М. Агеев
Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника
* * *
Каоба, к которой его подвели, была огромной – ствол в три обхвата, покрытый мощной, сероватой корой, изрезанной ущельями складок; наверху – непроглядный зелёный лес и переплетения толстых, как анаконды, ветвей. В лесу скандально орали попугаи; в ушах звенело от их криков, человеческий голос тонул в них без следа. Было их в этом лесу, наверное, столько же, сколько китайцев в Китае. Попугаи не только истошно орали, но и не менее истово гадили – вся земля под кроной была покрыта мерзкой белой субстанцией, она же беспрерывным дождём сыпалась сверху.
«А солдатики-то забавные, с фантазией, – подумал Петя, уклоняясь от попугайских даров. – Специально такое дерево выбрали. Сначала обосрут тебя с ног до головы, и только потом шлёпнут… Забавно!»
Он не боялся. Петя был свято и несокрушимо уверен в том, что, во-первых, весь этот театр продолжает происходить не с ним, а с каким-то другим Петей; и, во-вторых, вопреки всякой логике, он ждал, что случится некое событие, которое не позволит поставить финальную точку в его жизни. Больших сомнений относительно такого события у него не было – оно придёт непременно. Потому, что так не бывает, так несправедливо и абсолютно невозможно: вдруг раз – и ничего. Пустота, темень, вакуум. Не бывает, и не будет. Во всяком случае, с ним так не будет никогда!
И Петя не боялся. Нервничал, правда, сильно – даже потряхивало его слегка. Но страха не было. Ужаса не было. Умом он, вроде бы, понимал, зачем прислонили его к стволу каобы в пустынной, обожжённой солнцем местности, где нет никого, кроме попугаев. Но не верил. Нет, не верил в уготованный ему исход.
Шестеро солдат выстроились напротив. Глаза у них были пустые и равнодушные. Обыденные глаза. Только в глубине зрачков тлели белые огоньки злобы. И вдруг до Пети дошло: сейчас его будут убивать… убьют… и никаким словом их не проймёшь. Никакой жалостью не умолишь. Никакими святыми не испугаешь. Убьют его, такого замечательного, молодого, талантливого! Убьют и закопают! Нет, подождите! А как же близнецы? Как мальчишки? Останутся одни?
И наступил ужас. Сразу. Навалился. Накрыл чёрной, душной тучей. Паника сжала горло… остановилось дыхание… заволокло мысли. Бежать! Кататься по земле! Просить! Умолять! Плакать! Нет! Не хочу! Не надо!
На дороге, прямо за грузовиком затормозил знакомый джип. Из него выскочил военный, замахал руками, закричал. Петя слышал слова, но никак не мог понять их смысла. Что-то сквозь зубы сказал солдатам сержант, и они опустили свои М-16. И стали смотреть на Петю, как смотрят шакалы на ускользающую добычу – протяжно и угрожающе. Они не слушали приехавшего со Страйкером офицера, который топал, кричал и всё время поправлял съезжавшие с носа очки. Солдаты не слушали, они смотрели на Петю, и лишь сержант, вытянувшись, стоял перед первым лейтенантом Артуро Гутьерресом и заворожённо следил за его рукой, с мизинца которой рассыпал искры бриллиант.
Может быть, сержант думал, как бы ему заполучить этот перстень.
Может быть, и придумал.
И лейтенант Гутьеррес прочёл эту сержантскую придумку на его физиономии.
Лейтенант подскочил к Пете, который восхищённо, глупо улыбаясь, слушал попугайский ор и гам. «Убирайтесь быстрее, вы, идиот, – зло прошипел ему лейтенант. – Вон, за вами машина подошла. Идите же, мне их долго не удержать!»
Но Петя внимал песням попугаев, глупо улыбался и стоял на месте соляным столбом. Наконец из машины вышел Страйкер, крепко взял его за локоть и сильно встряхнул. Петя проснулся. И побежал, не оглядываясь, за Страйкером к джипу. Последним в машину запрыгнул лейтенант, он выглядел взъерошенным и испуганным.
– Подождите! Подождите! А объективы! – Возопил Уин, порываясь выскочить из джипа. – Мак, почему ты не спросил их о моей сумке?
