закрыто лицо!
– У нее нет лица! – ответили они.
– У нее очень красивое лицо. Я однажды видел его. Оно в самом деле столь же прекрасно, как лицо Лоны! – . сказал я со вздохом.
– Отчего же она его прячет?
– Мне кажется, я знаю… И как бы там ни было, у нее есть для этого какие-то основания. И они не плохие.
– Мне не нравится женщина-кошка! Она страшная!
– Ты не можешь полюбить, и не стоит говорить, что не любишь то, что ты никогда не видел. И еще раз напоминаю: вы не должны называть ее женщиной-кошкой!
– Но как же нам ее тогда называть?
– Леди Мара!
– Это красивое имя! – сказала девочка. – Я буду называть ее леди Марой, и, может быть, тогда она покажет мне свое прекрасное лицо!
Мара, одетая и закутанная в белое, действительно стояла в дверном проеме, чтобы встретить нас.
– Наконец-то! – сказала она. – Долго не наступал час Лилит, но вот он и настал! Все случается когда-то. Все приходит. Я ждала тысячи лет – и не зря!
Она подошла ко мне, приняла из моих рук мое сокровище, внесла ее в дом и, вернувшись еще раз, взяла и принцессу. Лилит вздрогнула, но не сопротивлялась. Звери улеглись у дверей дома, а мы последовали за нашей хозяйкой. Малютки шли с похоронными лицами. Она положила Лилит на грубую скамью, стоящую в одном из углов комнаты, освободила ее и вернулась к нам.
– Мистер Уэйн! – сказала она. – И вы, Малютки. Я благодарю вас. Эта женщина не уступит, если вы будете вежливо с ней обращаться, следует быть пожестче.. Я должна сделать все, что могу для того, чтобы она раскаялась в том, что натворила.
Добросердечные Малютки жалостно засопели.
– Вы ее сильно накажете, леди Мара? – спросила девочка, о которой я уже говорил, вложив мне в руку свою маленькую ладошку.
– Да, боюсь, что я должна так поступить. Боюсь, она меня заставит это сделать! – ответила Мара. – Было бы жестоко наказать ее чуть-чуть. Потом придется повторять все сначала, так что ей будет только хуже от этого.
– Я могу остаться с ней?
– Нет, моя девочка. Она никого не любит, поэтому и не может быть с кем-то вместе. Есть только Один, кто может быть рядом с ней, но она не может быть с Ним рядом.
– А тень, что спустилась с холма, она может быть с ней?
– Великая Тень может быть в ней, но не может быть с ней, или с кем-нибудь еще. Скоро она узнает, что с ней рядом – я, но вряд ли ее это утешит!
– Вы ее очень глубоко поцарапаете? – спросил Оди, подходя ближе, и взяв ее за руку. – Пожалуйста, пусть из нее не идет красный сок!
Она взяла его на руки, повернулась спиной ко всем остальным, подняла ткань, скрывающую ее лицо, и вытянула вперед руки, держа в них Оди так, чтобы он мог рассмотреть ее как следует.
Если бы его лицо было зеркалом, я бы тоже увидел в нем то, что довелось увидеть ему. Мгновение он смотрел на нее, разинув рот, затем священное изумление появилось у него на лице и быстро сменилось выражением глубокого удовлетворения. С минуту он зачарованно смотрел на нее, а затем она опустила его на землю. Еще мгновение он стоял, глядя на нее снизу вверх, забывшись в созерцании, затем подбежал к нам, и в лице у него было что-то такое… Словно он узнал, что такое счастье, и не может выразить это словами. Мара поправила свое покрывало и повернулась к остальным детям.
– Перед тем как вы отправитесь спать, я должна покормить и напоить вас, – сказала она, – ваш путь был долог!
Она вынесла из дома хлеб и кувшин холодной воды и поставила перед ними. Они никогда прежде не видели хлеба, а этот был к тому же грубым и сухим, но они ели его без видимого неудовольствия. Прежде они никогда не видели воды, но они пили ее без колебаний, один за другим глотали ее с выражением счастливого изумления. Затем она увела в дом самых маленьких, все остальные стайкой отправились за ней. Они говорили мне потом, что она уложила их спать своими собственными ласковыми руками на полу на чердаке.
