М. В. Михайлова
Эстетика классического текста
Рецензенты:
Александр Леонидович Казин, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой искусствознания СПбГУКиТ;
Константин Семенович Лигров, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой социальной философии и философии истории СПбГУ
© М. В. Михайлова, 2012
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2012
Введение
Актуальность классического текста: собственно-научный, антропологический и культурологический аргументы. – Современная философия о классической литературе: герменевтический, рецептивный, релятивистский подходы. – О теме и проблеме книги. – Текст. – Литературный текст. – Текст и произведение. – История представлений о классике. – Классическое в современной культуре: пир и рынок. – Классика и авангард. – Классическое и культовое. – Классика и массовая литература. – Vox populi. – Классический текст. – Классическое и художественное. – О литературном совершенстве. – Классика и канон. – Конвенциональная составляющая классики.
Актуальность классического текста
Говоря о литературной классике, легко впасть в ложный пафос и пустую риторику. Постараемся поэтому, сохраняя подобающую предмету собранность и серьезность, обосновать необходимость предпринимаемого разговора. В пользу избранной темы есть три основных аргумента: собственно-научный, антропологический и культурологический.
Собственно-научный аргумент сводится к следующему. Классика как одна из универсалий культуры вызывает постоянный, напряженный и разнонаправленный – от сакрализации до ниспровержения – интерес. Будучи традиционным предметом ученого рассмотрения в поэтике, теории и истории литературы, сегодня литературная классика интенсивно изучается также с позиций метафизики[1], социологии[2], культурологии[3], истории культуры[4]. При этом иногда возникает угроза утраты самого предмета исследования в его чувственно-умственной определенности: классика превращается в концепт с неопределенным содержанием, удобный для построения отвлеченного теоретического дискурса, но последним не проясняемый. Таким образом, работа философа с классическим текстом, как мне представляется, состоит прежде всего в том, чтобы определить это понятие, которое употребляется часто, но не всегда ответственно. Отсюда необходимость философско-эстетического исследования классики как корпуса текстов, подлежащих прежде всего эстетическому восприятию, равно предполагающему как переживание текста, так и аналитику этого переживания, а затем конкретному философскому рассмотрению, имеющему своей целью возможно более четкое определение:
1. тех базовых свойств, которые позволяют тексту при определенном стечении обстоятельств обрести статус классического;
2. тех культурных механизмов, которые формируют идею классики и поддерживают ее существование.
Смысл антропологического аргумента прямо связан с тем, что выше говорилось об утрате чувственно-умственной определенности понятия классического. Эта проблема сегодня встает не только в отношении классики, но требует осмысления в принципе. Современность предлагает столь широкий выбор средств ухода от реальности, что под вопросом оказывается сама природная человеческая чувственность. Если основным недугом прошлого столетия был невроз, то в настоящем болезнью века обещает стать анестезия[5] – нечувствие, тесно связанное с бездействием (поражением воли) и обезличенностью (поражением духа).
Поскольку современный человек с раннего детства склонен предпочитать экранный мир реальной жизни и режим пассивного восприятия – режиму деятельности, у него быстро развивается нарушение эстетической способности, что затрудняет его непосредственный контакт с самим собой. Он не умеет слушать свое тело, отдавать себе отчет в своих чувствах, приводить свои действия в соответствие со своим состоянием, считаться со своим непосредственным опытом, склонен не откликаться на голос своего ума и сердца. Последнее утверждение, правда, имеет смысл лишь в том случае, если признать, что человеческая природа не только невероятно пластична, что позволяет нам нести на себе отпечаток исторического времени, социальной среды и культурной традиции, но и обладает неистребимой внутренней логикой. Христианская традиция определяет эту внутреннюю логику как образ Божий, а мысль Просвещения сводит ее к представлению о естественном человеке, но в любом случае те очевидные симптомы внутреннего разлада, расстройства и дискомфорта, что свойственны сегодня антропосу, как раз и указывают на конфликт между современным образом жизни и потребностями «внутреннего человека», с каких бы религиозных и философских позиций мы его ни понимали.