Страйкер молча дёрнул его за плечо, Уин сник и замолчал. То, что им позволили уехать, было четвёртым чудесным звеном в цепочке того дня.
* * *
Петя никогда… Почти никогда… очень редко вспоминал на публике этот случай. Но задумывался часто, подозревая во всём приключившемся некий зашифрованный смысл. И пришёл к выводу, что, если бы он тогда не выдержал, дал волю нахлынувшим вдруг сомнениям, поддался панике, Страйкер обязательно опоздал бы. Всё дело в вере, – так расшифровал он для себя это приключение.
Как прокатиться между шестерёнок
Отъезд из Мексики получился каким-то сумбурным, скомканным и странным. Сначала пришла «верхом» бестолковая телеграмма, в которой заведующему бюро Агентства в Мексике тов. Завадскому П. С. предлагалось сдать дела заместителю и срочно прибыть в Москву. Бестолковой эта телеграмма была уже хотя бы потому, что заместитель тов. Завадского П. С. укатил в отпуск на Родину всего лишь три дня назад и ожидался обратно не раньше, чем через месяц. Кроме того, в телеграмме не содержалось ни намёка на причины такой поспешности.
Петя только развёл руками и принялся ломать голову над этой шарадой. Голова трещала, но шарада не разгадывалась. Конечно, он написал письмо в редакцию, копия – в управление кадров, с просьбой разъяснить ситуацию. Однако ответа не дождался. Несколько раз звонил главному, но всякий раз секретарша Валя сообщала нервным голосом, что Фёдор Бонифатьевич занят срочным совещанием или отсутствует. В управлении кадров шли какие-то пертурбации, все были раздражёнными, издёрганными, злыми и никто ничего толком не знал.
Наконец, Петя понял, что с ним играют в молчанку. Существует такой бюрократический приём – молчать в ответ на запросы, вопросы и беспокойства. Обычно он применяется после закладки свиньи. Чем больше подложенное животное – тем строже режим молчания. Намеченной под свинью жертве нельзя выдать факта и места закладки ни словом, ни жестом, ни интонацией. Вот и молчат со значительным видом.
Осознав себя в игре, Петя плюнул на официальные источники и позвонил редакционному корешу Ваське Солодовникову домой. Тот, возвратившись из Колумбии, уже почти год сидел в Москве, и, естественно, был в курсе происходящих в Агентстве чудес. Впрочем, Васька был бы в курсе и вдали от Москвы – такой характер у человека, ушлый и пронырливый. А на вид и не скажешь – увалень и выпивоха.
– Вась, слышал, меня отзывают? – Прокричал Петя в трубку, даже не поздоровавшись.
– Не ори, связь нормальная, – отозвался тот и замолчал.
– Ну, что думаешь? – Вновь закричал Петя, не выдержав паузы.
– Петь, да не ори ты, Алку разбудишь, мы спим уже… Не знаю… ничего не думаю…
– Да, ладно, спим… В Москве только десять вечера. Пьяные, что ли?
– Какая разница? Ну, поддали слегка. У Алкиной начальницы день Ангела сегодня… Сейчас модно ангелов отмечать…
– Вася, у меня – край. Редакция молчит. Кадры молчат. Все с ума посходили: дела сдавай, а Верёвкин только-только в отпуск уехал… Кому сдавай? Что? Почему? Бред какой-то творится…
– В кадры нового начальника управления назначили, – ещё немного помолчав, заговорил Васька. – Я пытался у него выяснить… и так, и эдак заходил… Бесполезняк. Не ведётся, зараза. Он из этих… Ну, ты понимаешь… Отставной или действующий, неизвестно… Молодой, а глаза оловянные… Как у дохлого судака… И на шестом этаже, у начальства, тоже кавардак… Незнакомых назначают, и не слышали о них никогда… Фигня какая-то готовится, Петя… Не поверишь, жопой чую…
– Вась, а про меня этот твой механизм ничего не прогнозирует?