Глава 39
ТОЙ НОЧЬЮ
Для них та ночь оказалась беспокойной, и днем они рассказывали о ней странные вещи. То ли страх их снов преследовал их после пробуждения, не то их дневные страхи остались с ними в их грезах, спали они или нет, но им так и не удалось отдохнуть от этого страха. Всю ночь им казалось, что по дому кто-то ходит – кто-то бесшумный, кто-то страшный, кто-то, о ком они ничего не знали. Не было слышно ни звука, темнота сливалась с тишиной, и в этой тишине был ужас.
Однажды жуткий ветер наполнил дом, и перетряхнул все вверх дном, говорили они, так, что они дрожали и тряслись, словно напуганные лошади; но этот сквозняк не произвел ни звука, даже ни стона в той комнате, где все они лежали, и исчез, словно безмолвный всхлип.
Они снова попытались заснуть. Но снова проснулись от страшного толчка. Им показалось, что дом заполняет вода, та самая, что они пили недавно. Она била снизу и поднималась все выше и выше, и заполнила чердак почти до самого потолка. Но она произвела ничуть не больше шума, чем ветер, и когда она вытекла прочь, они улеглись спать в тепле и сухими.
В следующий раз они проснулись оттого, что, как говорили они, весь воздух, внутри и снаружи, был наполнен летающими котами. Они роились как пчелы, вверх-вниз, сновали вдоль и поперек повсюду, по всей комнате. Они выпускали когти, стараясь процарапать ночные рубашки, которые леди Мара надела на них, но никак не могли, и утром ни на ком из них не оказалось ни царапины. Лишь один звук за всю ночь достиг их слуха – где-то далеко в пустыне вдруг закричала огромная праматерь всех котов – должно быть, она звала к себе всех меньших (так думали они), так как внезапно все коты остановились и замерли. И вновь они быстро заснули и спали в этот раз до тех пор, пока не взошло солнце.
Таким был отчет детей о своих впечатлениях от этой ночи. Но я всю ночь напролет оставался с женщиной, укрытой вуалью, и с принцессой: я видел кое-что из того, что произошло; но большую часть лишь почувствовал; ибо вокруг меня происходило больше такого, что глазами не увидишь, но можно почувствовать и понять сердцем.
Лишь только Мара покинула комнату, где спали дети, мои глаза заметили белую леопардиху; я думал, что она осталась где-то сзади, но она была здесь, только забилась в один из углов. Вероятно, ее охватил смертный ужас от того, что она должна была увидеть. Лампа стояла на высокой каминной полке, и иногда комната казалась заполненной мечущимися тенями от света лампы, а иногда – какими-то расплывчатыми туманными формами.
Принцесса лежала на скамье возле стены и, казалось, ни разу не пошевелила ни рукой, ни ногой. Она словно замерла в зловещем ожидании.
Когда вернулась Мара, она передвинула скамью вместе с лежащей на ней Лилит на середину комнаты, затем села напротив меня, по другую сторону очага. Между нами теплился слабый огонек.
И что-то еще ужасное было там! Туманные тени загоготали и заплясали. Серебристое, как жук-светляк, создание выползло из их толпы, медленно пересекло глиняный пол комнаты и вползло в огонь. Мы сидели, не двигаясь. Что-то приближалось к нам.
Но прошли часы, близилась полночь, я ничего не менялось. Ночь была на редкость спокойной. Ни один звук не нарушал тишину, не было слышно ни треска поленьев в огне, ни скрипения половиц или балок. Время от времени я чувствовал, словно что-то поднимается, но где – в воздухе, в земле, в водах под землей, в моем теле или в моей душе, а может быть повсюду – я не могу сказать толком. Чувство, что я нахожусь на страшном суде, не покидало меня. Но я не боялся, так как меня перестало заботить то, что все равно придется сделать.