Не меньшие препятствия осложняют наше общение с внешним миром: зачастую мы отвергаем телесные практики, не видим окружающей нас природной и культурной среды, не интересуемся другими людьми – словом, не получаем ни радости, ни удовольствия от жизненного процесса. Специфика настоящего момента такова, что современный человек стремительно и постоянно увеличивает потребление и теряет возможность качественного и полного проживания. Гоголевское «Скучно жить на этом свете, господа!» становится магистральным лозунгом современности.
Именно потому, что всякий современный человек в той или иной степени подвержен анестезии, эстетика становится практической философией. Даже вечно актуальная этика, философия выбора и поступка, уступает эстетике в значимости, поскольку главная проблема сегодня – вымывание из жизненной сферы антропоса уже даже не поступка, но того, что ему предшествует: чувственного и умственного опыта, на основании которого свободно мыслящий человек и способен определять свой выбор и совершать поступок. X. У. Гумбрехт в статье «Чтение для “настроения”? Об онтологии литературы сегодня», посвященной анализу Stimmung — настроения, настроя, по мнению автора, одного из важнейших свойств литературного текста, – говорит: «Литературное чтение будет все более становиться чтением ради “Stimmung”, поскольку мы начали серьезно страдать от жизни в нашем повседневном мире, чья способность физически обволакивать наши тела и рамки нашего существования значительно ослабла. <…> Какой бы ни была наша профессия, она, скорее всего, требует, чтобы мы ежедневно просиживали по многу часов, не отрываясь от компьютерного экрана. Вот почему многие наши современники при чтении литературных произведений стремятся почувствовать то, что я описал как “легчайшее прикосновение материального мира”. В этом смысле и в этом контексте компенсаторных стремлений мы склонны открываться для “Stimmungen” и желать их. “Stimmungen” в литературе могут вернуть нам нечто от контакта с материальным миром, который большинство из нас в нашей повседневности уже утратили»[6].
Действительно, работа с классическим текстом, в основе которой лежит опыт чтения, – действенный метод возобновления способности чувствовать и понимать, незаменимый инструмент познания и самопознания. Поэтому необходимость разговора о классической литературе определяется не только интересом к конкретному философско-эстетическому рассмотрению классики, но и настоятельной потребностью в поиске путей к восстановлению базовых культурных и природных способностей, угасающих в современном человеке.
Наконец, актуальность эстетического рассмотрения классического текста определяется культурологическим аргументом – современным состоянием мировой и отечественной культуры. В эпоху, когда все большую мощь набирают социальные механизмы, отрицающие ценностную и смысловую иерархию и активно предпочитающие популярное, современное, стоящее на верхней строчке рейтинга[7] – редкому и вечному, само существование классики находится под вопросом. Если же мы все-таки таки признаем, что классика не является тем «скрытым божеством», которое нам навязано устаревшей культурной парадигмой, но обладает некоторой живой ценностью, то нам предстоит попытаться определить, в чем эта ценность состоит.
В прошлом веке в России началось беспрецедентное разрушение фундаментальных национальных ценностей, которое продолжается и сегодня. Страна, пережившая за последние сто лет крушение двух империй, оказалась в трудном положении: в настоящее время общественные и культурные силы и институты, которые некогда строили единство и жизнеспособность народа, либо прекратили свое существование, либо находятся в кризисе, что затрудняет выполнение ими народотворческих задач. Испытываемые нашей страной трудности переживаются к тому же на фоне глобального изменения человеческой природы. Еще в XX веке философы отметили социально-антропологические процессы, дающие основания говорить о «смерти человека», и в нашем отечестве в силу некоторых особенностей его истории и менталитета эти процессы протекают особенно тяжело. В данной ситуации философия способна участвовать в создании оснований для восстановления здорового народного бытия. Поскольку идеологический, этнографический и социально-экономический проекты построения национальной аксиологии оказались неэффективными, назрела необходимость искать другие пути осознания русской идентичности, и здесь философия классического текста может сыграть значительную роль.