– Говорю же, не получается у меня с судаком этим… Но не грусти, ты – не один. Они, похоже, всех, кто высунулся, домой возвращают… Сирина из Осло… Андрея Шилкова из Брюсселя… Этот, как его, заспал имя, ну, редактор бюро в Вашингтоне… еще Саньку Перфильева из Манагуа… Тебя вот тоже… Думаю, где-то ты, Петя, прокололся, ребятам не подмахнул… Все вы прокололись…
– Каким ребятам? – Спросил Петя, ошеломлённый новостями.
– Немазано-сухим! С похмелья, что ли? Соображаешь туго. Трудно с тобой. Прими рюмочку и вспоминай, может, сказал где чего неудачно, может, ещё что…
Время было раннее, кофейное, но Петя последовал Васькиному совету: замешал себе коктейль. Выпил. И, удивительное дело, сразу вспомнил.
* * *
После возвращения из Сальвадора весной прошлого года, пристал к нему, приклеился банным листом, якобы, советник посольства Антон Иванович Маклаков. Иначе, Капитан Гастелло, а чаще просто Тоня. Капитаном его прозвали оттого, что Антон Иваныч повторил траекторию последнего полёта лётчика-героя. Разумеется, капитан Гастелло в этом не виноват. Просто картина стремительного маклаковского полёта к земле вдохновила многих, и прозвище прижилось. Особенно в журналистской среде, куда фальшивый советник настырно втирался на правах бывшего коллеги.
Лет пять тому в Вашингтоне случился громкий скандал: Тоня Маклаков, сидевший там под крышей «Литературки», сгорел. Получил зенитным кулаком по фюзеляжу, задымил и резко пошёл вниз. В роли снаряда выступили признания некой околосветской дамы, опубликованные в «Вашингтон пост». Из признаний следовало, что «коварный KGB» Тоня даму завербовал. Но это составило лишь полбеды, или даже четверть её, ибо кто только эту даму не вербовал. И всем было понятно, что готова она вербоваться хоть каждый день. Однако что-то Тоня сделал не так, скорее всего, не удовлетворил он самые горячие и естественные её желания – отказал в прибавке к гонорарам. Дама отомстила по-женски изощрённо: догадываясь, что факт вербовки сам по себе сенсации не произведёт, она обвинила Тоню в сексуальных домогательствах. Тогда в США поправка о sexual harassment ещё не была принята, но общественное мнение уже целиком и полностью стояло на стороне униженных и оскорблённых.
Скандал разразился грандиозный. Общественность бушевала: понаехали русские шпионы, проходу не стало! Заполонили страну – в подземке не протолкнуться! Ещё и американских женщин эксплуатируют, принуждают их к бескорыстной любви! Приблизительно таков был смысл народных американских возмущений. Тоня, оставляя в штатских небесах дымный хвост, шёл к земле и лишь выбирал место, куда бы грохнуться с максимальным уроном для противника. Но его спасли, вынули из горящего самолёта, перебросили на Родину и спрятали глубоко под водой. А через какое-то время он всплыл уже в Мексике в качестве кадрового дипломата. Наши ещё со времён Первой конной привыкли считать любого противника тупым, глупым и малокультурным. Отчего-то они решили, что американцы Тоню в Мексике не узнают. Несмотря на то, что он никаких пластических операций не делал, имени не менял и новой женой не обзаводился. Раздобрел только немного.
Вот этот сбитый лётчик и привязался к Пете, требуя познакомить его с корреспондентом «Ньюсуика» в Мексике Страйкером Мак-Грегори, который здорово помог Пете во время выборов в Сальвадоре, избавив его от фатальных неприятностей. И Петя, благополучно возвратившись в Мехико, поклялся себе поить Страйкера водкой столько, сколько тот захочет. Поэтому и принялся активно зазывать американца в гости. Поить Страйкера в ресторанах часто и много, как хотелось, Петя не мог – жалованье не позволяло. Да и душевнее как-то получается дома. Страйкер долго не соглашался – не было времени. Назначили его большой шишкой – боссом корреспондентской сети журнала во всей Латинской Америке. Дел у него прибавилось и забот. Кроме того, для американца приглашение в дом – верх интима, за которым следует только постель. Словом, в гости Страйкер не торопился.
