М. И. Ибрагимова
Имам Шамиль. Книга первая
– Вот видишь, – говорит отец, – с книгами не расстаёшься, а не знаешь, что самоубийство – тяжкий грех, даже хоронить таких запрещается на общем кладбище, тогда как о пьяницах этого не сказано в Коране.
– Мне всё равно, где меня похоронят. Я верю в справедливость только Божьего суда. Когда мы предстанем перед его величием, он скажет, кто из нас более грешен.
Отец знал, что я своеволен и дважды слово не даю. И перестал пить. Шамиль протянул палец в сторону площади и застыл с вытянутой рукой. Глаза его округлились. Он побледнел. «Доного! Доного! Да это же Доного!» – слышались возгласы с соседних балконов.
– Гей, абдал[28] Доного! – подхватили ребятишки, взвизгивая и присвистывая вслед идущим в обнимку пьяным кунакам.
Имени второго горца никто не произносил. По-видимому, он был не из Гимр.
– Неужели это мой отец? – прикрыв ладонью глаза, Шамиль сделал шаг назад.
– Да, это Доного, – прошептал смущённый Магомед. И вдруг он увидел, как товарищ, рванувшись вперёд, прыгнул с крыши.
Магомед, растерянно всплеснув руками, чуть было не последовал за ним. У самого края балкона он отшатнулся, бросился к лестнице, слетел вниз и кинулся к Шамилю, того уже успели поднять с земли подоспевшие соседи. Губы его были синими. Блуждающим взглядом обвёл он людей и остановился на Магомеде, тот воскликнул:
– Ты сошёл с ума!
К месту происшествия, оставив пьяных, бежали люди. Отстранив их, Шамиль метнулся к обрыву, где бурлила неугомонная река. Магомед – за ним. С трудом обогнав друга, он преградил тропу:
– Остановись!
Шамиль хотел обойти его. Тогда возмущённый Магомед, резко повернувшись, схватил его за руку. Шамиль вскрикнул, остановился. Лицо исказилось от боли. Только теперь заметил Магомед, что правая рука друга, за которую он схватился, как-то неестественно свисала. Она была переломлена в плече.
– Отпусти, – тихо сказал Шамиль, корчась от боли.
Магомед разжал цепкие пальцы. Шамиль подложил ладонь левой руки под локоть сломанной. Обернувшись, увидел людей. Впереди всех – тётушка Меседу. Она, сильно прихрамывая, сбегала как-то неловко, боком по крутой тропинке, но так быстро, казалось, что лучшие бегуны не обогнали бы её. Подбежав к Шамилю, Меседу взвыла в отчаянии:
– Сын брата, ради Аллаха молю, не отнимай свет у моих глаз, не лишай меня радости видеть тебя. Нет у меня больше никого на свете. Клянусь небесами, я последую за тобой! – Она решительным движением указала в сторону пропасти.
Шамиль повернул обратно. Сопровождаемый тётушкой и другом, он шёл в аул, затем свернул к ущелью. Там виднелась небольшая сакля рядом с водяной мельницей, где жил дед Шамиля по матери Пирбудаг. Он был известен не только как мельник и пчеловод, но слыл умелым костоправом.
Солнце садилось, когда они подошли к одинокому домику с плоской крышей. Хозяин-старик возился возле ульев, жена его Хадижат готовила ужин. Услышав голоса, Пирбудаг устало разогнул спину, приложил ладонь козырьком ко лбу.
– Мир тебе, отец! – приветствовал его Магомед.
– Добро пожаловать, с приездом, сын мой! Да будет посылать нам Аллах и впредь радости встреч! – Пирбудаг пожал руку гостя, затем стал расспрашивать о новостях в чужом краю.
– Особых нет, вот… – Магомед хотел сказать, чтобы дед помог внуку.
Но старушка Хадижат опередила его:
– Шамиль, что случилось? На тебе лица нет.
– Сломал руку, – ответила за него Меседу.
– О, Аллах! – сплеснув руками, воскликнула Хадижат. – Да как же это случилось?
– Наверное, опять на скачках слетел с коня? – сказал Пирбудаг.
Все молчали. Старик засуетился.
– Заходите в дом, – сказал он с беспокойством. – Теперь помогите снять рубашку с него.
Меседу с Магомедом стали осторожно стягивать рукава. Старик сначала осмотрел, затем ощупал руку у места перелома.