Если в нашей стране систематически проваливаются разнообразные проекты, вероятно, это происходит не только и не столько потому, что они плохи сами по себе. Основной причиной неудач является то важнейшее обстоятельство, что в России не решены фундаментальные вопросы личного самосознания. «Страна рабов, страна господ» останется таковой до тех пор, пока люди, ее населяющие, будут согласны играть в раба/господина. В этой ситуации классическая литература способна стать основанием, на котором можно построить сначала практику личной свободы, а затем и здание народного единства. Человек, хорошо владеющий литературным языком и культурными кодами классики, входит в невидимое, но реальное сообщество, где снимаются ограничения, связанные с социальным статусом, уровнем образования и кровной принадлежностью к тому или иному этносу. Через классический текст происходит приобщение к ценностным иерархиям, гарантирующим полноту и осуществленность как личного, так и национального бытия.
Таким образом, разговор о классическом тексте по сути является разговором о ценности, причем не только литературной (культурной), но – в силу того, что литература, как мы постараемся показать ниже, занимает особое место в ряду существующих практик – и человеческой, бытийной, сущностной. Поэтому предпринимаемое исследование, надеюсь, представляет не только научный интерес. Внимание к этой теме поможет нам найти ответы на некоторые важные экзистенциальные вопросы.
Современная философия о классической литературе
В философских работах последнего времени, посвященных классике, прослеживается три основных подхода: герменевтический, рецептивный и релятивистский.
Герменевтический подход основан прежде всего на работах Г.-Г. Гадамера. Он различал в эстетическом событии присутствие «абсолютного настоящего», невыразимой полноты бытия, благодаря чему «произведение искусства и является одним и тем же всюду, где такое настоящее представлено»[8]. Именно поэтому классическая литература, сохраняемая «живой традицией образования», и является эталоном и образцом: она «находит свое место в сознании каждого»[9]. Классика, несущая в себе след «абсолютного настоящего», поднимается над конкретно-историческими истолкованиями. Способом ее исторического бытия является вневременность: «Мы называем нечто классическим, сознавая его прочность и постоянство, его неотчуждаемое, независимое от временных обстоятельств значение, – нечто вроде вневременного настоящего, современного любой эпохе. <…> Классическое есть то, что сохраняется, потому что оно само себя означает и само себя истолковывает; то, следовательно, что доходит до нас не как высказывание о чем-то исчезнувшем, не как простое, еще подлежащее истолкованию свидетельство, но обращается к современности так, как будто говорит специально для нее. То, что называется “классическим”, прежде всего не нуждается в преодолении исторической дистанции – оно само, в постоянном опосредовании, осуществляет это преодоление. Поэтому классическое, конечно же, “вне времени”; но сама эта вневременность есть способ исторического бытия»[10].
Сторонникам герменевтического подхода[11] нередко оказывается присущ своего рода эссенциализм: они склонны принимать классику как непосредственную данность, не интересуясь ни уяснением ее внутренних особенностей, ни раскрытием ее культурных механизмов. Целью своих размышлений они часто ставят определение гуманитарного значения классики, которое, как правило, сводится к ее «социально-критическому пафосу», «устремленности к нравственному идеалу»[12], благотворности для «выработки цельного миросозерцания» и «духовной жизни нации»[13]. Классика, таким образом, воспринимается как гарант сохранения в культуре основных интеллектуальных, нравственных и эстетических ценностей. Тезисы эти в целом не вызывают особых возражений, однако подобные работы не отвечают на вопросы, что же такое классика и почему она способна оказывать столь мощное воздействие.