Внезапно я заметил, что уже полночь. Закутанная женщина встала, повернулась к скамье и медленно размотала длинные полосы ткани, которые скрывали ее лицо; повязки упали на землю, и она переступила через них. Принцесса лежала ногами к очагу; Мара подошла к ее голове и, повернувшись, встала перед ней. И тогда я увидел ее лицо. Оно было прекрасно; когда она говорила, ее лицо было бледным и печальным, полным той грусти, которой грустит душа и сердце; но не несчастным, и я понял, что оно никогда не будет несчастным. Огромные слезы текли по ее щекам; она смахнула их рукавом; выражение ее лица становилось все более и более спокойным, и вот она уже больше не плачет. Но, несмотря на то, что каждое ее движение было наполнено состраданием, она скорее казалась суровой. Мара положила свою руку на голову принцессы – на волосы, которые росли над ее лбом, наклонилась и дохнула ей на брови. Тело вздрогнуло.
– Не отвернешься ли ты от тех злых дел, которые ты делала так долго? – вежливо спросила Мара.
Принцесса не ответила. Мара задала вопрос снова, таким же мягким, призывным тоном.
Принцесса даже не показала вида, что слушает. Мара повторила свои слова в третий раз.
– Нет, – ответила принцесса, – я останусь собой, и не собираюсь становиться кем-то еще.
– Увы, теперь ты уже как раз другая, ты не похожа на себя! А в самом деле стать самой собой ты не хотела бы?
– Я буду тем, что сейчас из себя представляю.
– Если ты уже пришла в себя, отчего же ты не сделаешь того, что могло бы помочь тебе возместить потери от того несчастья, которое с тобой произошло?
– Я буду следовать тому, что говорит мне моя природа.
– Ты же ничего о ней не знаешь; природа твоя хороша, а делаешь ты злое!
– Я делаю то, что доставляет Мне удовольствие – и то, что Мне хочется:
– Ты будешь это делать так, как делает это Тень; пока это не затмит и не согнет Тебя?
– Я буду делать то, что мне хочется делать.
– Ты убила свою дочь, Лилит!
– Я убила тысячи. А она принадлежит мне, она моя собственная!
– Она никогда не была твоей, ты была чужой для нее.
– Я не была чужой, я – своя собственная, а моя дочь принадлежит мне!
– Тогда, увы, получается, твой час настал, Лилит!
– Меня это не очень заботит. Я – это я, и никто не сможет отобрать меня у меня!
– Ты не настолько личность, насколько это тебе кажется.
– Так долго, как мне будет нравиться то, что я о себе думаю, это мне будет не интересно. Мне самой достаточно того, чем я буду. Чем захочу, тем и буду сама себе казаться. Мои собственные мысли делают меня мной, то, что я думаю о себе, – это и есть я. И ничто другое меня собой не сделает!
– Но другое когда-то сделало тебя, и может заставить тебя увидеть наконец, что ты с собой сделала. Больше ты не сможешь выглядеть в собственных глазах чем-то кроме того, чем он видит тебя! И ты не сможешь больше получать удовольствие от того, что будешь о себе думать! С этой минуты ты очнешься для тех перемен, которые произойдут с тобой!
– Ни одна из них никогда не коснется меня! Я бросаю вызов той силе, которая попытается сделать так, чтобы я перестала быть свободной! Вы рабы этой силы, и я бросаю вызов вам! Не знаю, хватит ли вам сил на то, чтобы пытать меня, но вы все равно не заставите меня сделать что-то против моей воли!
– В такого рода принуждении нет смысла. Но ведь есть свет, который проникает глубже, чем воля кого бы то ни было, свет, который развеет любую тьму: и этот свет может изменить то, что ты называешь своей волей, и сделать ее по-настоящему твоей – а не Тени! Воля создающего может слиться с волей его создания и таким образом освободить его!
– Свет не проникнет в меня – я его ненавижу! Прочь, рабы!