А вот Тоня наседал. И ведь не откажешь ему так, чтобы отвязался: заместителем резидента служил в Мексике Антон Иванович Маклаков. То есть, имел полномочия нагадить густо, на всю жизнь, может, ещё и детям хватило бы утираться. Петя часто жалел тогда, что не постигла Тоню в США героическая участь легендарного капитана. Но реально ничего поделать с этой напастью не мог. Перестал напоминать Страйкеру о приглашении; вообще, старался реже попадаться тому на глаза. Ну, американец и решил, что Петя смертельно обиделся, а потому выкроил, наконец, пару часов для визита. Позвонил, договорились назавтра вечером.
А назавтра утром в бюро Агентства заявился Тоня собственной персоной. Петя всё понял, как только увидел его. Понял и расстроился неимоверно. Прямо сдулся весь.
– Пётр Сергеич, здравствуй, дорогой! – Радушно, тепло, почти по-родственному воскликнул Тоня, входя в кабинет.
Упитанное, ясноглазое лицо его, украшенное поверху пучком мелкокудрявых блондинистых волос, излучало приветливость и дружеское, сердечное расположение.
– Ехал тут мимо, понимаешь, и подумал, дайка, загляну, проведаю, как там наше золотое перо поживает, – продолжал он всё так же радостно, оптимистично, на подъёме.
– Очень приятно, Антон Иваныч, – вяло промямлил Петя. – Чай, кофе, коку со льдом?
– Кофейку, кофейку, Пётр Сергеич! По-нашему, по-латиноамерикански!
Пете было доподлинно известно, что Мексику Антон Иванович ненавидел. И своих чувств на территории посольства не скрывал. Считал эту страну отстойным болотом, краем света, своё пребывание в ней – ссылкой, а с мексиканцами общался через силу: брезговал. Да и с испанским у него были серьёзные проблемы.
– Селия, два кофе! – Распорядился Петя в селектор.
В кабинете повисло молчание. К счастью, пожилая секретарша Селия, женщина строгая и основательная, словно почувствовав через стену напряжённость ситуации, на этот раз варить свой фирменный напиток не стала, а быстренько развела растворимый.
– Ну, что, Пётр Сергеич, гостя сегодня принимаете, – не вопрошая, а утверждая, произнёс Антон Иванович, дождавшись, пока Селия выплывет за дверь.
– Да, так… как бы сказать… в общем… – без энтузиазма ответил Петя.
– А если ещё один едок подойдёт, не накладно будет? Ха-ха-ха, шучу! Принесу бутылочку, икорки там, балычка, то-сё… Не волнуйся, стол мы с тобой оформим роскошный… Гость наш вовек не забудет!
– Дык, это… предупредить… и вообще… – продолжал сопротивляться Петя.
– Зачем предупреждать? Вовсе и не нужно никого предупреждать! Заглянул друг на огонёк, просто, без приглашения, поболтать, водочки выпить, балычка поесть… Что, разве так не бывает?
– Он – американец. У них по-другому! – Закусил удила Петя.
– Правильно, правильно, Пётр Сергеич, расскажи мне, как в Америке принято! А то я там почти четыре года не жил и пятьсот раз туда не ездил! Не знаю, серый человек! – Тоня рассердился. Надулся и покраснел.
Петя сник, почувствовал себя мелкой сошкой, которая мешает большому и настоящему делу.
– Вы на шесть с ним условились, – решительно продолжил Антон Иванович, профессионально распорядившись Петиным смущением. – Я подойду в шесть пятнадцать. Именно, как договорились: шёл-шёл, и зашёл… на огонёк…
– Что же, на огонёк и с балычком? Не вяжется как-то…
– Ты, Пётр Сергеич, если не хочешь, чтобы я приходил, так и скажи! – Повысив голос до лёгкого металлического звона и убрав из него всё прежнее радушие и братство, произнёс Антон Иванович. – Продукты я жене твоей заранее передам… комендант из посольства часов в пять заедет, привезёт…Всё там будет нарезано и подготовлено, останется только по вазочкам и тарелкам разложить, да на стол поставить. Сможет она?
Петя утвердительно кивнул.
– Вот и замечательно! Вот и хорошо! – Вновь тепло и проникновенно сказал Антон Иванович.
С тем и вышел, тихо притворив за собой дверь.