В основании рецептивного подхода лежат работы В. Изера, Р. Ингардена, X. Р. Яусса. С точки зрения рецептивной эстетики зрелого периода, произведение (актуализированный текст) принципиально диалогично: «Опыт искусства представляет собой превосходный путь узнать чужое Ты в его Другости и, с другой стороны, в нем – собственное Я»[14]. Поскольку смысл произведения рождается в диалоге читателя с текстом как результат движения эмпатии и его последующей рефлексии, он всегда историчен. Первоначальное эстетическое понимание (эстетическая импликация) обогащается и уточняется в истории, и в результате текст может приобрести статус классического: «Историческая же импликация состоит в том, что понимание первых читателей может продолжиться и обогатиться в цепи рецепций, соединяющих поколение с поколением, предрешая тем самым историческое значение произведения, выявляя его эстетический ранг»[15]. В противоположность Гадамеру, который видел в классике постоянное возобновление «вневременного настоящего», Яусс не усматривает структурных и онтологических оснований классичности текста и понимает последнюю только как результат истории восприятий: «Если классическое, по Гадамеру, само по себе, в постоянном самоопосредовании должно преодолевать историческое расстояние, то возникающая вследствие этого перспектива гипостазированной традиции не позволяет увидеть тот факт, что классическое искусство еще не было классическим во время своего появления и, более того, само открыло новые способы видения и оформило новый опыт, который только с исторической дистанции – в узнавании уже знакомого – пробуждает впечатление будто бы выраженной в произведении искусства вневременной истины»[16].
В рамках рецептивного подхода становится возможным описание разных типов формирования классического канона. Так, Т. Росс вводит различение между риторической моделью канона, основанной на производстве (production), ориентированной на воспроизведение образцовых приемов письма и свойственной старым культурам, и объективистской моделью, основанной на потреблении (consumption), ориентированной на интерпретацию классических текстов и свойственной модерну[17].
Тезис рецептивной эстетики об историчности классики и зависимости объема этого понятия от читательского восприятия не вызывает сомнений, но с решительным отрицанием классических свойств, или хотя бы предпосылок классичности, в самом тексте трудно согласиться. Другое уязвимое место рецептивной теории, во многом убедительной и адекватной, состоит в попытке реконструкции неких моделей усредненного читателя с их горизонтами рецепций. Принадлежность к одному поколению, социальному кругу и даже интеллектуальной школе вовсе не гарантирует общности литературных восприятий, которые в огромной мере зависят как от персонального читательского опыта, который совершенно непредсказуем (кто знает, какие книги оказались на чердаке того дома, где мы проводили в детстве дождливое лето?), так и от множества других факторов, включая психофизические особенности конкретного человека. Всякий раз, когда мы пытаемся установить твердые закономерности литературы, мы встречаемся с сопротивлением материала, обладающего свойствами самовозрастающего логоса. К литературе много более приложимы суждения типа «и…, и….», чем «или…, или…», жесткие интерпретативные конструкции она опровергает.
Релятивистский подход прежде всего основан на работах социолога П. Бурдье. В отличие от приверженцев герменевтической теории, для которых понятие классики обладает исключительно позитивными коннотациями, Бурдье рассматривает классику как один из репрессивных социально-политических институтов, а классический текст – как «продукт грандиозного предприятия символической алхимии [курсив автора. – М. М.], в котором сотрудничают – с равной убежденностью и весьма неравной прибылью – все агенты, действующие в поле производства»[18]. Поскольку эти взгляды получили в России широкое хождение[19], рассмотрим их подробнее.
Сторонники данного подхода предлагают понимать литературу как культурную форму, опосредующую и конституирующую общественные взаимодействия, что дает возможность заимствования детерминаций из различных областей социальных значений: «Использование подобных семантических моментов в процедурах литературоведения служило средством дистанцирования от ценностей, предопределяющих эстетические “достоинства” произведения и его оценку, и обеспечивало расширение спектра возможных точек зрения на произведение. В наибольшей степени подобным средством нейтрализации корпоративных ценностей литературоведения было обращение к неканонической литературе (“низовой”, “массовой”, “тривиальной”)»[20].