– Счастье твоё, что кожа не прорвалась, – сказал он, покачивая головой.
Хадижат, верная помощница костоправа, проворно готовила месиво из муки и меда. Тут же в медном тазу над пылающим очагом она расплавила кусок воска и поднесла таз мужу.
Пирбудаг стал осторожно смазывать воском руку между плечевым и локтевым суставами. Когда остывающий воск превратился в мягкую муфту, Пирбудаг обернул слоем теста с мёдом место перелома. Вместо повязки поверх теста наложил кусок невыделанной кожи, которую туго обвязал веревкой.
– Ну вот, и слава Аллаху, – облегчённо вздохнул старик, принимаясь за мытьё рук.
Шамиль сидел спиной к стене, прикрыв глаза. Рядом опустился Магомед. Меседу суетилась в комнате, помогая старушке. Вымыв руки, дед тоже присел, спросил у Шамиля:
– Как же это ты не удержался в седле? – Старый костоправ не мог предположить иное. Почти все переломы, с которыми ему приходилось иметь дело, были следствием падения с коней, разгорячённых в бою или во время состязаний.
Шамиль промолчал. Тогда хозяин, оставив внука в покое, вновь обратился к гостю:
– Что слышно в Кюринском вилаете? Народ примирился со ставленниками царя?
Не успел Магомед ответить, как с улицы донеслись крики.
Хадижат с Меседу вышли из комнаты.
– Что за крик? – встревожился Пирбудаг, поднимаясь с ковра. Он хотел было выйти из сакли, но дверь распахнулась, и он увидел свою дочь Баху с распущенными волосами. Конец её платка волочился по земле, в глазах застыл испуг. Через плечо отца Баху увидела Шамиля и сразу сникла, опустившись у порога.
– О владыка, я думала, с ним случилось страшное, – прошептала она.
Шамиль поднялся, подошёл к ней.
– Ну что ты, мама?
Баху подняла на сына глаза.
– Не дай Аллах мне пережить тебя! – воскликнула она.
У дверей толпились женщины-родственницы. Сестрёнка Патимат, впорхнув в саклю, кинулась к брату. Оглядев его с ног до головы, она остановила взгляд на перевязанной руке. Комната наполнялась близкими, прибежавшие из аула женщины постепенно удалились, оставив одних мужчин, которые повели с Магомедом и Пирбудагом отвлечённый разговор.
Хадижат продолжала готовить ужин. Баху с дочерью тоже вернулись в аул.
Доного, раскинув руки, спал на овчинном тулупе, издавая богатырский храп. Баху, вбежав в саклю, со злостью толкнула его ногой в бок. Не открывая глаз, он перевернулся вниз лицом и продолжал храпеть. В комнате было темно. Женщина зажгла лампу и вновь, подойдя к мужу, поддала ему в бедро острым носком башмака, но уже более чувствительно. Доного встрепенулся, сел и, часто моргая покрасневшими глазами, стал озираться.
– Пьяный осёл, спишь преспокойно, чтоб тебя шайтаны на том свете в кипящем чане утопили!
– Ты что, с ума спятила? На мужа! – стал возмущаться Доного.
– Ах ты проклятый пьянчуга, глаза таращишь, чтоб они у тебя повылазили, бесстыжий бродяга!
– Замолчи! – грозно пробасил Доного.
– Ты ещё заставляешь меня молчать! Старый ишак, лучше бы ты не вернулся домой. Мне было бы легче, если бы поднесли папаху, наполненную твоими глупыми мозгами. Пусть бы лучше вражеские пули изрешетили грудь твою, когда ты возвращался из Шуры.
– Эй, глупая женщина, чего раскаркалась, как ворона? Замолчи, или я убью тебя!
– Он убьёт меня, – с язвительной усмешкой сказала женщина. – Пропойца! Черное пятно позора! Лучше б твоя кожа превратилась в мешок, наполненный костями, чем на мизинце моего сына сломался ноготь!
– Я муж тебе или кто? – закричал Доного.
– Ты гяур, а не муж. Я сама зарежу тебя, как жертвенного барана, и буду смазывать твоим салом сапоги своему сыну, – пригрозила взбешенная жена.
Доного, сощурив глаза, посмотрел на супругу, которая была на голову выше его и сильнее физически. Решив, что сейчас с нею шутки плохи, он спросил:
– Где мой сын?