– Я не раба, ведь я люблю этот свет и хочу остаться с тем, кто меня создал. Здесь нет рабов, кроме того несчастного создания, которое восстало против своего создателя. Кто может быть рабом больше того, кто кричит: «Я свободен! Я не могу прекратить свое жалкое существование!»
– От страха ты болтаешь глупости! Тебе кажется, что меня предали тебе – я бросаю тебе вызов! Тебе назло я сохраню себя! И то, что я для себя выбрала, тебе не изменить! Я не собираюсь быть тем, что ты обо мне думаешь – или тем, что ты сказала обо мне!
– Прости меня, но тебе все же придется страдать!
– Но я останусь свободной!
– Только тот может быть свободным, кто творит свободу; не может любить свободу тот, кто порабощает! Ты сама – раба. Каждую жизнь, каждую волю, каждое сердце, которое ты узнавала, ты пыталась поработить: ты раба каждого из тех, кого ты сделала рабом – ив таком долгу перед ними, что тебе и не понять этого! Позаботься же о собственном спасении!
Мара подняла руку, которая до того лежала на голове принцессы, и отошла назад на несколько шагов.
Безмолвное присутствие словно бы бушующего пламени наполнило дом – я полагаю, то, что явилось детям молчаливым ветром. Невольно я повернулся к очагу: его пламя застыло маленькими спокойными язычками. Но я заметил существо, которое выползло оттуда, извиваясь, словно червь, раскаленное добела, подвижное, словно расплавленное серебро живое сердце, сама сущность огня. Оно очень медленно проползло по полу к лавке, на которой сидела принцесса. И еще более медленно оно взобралось вверх и улеглось, будто обессилев, у ног принцессы. Я вскочил и подкрался поближе. Мара стояла, застыв на месте, словно знала наперед, что должно произойти дальше. Это сияющее нечто взобралось на костлявые голые ступни: те не вздрогнули, вообще ничем не выказали того, что чувствуют боль, несмотря на то, что сиденье выгорело там, где до того лежало это существо. Медленно, очень медленно оно ползло по ее одежде, пока не добралось до груди, где оно исчезло в складках одежды.
Лицо принцессы было окаменело-спокойным, веки прикрывали мертвые глаза, и несколько минут ничего не происходило. Наконец на сухой, как пергамент, коже, стали появляться словно бы капельки мелкой росы: спустя всего мгновение они были уже величиной с мелкие жемчужины, собирались вместе, и вот уже хлынули с нее потоком. Я бросился к ней, чтобы вытащить пламенеющего червя из-за ее пазухи, снять его с иссохшей красной груди и растоптать его ногами. Но Мара, Мать Скорбящих, встала между нами и раскинула в стороны складки одежд принцессы: там не было ни змеи, ни следов ожога; пламенеющее создание подползло к центру темной точки и светило сквозь кости и суставы так, что стали видны самые мысли и побуждения души принцессы. Та вздрогнула, забилась в конвульсиях, и я понял, что огненный червь проник в ее потайную комнату.
– Она увидела себя! – сказала Мара и взяла меня за руку, и мы отошли на три шага от лавки.
Внезапно принцесса дугой выгнулась вверх, соскочила на пол и замерла, выпрямившись. Ужас, застывший на ее лице, заставил меня вздрогнуть; а когда открылись ее глаза, их взгляд потряс меня. Ее грудь вздымалась и опускалась, но дыхания в ней не было. Волосы принцессы обвисли и словно екали вниз, затем они встали дыбом и заискрились; снова опали и стряхнули пот, выступивший на ней от пытки, которая терзала ее, на пол.
Я протянул ей навстречу руки, но Мара остановила меня.
– Вы не можете находиться рядом с ней, – сказала она, – она сейчас далеко от нас, очень далеко, в том аду, который создало ее собственное сознание. Огонь из самого центра вселенной пронизывает ее и напитывает знанием того, что есть добро, а что – зло; знанием о том, что она собой представляет. Она видит, наконец, что она не была хорошей, видит, что была злой. Она знала, что она сама – тот огонь, в котором она горит, но она не знала, что сердце этого огня – Свет Жизни. Ее муки оттого, что она собой представляет. Не бойтесь за нее, она не оставлена. Нет возможности помочь ей более мягким способом. Ждите и смотрите.