В рамках данного подхода ставится под сомнение традиционное понимание классики как «ценностного (аксиоматического) основания литературной культуры, с одной стороны, и нормативной совокупности образцовых достижений литературы прошлого – с другой»[21]. В трактовке релятивистов классика предстает как жесткая манипулятивная стратегия, с помощью которой «буржуазия образования» осуществляет свою власть: «Отраженные в теориях и концепциях литературы идеологические претензии литературных групп на культурное господство предопределили системы отбора писателей определенного типа, т. е. содержательный состав “настоящей” литературы, устанавливая таким образом “традицию” и содержание “подлинной культуры”»[22]. Общественным институтом, гарантирующим навязывание классики, представляется школа: «В рамках школьного образования классические произведения включаются в процессы общей социализации – усвоения индивидом норм правильного поведения, которые постулируются в качестве конститутивных для данного сообщества»[23]. С точки зрения релятивистов, система образования генерирует «литературоцентристскую дидактику, диктующую жесткие нормы оценки и интерпретации высокой литературы»[24], а филологическое сообщество базируется на корпоративных интересах: «Система литературной социализации как репродуктивное звено литературной системы практически работает на самообоснование. Она поддерживает нормативные границы групповой идентичности хранителей и истолкователей традиции, базирующейся на классике»[25].
Релятивистский подход обоснован и оправдан в своем стремлении вписать литературу в общий культурный контекст и раскрыть ее связь с социальной реальностью. В этой системе представлений прекрасно описываются законы рыночного искусства, связанного с индустриальным обществом и капитализмом. Однако жесткие исходные установки релятивистов приводят к неадекватности выводов. Декларируется «дистанцирование от ценностей, предопределяющих эстетические “достоинства” произведения»[26]. На практике это означает, что нам предлагается игнорировать эстетический аспект, конституирующий текст в качестве литературного, и рассматривать литературу только как материал для социологических построений. Такой поход не только методологически неверен, но и попросту противоречит здравому смыслу: прежде чем анализировать социальные значения текста, нужно как минимум их определить, что невозможно, если не учитывать особую природу литературного высказывания. Так что «дистанцирование», претендующее на научную объективность, на деле оборачивается утратой предмета исследования: в поле зрения социологов оказывается не сам текст со всеми отношениями и эффектами, им порождаемыми, а некая теоретическая конструкция, рожденная субъективностью исследователя, исходящего из установки на социальный анализ с ощутимыми обертонами разоблачительного драйва по отношению ко всему «буржуазному». По справедливому замечанию А. Компаньона, работы последователей Бурдье рискуют даже «потерять из виду само произведение – какое все же необходимо для начала карьеры – или низвести его до роли внешнего предлога для социальной стратегии писателя»[27].
Заметим, что слова и выражения, характеризующие культуру ценностной иерархии (достоинство, традиция, подлинная культура), регулярно берутся в кавычки. Тем самым релятивисты подчеркивают свою ироническую дистанцию по отношению к данному кругу «ненаучных» понятий, не учитывая, что подобный подход, хотят они этого или нет, разрушает основания их собственного дискурса. Если иерархическая культурная модель не релевантна, любая гуманитарная наука (и социология литературы в том числе) должна исчезнуть, поскольку низовое массовое сознание, по сути утверждаемое релятивистами как мерило уместности культурных форм, в ней нимало не нуждается.