– Ты не достоин называться его отцом, – грубо ответила женщина.
– Это я не достоин? Родной отец? Кто же тогда достоин? Да он весь в меня. Клянусь Аллахом, из него получится прекрасный акробат, если он научился танцевать лезгинку на канате.
– Хватит с нас одного шута, дьявол бы тебя удавил…
Не обращая внимания на слова жены, Доного продолжал:
– Мой Шамиль – лучший бегун и пловец. Его как непревзойдённого джигита знают все койсубулинцы. Никто в Гимрах так ловко не владеет кинжалом и не стреляет так метко в цель.
В дверях показалась Патимат. Услышав слова отца, она сказала:
– Ты не любишь Шамиля.
– Нет, я люблю его больше вас всех.
– Если бы любил, не напился бы, а ещё клятву давал ему, что пить не будешь.
– Давал, давал, но пришлось нарушить.
– А он из-за тебя бросился с…
– Да он лучший прыгун в селении, – не дав договорить дочери, продолжал Доного.
– Уйди, не разговаривай с ним! – крикнула Баху.
Когда девочка вышла, Баху схватила валявшийся у порога рваный чарык и запустила им в голову мужа.
– Блудница! – заревел Доного. Он попытался было встать на ноги, но, покачнувшись, снова упал на тулуп. – Ах ты, змея, я вырву твой ядовитый язык! – Ползая на четвереньках, он стал шарить вокруг себя. Наконец нащупал кинжал. Взявшись за рукоять, хотел было оголить лезвие.
Баху, подойдя к нему, вырвала оружие. Доного бросился на женгу. Женщина опрокинула его навзничь.
– Ах ты, кобыла!
– Вот тебе и кобыла, одним взмахом хвоста сбросила такого вонючего седока, как ты, – язвительно процедила Баху.
Хлопнув дверью, она вышла из комнаты…
Проснулся Доного поздно. Приподняв голову, оглядел комнату. Возле окна сидела дочь. Раскачивая глиняную миску из стороны в сторону, она сбивала масло.
– Патимат, почему не разбудила к утренней молитве? – спросил он.
– Мама не велела будить, сказала: «Пусть Аллах пошлёт ему непробудный сон!»
Доного пробормотал что-то невнятное, почесал затылок и вновь опустился на подушку. Глядя на бревенчатый пожелтевший потолок, он стал вспоминать всё, что произошло с ним вчера. Через некоторое время он вновь приподнялся, сел, опять обратился к дочери:
– Где моя одежда?
– Какая одежда? Ты вернулся из Шуры в чужой вшивой рвани. Мы выбросили всё во двор.
– Шамиля нет дома?
Патимат не ответила.
Доного, строго посмотрев на дочь, повторил вопрос.
– Нет его, он из-за тебя прыгнул с балкона, сломал руку.
Глава семьи побагровел, виновато мигая, переспросил:
– Сломал руку?
– Да, сломал. Ещё хотел броситься в пропасть, но, к счастью, Магомед с тётушкой Меседу удержали. Брат сказал маме, что больше никогда не вернётся в наш дом. – Видя растерянность отца, Патимат помолчала немного и добавила: – Из-за тебя, потому что вчера над тобой смеялся весь аул, даже дети. Неужели ты ничего не помнишь?
Доного молча встал, зашёл в кунацкую. Там на деревянных гвоздях, вбитых в стену, висела праздничная одежда. Приодевшись, он направился к двери и столкнулся лицом к лицу с Магомедом.
– Асалам алейкум, Доного!
– Ваалейкум салам! Заходи, сын мой.
– Как здоровье, самочувствие? – спросил гость.
– Здоровье неплохое – Бог милует. Самочувствие неважное. Какие новости у тебя, Магомед?
– Нет особых. Собираешься уходить?
– На мельницу хотел пойти – к тестю.
– Не ходи, я только что оттуда.
– Что случилось, как он там?
– О случившемся тебе, наверное, известно, чувствует он себя плохо, жар был, и бредил ночью, к утру пришёл в сознание.
– Вот дурак, неужели из-за того, что я выпил, надо убивать себя… – В голосе Доного чувствовались тревога и волнение.
– Твой сын не дурак. Он молод и горяч, – возразил Магомед.
– Пойдём со мной, я объясню сыну, как всё получилось.
– Нет, не пойду, и тебе советую повременить.