Сколько принцесса стояла так – пять минут или пять лет, я не могу сказать, но вот, наконец, она упала лицом вниз.
Мара подошла к ней и стояла, глядя на нее сверху вниз. Огромные слезы текли по ее щекам и падали на женщину, которая никогда не плакала, и даже не собиралась.
– Сменишь ли ты теперь тот путь, по которому шла до сих пор? – наконец, произнесла Мара.
– Почему он сделал меня такой? – задохнулась словами Лилит. – Я сама сделала бы с собой… О! Совсем другое! Я рада, что это он сотворил со мной, а не я сама! Это он один виноват в том, что я превратилась вот в это! Никогда бы я не сделала такой ужасной вещи! Он сделал так, что я смогла узнать то, какой я стала жалкой! Никакой другой мне уже не сделаться!
– Тогда переделай себя сама, – сказала Мара.
– Увы, я не могу! И ты это знаешь, и смеешься надо мной! Много раз я пыталась прекратить эту муку, но тиран сохранял мне жизнь, чтобы я продолжала его проклинать! – А теперь пусть он меня убьет!
Она выплюнула эти слова, словно умирающий фонтан последнюю струю воды.
– Если бы он сделал тебя, – сказала Мара спокойно и медленно, – ты не могла бы его даже ненавидеть. Но он не делал тебя такой. Это ты сама сотворила с собой все это, и сделала себя такой, какая ты сейчас есть. Но возрадуйся же – он может тебя переделать!
– Я не собираюсь переделываться!
– Он не станет менять тебя, он лишь вернет тебе то, что ты когда-то потеряла, и сделает тебя такой, какой ты была прежде.
– Я не нуждаюсь в том, чтобы он что-то со мной делал.
– И ты не хочешь попытаться сделать правильно то, в чем прежде ты ошиблась?
– Нет, не хочу, – ответила принцесса, процеживая слова сквозь стиснутые зубы.
В доме словно проснулся ветер и дул беззвучно, не производя ни малейшего шороха, и вода стала подниматься, и ее волны не плескались и не всхлипывали. Она была холодна, но не сковывала, не парализовала. Она поднималась незаметно и бесшумно. Я не чувствовал ее, пока не заметил, что она поднимается. Я видел, как она поднялась и закачала Лилит. Медленно вода накрыла ее, неспособную сопротивляться, и не схлынула до тех пор, пока не уложила ее на лавку. Затем она быстро стекла куда-то прочь.
Борьба мыслей, осуждающих и оправдывающих, снова началась и пробудила ярость. Душа Лилит была обнажена и открыта для всепроникающего чистого света, который так мучил ее. Она начала стонать, глубоко дышала, а затем шептала что-то, словно в надежде на собственное спасение: ее королевство разваливалось на части; оно разделилось и восстало против себя самого. Какое-то время она ликовала, словно праздновала победу над худшим из своих врагов, и плакала; тут же она корчилась словно бы в объятиях друга, которого ненавидела всей душой, и смеялась, как демон. Наконец она стала говорить о чем-то, что казалось рассказом о самой себе, на языке столь странном, и столь туманным образом, что я лишь местами смог его разобрать. Все же этот язык казался прародителем того, который я хорошо знал, а образы принадлежали тем мечтам, которые когда-то были моими, но были отвергнуты затем, чтобы никогда больше к ним не возвращаться. В этом рассказе то тут, то там попадались вещи, о которых Адам читал из той разъятой рукописи, в нем постоянно поминались существа и силы – как я подозреваю, тоже злые, – с которыми я не был знаком. Она замолчала, и снова ужас зашевелил ее волосы, они то вставали дыбом, то опадали; и с них стекал пот. Я бросил умоляющий взгляд на Мару.