Сомнителен тезис о том, что филология занята формированием расстановки сил внутри литературного поля, структурированием рынка. Это положение встречает критику даже среди авторов, близких к журналу «Новое литературное обозрение», форпосту российской социологии литературы. Так, И. М. Каспэ пишет: «Обозначив современный, модерный литературный канон как канон чтения, можно уйти от демонизации интерпретативных институтов как таковых – безусловно, это институты авторитета и социального контроля, но также и институты структурирования читательского опыта»[28]. Приходится отметить и определенное лукавство позиции релятивистов: разоблачая корпоративную заинтересованность филологов, они оставляют в стороне вопрос о корпоративной заинтересованности социологов литературы. Однако последние, будучи знатоками Бурдье, больше других понимают важность создания собственного символического капитала.
Вызывает сомнение также чрезмерное доверие релятивистов к контент-анализу. С их точки зрения, он позволяет «избавиться от спекулятивных воззрений на литературу и умозрительных построений, от субъективных оценок и трактовок ее роли в обществе»[29]. На сегодняшний день методика контент-анализа признана адекватной и продуктивной для изучения текстов СМИ, рекламы, массовой литературы и других структурно и тематически однородных текстовых массивов. К литературным текстам, основной характеристикой которых является уникальность, контент-анализ применим с значительными ограничениями и для решения вполне локальных задач. Для получения достоверных результатов требуется использовать его наряду с другими методами исследования.
Невозможно вполне согласиться с тем, как социологи литературы трактуют отношения классики и власти. Поскольку литература рассматривается как часть игры перераспределения и удержания власти, релятивисты настаивают на том, что классическими назначаются[30]тексты, способные сохранять и поддерживать в общественном сознании определенный комплекс идеологем. Действительно, первые классические кодексы появились в 4 веке до Р. X. по воле царей и правителей, и с тех пор литература всегда привлекала пристальное внимание, а иногда и вызывала острый интерес власти. Однако было бы опрометчиво на этих основаниях однозначно интерпретировать классику как репрессивный механизм. В тот момент, когда древние греческие властители, принимая на себя ответственность за нравственное и интеллектуальное состояние общества, сохраняли тексты трагических поэтов и создавали Александрийскую библиотеку, они осуществляли не власть-насилие, а власть-порядок, и классика выступала как средство образования и просвещения. Указанное обстоятельство вовсе не предполагает дидактической или морализаторской ориентированности текстов, входящих в канон. «Эстетика – мать этики», как сказал Бродский: именно онтологическая насыщенность, гармоничность и красота классики определяет ее нравственное воздействие.
Очевидно, что власть всегда стремится использовать любые социальные и культурные институты для своего укрепления и наращивания символического капитала. Соблазн манипулировать литературой и с помощью литературы действительно велик, и время от времени совершаются попытки назначить, вменить в обязанность те или иные тексты как классику. Однако те произведения, которые включаются в классический кодекс по чисто идеологическим соображениям и не обладают эстетическим совершенством, забываются сразу после падения режима, их насаждавшего. Примером может служить обновление русского классического канона в постсоветские времена, когда то, что называлось «классикой советской литературы», исчезло из круга чтения и почитания, в чем проявилось благое разрушительное действие времени.
Наконец, следует особо отметить систематическую дискредитацию релятивистами школы. С их точки зрения, она является уходящим институтом[31], на смену которому идут другие силы: «Собственно, и сама секулярная литературоцентристская школа в ее претензиях на роль единственного института, способного в универсальной, письменно-печатной форме представлять и воспроизводить все общество в разнообразии его укладов и групп, ценностей и традиций, существует и пользуется влиянием лишь в данных социальных и хронологических пределах. За их границами значительную роль ее функций принимают на себя в новейшее время другие институты и механизмы – группы сверстников, молодежная субкультура, “улица” и “двор”, но особенно масс-медиа, а среди них – кино, рок-музыка, реклама»[32]. Действительно, «секулярная литературоцентристская школа» существует на протяжении последних трехсот лет, когда сложились традиции светского образования и понятие литературы в том смысле, как о нем говорит социология. Тем не менее, сама задача образования как введения с помощью текстов в полноту культурных и социальных отношений родилась еще в античности и успешно существует, вопреки гонениям, до наших дней. Поэтому попытка социологов представить школьное образование, основанное на работе с текстами, как локальную историческую форму, некорректна. Опыт письма и чтения – фундаментальные практики, необходимые для формирования свободно мыслящей личности, – всегда занимали центральное место в образовании. Не случайно и сегодня в странах западных демократий школьники и студенты то и дело пишут эссе и изучают язык и литературу в значительном объеме: гражданское общество структурирует образование таким образом, чтобы у индивида развивалась способность самостоятельно думать и высказываться. Парадокс заключается в том, что именно в силу того, что в интеллектуалах когда-то еще со школьных лет привитием филологической культуры была воспитана способность к критическому свободному суждению, они и смогли построить теории о репрессивности классики и о литературе как машине навязывания идей.