– Как так, сын он мне или нет?
– Сын-то сын, но видеть тебя он не хочет. Пирбудаг послал меня предупредить, чтобы ты не приходил. Шамиль сказал, что, если ты придёшь туда, он встанет с постели и уйдёт навсегда в чужую сторону.
– Да, он это может сделать, – с грустью согласился Доного, сел, поджал под себя ноги, печально склонил голову, задумался.
– Валлах, я не хотел нарушать клятву, – глянув на Магомеда, начал рассказывать Доного. – Целый год не пил, а тут, по-видимому, шайтан попутал. Сам знаешь, живём доходами от виноделия. Урожай винограда был хороший, много надавил, крепкое вино получилось. Потеплело, решил вывезти в Шуру продать. Там базары хорошие, солдат много, особенно старых отставников, здорово пьют. Приехал, поставил свои кувшины в винном ряду, осмотрелся вокруг, вижу: Мусалав чиркеевский недалеко от меня стоит, тоже торгует. Старый кунак мой, подошёл, поздоровались. Оказывается, он раньше меня приехал, продал своё, стал рядом, помог опорожнить мои кувшины. Мусалав немного говорит по-русски. Стал он кричать на весь базар, расхваливая мой чахир[29]. Почти всё распродали.
Хорошая выручка, хорошее настроение. Собрался было я домой, а Мусалав говорит: «Оставь несколько мерок, зайдём в шашлычную, выпьем, закусим». Хорошо. Вылил я остаток в маленький кувшин, ишаков оставили на привязи. Харчевня на углу – напротив овощных рядов, хозяин-перс вкусные шашлыки готовит, на весь базар запах разносится. – Рассказчик проглотил слюну. – Зашли, сели. Поставил я кувшин на стол, налил кружку Мусалаву, свою пустую отодвинул. Кунак говорит:
– Ты что же себе не наливаешь?
– Не пью, – отвечаю.
– С каких это пор?
– С прошлого года.
– Ты мужчина или нет? – спрашивает Мусалав.
– Мужчина, но пить не буду, клятву дал сыну, нельзя нарушать, Аллахом и Кораном поклялся.
– Сыну, а я думал – мулле, кадию или джамаату[30], – рассмеялся кунак и добавил. – Строгий у тебя сын, рано начал управлять тобой.
– Он у меня учёный, – говорю, – шариат соблюдает, воспитал в себе крепкие мужские качества.
Кунак мой улыбнулся, ничего не сказал, поднял кружку, выпил.
Захмелев, налил вторую и мою наполнил.
– Пей, – настаивает.
– Не буду.
– Пей, сын не узнает.
– Не могу, поклялся, боюсь Аллаха.
– Чепуха, – говорит, – клятву можно нарушить, искупить грех надо, я научу.
– Как? – спрашиваю.
– Очень просто: выйди на улицу, у дверей нищие стоят, сними всё с себя, раздай им.
– И голым остаться? – спрашиваю.
– Зачем, надень их рвань, они обменяются с большой радостью. За такую милостыню Бог все грехи простит.
Я подумал и решил сделать так, как сказал Мусалав. К тому же пить хотелось, сам знаешь, шашлык остренький, с лучком, перчиком, с водой не идёт.
Вышел, подозвал нескольких старцев. Кому – шапку, кому – черкеску, рубаху, брюки, сапоги. Они в свою очередь набросали мне кучу барахла. Принарядился я таким образом, что даже хозяин-перс заморгал и попятился от меня, а Мусалав смеется, руки потирает. Поднял я кружку, словно струя райского источника, потекло вино по сухой глотке, никогда оно не казалось мне таким вкусным. Ну, думаю, напьюсь в последний раз. Пили-ели, ели-пили, осушили кувшин. Баклажку полную оставили на похмелье, сели на ослов, выехали. Ехали не спеша, с остановками, в пути допили остаток. Мусалав не поехал домой, решил навестить своего родственника в Гимрах. Вот так, в хорошем настроении и приехал я домой.
– Настроение у вас действительно было весёлое, – заметил Магомед.
– Ничего не поделаешь, душа иногда просит веселья, не так уж много радостей в нашей жизни, – ответил Доного.
– Нельзя ради собственного удовольствия причинять неприятности близким. Дело могло плохо кончиться, если бы не удержали сына твоего.
– Не думал я, что Шамиль узрит меня на улице в таком виде. Хотел объясниться, как было. Виноват я. Магомед, сходи к нему, расскажи то, что я тебе рассказал, пусть простит, больше слова не нарушу.
– Надо повременить, рука заживёт, сам он успокоится, тогда и говорить будем.
– От людей стыдно, что скажут гимринцы, узнав, что сын отрёкся от меня. Сходи, пожалуйста, внутри все горит, иначе не выдержу – сам пойду.
– Отец, внутри у тебя от чахира горит, выпей кислого молока, и пройдёт, – вмешалась в разговор девочка.
Доного, строго посмотрев на дочь, сказал:
– Уходи отсюда, стыдно лезть девочке в разговор мужчин.
Патимат ушла.
– Сын мой, – вновь обратился к гостю хозяин, – исполни просьбу, пойми моё состояние.
– Хорошо, пойду, попытаюсь уговорить Шамиля. – Магомед поднялся.
– Я буду ждать тебя здесь, – сказал вслед Доного…
Через час-полтора друг Шамиля явился вновь.
Глянув на его скучное лицо, Доного понял, что ничего не вышло.
Усаживаясь рядом, Магомед сказал:
– Напрасно ходил. Шамиль отвернулся к стенке и за всё время, что я был там, не проронил ни слова. Дед просил не беспокоить его.
– Баху, наверное, там? – спросил Доного.
– Там, не отходит от сына.
В это время послышался призыв муэдзина[31] к полуденной молитве.
– Пойдём в мечеть? – сказал Доного.
– Пойдём, – ответил Магомед, поднимаясь.
Около месяца проболел Шамиль. Многие гимринцы и кунаки из соседних аулов побывали за это время в доме мельника. Одни приходили выразить сочувствие, другие посмотреть на человека, чуть было не покончившего с собой из-за того, что отец выпил чахира.
Только Доного не смел прийти в дом тестя, где находился Шамиль. Он был убит горем, переживал, перестал выходить из дома, а потом слёг.
В поле, на виноградниках работала одна Баху. С мужем не разговаривала, не ухаживала за ним даже тогда, когда он заболел.
Много толков было в Гимрах по поводу ссоры сына с отцом. Большинство, особенно женщины, были на стороне Шамиля, осуждая Доного. Только некоторые старики не одобряли упрямство юноши, считая, что в любом случае сын должен уступить отцу.
Обеспокоенные родственники со стороны отца подняли на ноги аульских аксакалов. Доного обрадовался, когда в его дом пришли мулла и сельский староста с белобородыми старейшинами, чтобы воздействовать на упрямого сына Доного. Пирбудага предупредили о предстоящем приходе старейшин, и Шамиль сразу догадался об их цели. Он понимал, что с уважаемыми представителями джамаата следует быть сдержаннее, чем с назойливыми родственниками. К тому же где-то в глубине души он жалел слабовольного отца и забеспокоился, когда сообщили о его болезни.
Разговор с Шамилем начал мулла:
– Молодой человек, ты во всех отношениях достоин признания, преуспеваешь в науках, соблюдаешь предписания Корана, но не считаешься с адатами[32], утверждёнными в нашем обществе с давних времён.
Зная, о чём идет речь, Шамиль молчал. Мулла продолжал:
– Каков бы ни был родитель, сын, независимо от своего возраста и положения, обязан беспрекословно выполнять его волю…
– А если эта воля граничит с преступлением? – перебив муллу, спросил Шамиль.
Недовольно посмотрев на юношу, мулла ответил:
– За всякое преступление перед джамаатом и родом своим несёт ответственность тот, кто его совершил, независимо ни от чьей воли. Но речь не об этом. Я говорю о наших адатах. Недопустимо, чтобы младший повелевал старшим. Уважающие себя и родительский дом сыновья без позволения отца не имеют права сесть рядом с ним в присутствии посторонних, а ты предъявляешь отцу требования. По-видимому, отцовский кнут недостаточно погулял по твоей спине…
– Для этого не бывало повода, – спокойно заметил Шамиль.
– Как бы там ни было, сегодня мы пришли не просить тебя, а заявить, что мы, главы общества и родовых союзов, не одобряем твоего поведения. Ты обязан помириться с отцом. Если он будет вести себя неподобающим образом в нашем обществе или совершит проступок, ответственность за это он будет нести не перед тобой, а перед джамаатом согласно адату.