Момент игры на дурно понятой свободе («Не дадим профессорам навязывать нам учебные программы, не дадим филологам назначать нам классику», – эдакое инфантильное своеволие в духе длинноволосых «левых» времен студенческих бунтов 1968 года, переведенное в скучноватую теоретическую прозу) не только сомнителен, но и прямо опасен, поскольку открывает путь новому тоталитаризму. Об этом замечательно написал С. С. Аверинцев: «У каждого тоталитаризма с ходом времени обнаруживаются <…> две личины. <…> Для самой сущности тоталитаризма характерен путь от стратегии заигрывания с отменой всех традиционных моральных табу – к стратегии их ужесточения. <…> Но важно, что смысл и той и другой тактики – один и тот же: стремление тоталитаризма систематически вытеснить все человеческие отношения и подменить их собой»[33].
Едко отозвавшись о необоснованных притязаниях литературоцентристской школы, социологи бодро утешают нас: не печальтесь, братцы, время, когда на вас оказывала влияние ретроградная система образования, миновало. Ныне ее функции берут на себя двор, улица, масс-медиа и реклама. Не хотелось бы переходить на личности, но я как-то мало замечала на районе детей чиновников от образования и профессоров социологии. Как правило, эти разумные люди стараются поместить своих детей в хорошие школы, предпочтительно частные и за границей. Тогда очевидно, что рекомендация предаться улице адресована для внешнего пользования – народу: сбросьте иго школы, где вам все время что-то навязывают, и образовывайтесь с помощью масс-медиа и рекламы. Встает вопрос, каким образом в принципе можно поставить в один ряд класс, который предполагает постоянную активность (хотя бы уроки ребенку делать надо), и масс-медиа, действующие гипнотически? Образование, которое, даже при всей обоснованности подозрений в его политической ангажированности, все же худо-бедно передает освобождающие ценности и традиции культуры, и рекламу, прямо ориентированную на приобретение продукта – а вместе и ним и идеологических стереотипов, которые надежно включат потребителя в экономический цикл?
Таким образом, предлагаемое освобождение от насилия литературоцентристской школы оборачивается жестким включением индивида, сформированного манипулятивными заклинательными стратегиями масс-медиа, в систему подчинения власти. Так что по существу действие социологии литературы оказывается ровно тем самым, в чем она обвиняет литературную классику, а именно исполнением заказа власти на формирование удобного ей субъекта. Процитирую еще одно важное место из статьи Аверинцева: «Никто не обещал нам, что тоталитаризм не вернется, – а если он все-таки вернется, он заведомо придет в совсем иных формах, под другими лозунгами. Человеческий материал, который ему нужен, – это люди, готовые бодро подхватывать и хором повторять готовые слова; какие это слова – не так важно, они могут быть взяты из безупречно либерального набора. <…> Если я в чем вижу опасность нового, “ползучего” и поначалу, может быть, совсем бескровного тоталитаризма, так в этом настроении. Их выучили не слушаться старших – но тем более некритически слушаться поколенческой моды, которой уже никто не смеет возразить»[34].