– Уважая ваш возраст и достоинства, я примирюсь с отцом, но при условии, что он больше никогда не возьмёт в рот хмельного. Не я это запрещаю, а Коран. В лице своего отца мне хочется видеть правоверного мусульманина. Пусть он даст слово при вас.
– Хорошо, позовите Доного, – приказал мулла.
Виновник всё это время беспокойно расхаживал у дверей сакли.
Когда вошёл отец, Шамиль почтительно встал. С минуту оба взволнованно глядели друг на друга, Доного первым виновато опустил глаза.
– Доного, садись сюда, – мулла указал место рядом с собой.
Шамиль продолжал стоять. Обратившись к Шамилю, мулла сказал:
– Всё, что было у нас на душе, мы излили, теперь подай отцу руку.
– И мне хочется излить ему то, что у меня на сердце, – сказал Шамиль. – Я повиновался тебе даже тогда, когда ты бывал неправ.
Доного кивнул головой.
– Ты давал слово и не сдержал, поклялся и нарушил клятву, простите меня за этот упрек. – Шамиль обвёл взглядом сидящих, затем вновь обратился к отцу: – Если ты любишь меня как сына, хочешь, чтобы я называл тебя отцом, выполни следующие условия: первое – не пей запрещённых Пророком напитков до конца своих дней; второе – не занимайся больше виноделием.
– Но ведь мы тогда разоримся! – всплеснув руками, воскликнул Доного.
– Это мои условия, – спокойно повторил Шамиль и добавил: – Пьянство наносит большой вред людям, доходы, полученные за счёт разорения и несчастья других, не принесут и тебе добра. Тот же доход ты можешь получить, если будешь продавать винные ягоды в свежем или засушенном виде.
– Сын мой, вино идёт дороже, я дам тебе слово, что буду продавать его только гяурам.
– Не надо этого делать и по отношению к ним, ибо потерявшие рассудок опаснее здравомыслящих.
Старый мельник стоял перед мужем дочери, держа в руках пожелтевший Коран. Мулла и старейшины сидели в ожидании.
Доного уступил сыну. Возложив руку на Священное писание, он сказал:
– Клянусь великим Творцом, Пророком и этим Кораном, что отныне уст моих не коснётся влага, запрещённая Аллахом. Остатки вина в нашем погребе будут вылиты на землю.
Среди сидящих послышались возгласы одобрения.
Примирение состоялось, разговор казался оконченным. Но Шамиль, также прикоснувшись к Корану, произнёс:
– Клянусь откровением Всевышнего, Всемогущего, Вездесущего, что, если мой отец Доного ещё раз нарушит данное слово, я совершу великий грех, сразив себя остриём этого кинжала. – Шамиль указал взглядом на кисть руки, которая покоилась на рукоятке оружия, висящего на поясе. Затем, обратившись к отцу, добавил: – В ответе перед свидетелями и грозным судом Справедливого будешь ты.
В тот же день Доного, возвратившись домой, вынес из погреба все глиняные кувшины и вылил вино на улицу.
– Вах! – восклицали удивлённые соседи, с сожалением поглядывая на винные лужицы и ручейки, смешанные с навозной жижицей, вытекавшей из хлева.
За день до возвращения Шамиля домой состоялся совет родственников. Старейший рода – Ганафи, который приходился дядюшкой Доного, сказал:
– Твой сын в таком возрасте, когда кровь в жилах бродит, как молодое вино. Избыток сил и чувств не всегда повинуется голосу рассудка в такую пору, Шамиля необходимо женить.
– Он у меня с характером, своевольный, откровенно говоря, боюсь говорить ему об этом, да и невесту не подыскали.
– Что значит боишься? Глава ты в доме или тряпка у печи? – грубо упрекнул племянника старый Ганафи.
– Да ведь он почти не живёт дома, всё свободное время отдаёт учёбе, – оправдывался Доного.
– Учёба тоже хороша в меру, плохо, когда дети образованнее своих родителей, отсюда неповиновение и неуважение исходят. Нечего спрашивать его желания, подберите девушку и жените без разговоров, – сказал Ганафи.
Присутствовавшая при этом тётушка Меседу недовольно глянув на него, возразила:
– Шамиль не тот бычок, которого можно запереть в хлеву с любой тёлкой. Мой племянник во всех отношениях лучший уздень среди гимринских юношей, невесту ему надо подобрать достойную.
– Не бабского ума это дело, дочь моя, оставь мужчин одних, – приказал Ганафи.
Меседу с недовольным видом вышла из кунацкой.
– О чём они там говорят? – спросила Баху, готовившая ужин.
– Сына твоего хотят женить.
– Пусть сначала твой брат приведёт его домой, а за женитьбой дело не станет, – недовольно бросила Баху, но тут же, переменив тон, более ласково сказала: – Дай нам Аллах возможность порадоваться внукам.
– Прежде чем думать о внуках, надо позаботиться о невесте, чтобы была из семьи хорошей и по красоте никому не уступала, – заметила золовка.
– Вся надежда на тебя, Меседу, лучшей свахи нам не найти, ты ведь любишь его больше всех остальных родственников, поищи, подумай.
– Сестра моя Баху, если бы ты знала, сколько я думаю об этом, и не один год… Ко всем гимринским девушкам присматривалась со всех сторон, соседние сёла обошла, на одной остановилась.
– Кто она?
– Унцукульская. Румяна, как восход, бела, как облака, лучезарна, как луна, гибка, как виноградная лоза, стройна, как тополёк, голос нежный и певучий.
– Меседу, ты восхваляешь девушку, как ашуг[33] дочь шаха Аббаса, а нам, кроме красоты, и умение необходимо.
– Дорогая невестка, с этого конца я и начала, отправившись на поиски. Патимат – так зовут ту, на которой я остановила свой выбор. Хозяйка она умелая, хлеб испечёт – не насытишься, суп сварит – оближешься, серпом поведёт – не налюбуешься, коня оседлает – удивишься.
– Родителей знаешь?
– Отец её Абдул-Азиз, человек уважаемый в Унцукуле, хмельных напитков не употребляет, кальян не курит.
– Это очень хорошо, а братья, сёстры есть?
– Есть, родственников много, род сильный, имущий.
– Шамилю говорила о ней?
– Нет, зачем же, вдруг откажут. Надо сначала самим переговорить с родителями, послушать их и только после общего согласия сообщить ему. И сделать так, чтобы он увидел её до свадьбы.
– А если Абдул-Азиз не захочет показать дочь жениху?
– Спрашивать его никто не будет. Положись на меня. Я всё сделаю, чтобы наш джигит увидел избранницу до женитьбы.
– Да поможет нам Аллах. Действуй. После того как получим согласие от Шамиля и её родителей, начнём и мы.
Как ни любила Меседу своего племянника, однако постаралась, чтобы сначала его увидела юная Патимат.
Еще в дни весеннего байрама, когда койсубулинские удальцы проводят состязания в скачках на обширном майдане, Меседу уговорила родителей отпустить дочь на традиционное зрелище. Отец Патимат был близким кунаком покойного отца Меседу. Он сочувственно относился к трагичной судьбе мужественной женщины, с радостью принимал её у себя. Патимат любила добрую гимринку, которая с детства баловала её сладостями и фруктами. Вначале дочь не подозревала ничего, слушая разговоры о прекрасном гимринском юноше – любимом племяннике Меседу, лучше, красивее, умнее которого трудно было сыскать в Аварии. Но расхваливала Меседу Шамиля только тогда, когда оставалась наедине с Патимат, хотя иногда без стеснения и родителям расписывала непревзойдённые достоинства своего племянника.
В день скачек, подергивая за руку свою избранницу, Меседу шептала, показывая глазами на молодого всадника на сером коне:
– Посмотри, как он сидит на лошади, а стан какой тонкий, плечи – шириной в три локтя, нос, подбородок, губы словно выточены тонким резцом. Погляди вокруг, кто сравнится с ним?
– Да, тётя Меседу, твой племянник строен и красив. И конь у него лучше, чем у остальных. Ах, если бы он выиграл приз! – шептала девушка в ответ.
Об этом Меседу не говорила вслух, в душе она молила Аллаха о победе племянника ещё накануне, узнав, что Шамиль будет участвовать в конных состязаниях.
Сердце её дрогнуло и не переставало учащенно биться с той минуты, когда раздался залп пистолета и помчались десятки лучших скакунов, неся на себе лихих наездников.
Душа женщины замирала, дыхание её останавливалось, когда серый конь племянника скакал почти наравне с первым и никак не мог выйти вперёд.
Но, видимо, молитвы Меседу дошли до Аллаха. Сегодня как никогда ей хотелось, чтобы Шамиль обогнал всех. И он таки пришёл первым и получил живого барана, которого тут же принесли в жертву Аллаху.
Меседу отвела домой дочь кунака. Их сопровождали два «рыцаря» – младшие братья Патимат, они всецело были поглощены турниром и никакого внимания не обращали на сестру.
Одно дело предусмотрительной тётушкой Шамиля было сделано. Теперь оставались переговоры с родителями девушки, а уж потом и с женихом.
Абдул-Азиз не отказал Меседу выдать дочь за Шамиля, слух о самостоятельности, учёности и способностях которого дошёл и до Унцукуля. Во многом способствовал этому и Магомед, приходившийся дальним родственником Абдул-Азизу по матери. Он же, по просьбе родителей, первым предложил Шамилю жениться.
– Нет, рано ещё, я не изучил полностью основы мусульманского права, – возразил Шамиль.
– Женитьба не помешает тебе продолжать учёбу.
– Почему же в таком случае не женишься ты, будучи старше меня?
– Женюсь и я, каждому свой черёд уготовлен Всевышним.
– У тебя есть невеста?
– Здесь нет.
– Значит, есть в другом месте?
– Как тебе сказать, Шамиль? Мне кажется, почтенный шейх Ярагский выдал бы за меня свою дочь.
– О, это хорошая новость, которую ты скрывал от меня.
– Не скрывал, просто я ещё не решил.
– Она хороша собой?
– В юности все хороши, но она особенно. Если бы я был поэтом, непременно воспел бы её красоту.
– Она, наверное, не умеет говорить по-аварски?
– Откуда же лезгинке знать наш язык? Достаточно того, что я знаю тюркский, как и она, а если бы и не знали общего, не беда – любовь не нуждается в словах.
– А что такое любовь? – поинтересовался Шамиль.
– Ты имеешь в виду любовь к женщине?
– Да.
– Не знаю, как тебе объяснить это состояние.
– Но у меня нет этих чувств, я не встретил такую, которая взволновала бы душу мою, – сказал Шамиль.
Меседу вошла в саклю, она услышала последние слова племянника и, подмигнув Магомеду, сказала:
– Сын брата моего, я покажу тебе ту, которая может вызвать волнение в душе, хочешь?
– Ну, конечно же, я соглашусь, если этого хотят мои родители и друзья.
На другой день Шамиль с Магомедом в сопровождении тетушки Меседу отправились в Унцукуль.
Вначале в дом Абдул-Азиза вошли Меседу и Магомед. Гостеприимный хозяин занялся гостем в кунацкой. Хозяйка взялась за приготовление угощений. Гостьей занималась Патимат. Улучив момент, Меседу подошла к окну и условным знаком позвала Шамиля, «задержавшегося» на улице.
Молодой человек «по незнанию» оказался на женской половине дома. Смело шагнув через порог, он остановился у двери, глядя на растерянную девушку, которая, в свою очередь, окинув пришельца беглым взглядом с ног до головы, смущённо подняла руку, чтобы прикрыть лицо широким рукавом платья, из-под которого виднелись красные шаровары, украшенные золотистым галуном.
– Сын моего брата, тебя ждут не здесь, а в кунацкой, – сказала Меседу, уводя племянника из комнаты.
Девушка понравилась Шамилю. Осенью сыграли свадьбу. Под визгливые звуки зурны[34] и громкую дробь барабана унцукульскую красавицу Патимат привезли в дом Доного. Вторую зиму Шамиль тоже провёл дома, но теперь с удовольствием – возле молодой жены. Магомед после женитьбы друга вместе со своим товарищем Амир-ханом из Чиркея вновь отправился в Яраг к учителю. Но, к удивлению Шамиля, койсубулинские муталимы вернулись до наступления тепла.
Друзья встретились в мечети с Шамилем. После короткого приветствия Шамиль спросил:
– Надолго?
– Наверное.
– Что-нибудь случилось?
– Чуть не случилась беда.
– С кем?
– С учителем.
Молодые люди, окончив молитву, не стали задерживаться в мечети. Шамиль поспешил домой, чтобы уединиться с Магомедом.
Обменявшись приветствиями с домочадцами, Магомед вошел в комнату, где ждал его Шамиль.