Вечером всё прошло ужасно. Петя был скован, нервничал в ожидании визита Тони и никак не мог войти в разговор – вопросы понимал не сразу, отвечал невпопад. Страйкер даже поинтересовался, всё ли у него в порядке.
– Да всё о’кэй – уверил Петя, напряжённо вслушиваясь в шумы на лестнице. – Голова немного того… побаливает… Давай выпьем пока…
Жена, напротив, суетилась, сосредоточенно бегала туда-сюда, напоминая курицу, удачно разрешившуюся от бремени. Но при этом старалась подольше задержаться на кухне. Петя чувствовал себя брошенным и злился.
Маклаков заявился, как и обещал, в начале седьмого. Выглядел он сногсшибательно – клубный пиджак, натуральный шёлковый галстук и лакированные ботинки. Блондинистые кудряшки напомажены пахучим и расчёсаны на косой пробор. Тоня сиял феерически и ярко, как сельский кооператор, приглашённый на закрытую вечеринку в Кремль.
В дверях он вручил пышный, почти свадебный букет Петиной жене, похлопал по плечу самого Петю и зачем-то подмигнул Страйкеру. Ситуация с каждой минутой становилась всё более дикой; Пете ужасно захотелось лягаться, вообще, учудить чего-нибудь неприличое, выпадающее из ряда вон – нажраться вдрызг, к примеру, и поскандалить, покуражиться. Он уже и начал было частить, наливая и опрокидывая, но бдительный Тоня незаметно убрал от него выпивку и принялся говорить, не закрывая рта. Петя сник.
Анекдоты про Брежнева, советскую власть и Фиделя Кастро Маклаков затравил после первой же рюмки, и травил без остановок весь вечер. В перерывах между анекдотами он вспоминал своё журналистское прошлое в Вашингтоне, постоянно пытаясь втянуть в эти мемуары американца. Выглядело это удивительно однообразно:
– Мой приятель Джон Смит из «Кроникл», вы, наверняка, его знаете, Страйкер…
Тут Тоня делал выжидательную паузу. Мак-Грегори кивал и мычал неопределённо. Тоня продолжал:
– Так вот, приятель мой Джон Смит из «Кроникл» говорит: «Конечно, ты очень известный журналист у себя в стране, друг Энтони, однако я не могу с тобой согласиться…»
За Джоном Смитом следовал Йен Блумер из «… Пост», затем Питер Грин из «…Дейли», Пол Яблонски из «… Сан» и так далее. И все они, как один, признавали высокие заслуги друга Энтони в журналистике, но постоянно в чём-то ему перечили. Однако неизменно оказывались посрамлёнными железными аргументами в пользу идеологических, политических, экономических, нравственных и, вообще, преимуществ социализма.
В какой-то момент, достаточно быстро, Страйкер всё понял. Нет, с точки зрения внешних приличий, Тоня держался безупречно. Перманентно улыбался, очень ловко обходился со столовыми приборами, развлекал компанию разговором – Петя-то всё больше отмалчивался, склонившись над своей тарелкой, а Петина жена пропадала на кухне, – провозглашал тосты… Опять же, анекдоты в лицах рассказывал… Где-нибудь в московском или ленинградском застолье Тоне цены бы не было… Но Страйкер всё понял, торопливо откланялся и ушёл.
Может, конечно, Страйкер тоже был из этих – быстро он как-то разобрался в происходящем, профессионально. Наивно полагать, будто у них секретные агенты журналистскую крышу не используют. Петя отлично знал: используют, ещё как используют. Но тогда этот вопрос его не волновал. Наплевать ему было, из этих Страйкер или не из этих. Мак-Грегори Петю из такой ж… вытянул, что, будь он хоть директором ЦРУ, и тогда ничего, кроме благодарности и симпатии, Петя к нему не испытывал бы.
Разумеется, Страйкер общаться с Петей перестал. Дежурное «как дела?» при встречах на пресс-конференциях и брифингах. После каждой такой встречи, Петя ходил как человек, столкнувшийся с рассерженным верблюдом.
А примерно через месяц Тоня Маклаков ухватил Петю за локоть в посольском саду и заговорщическим шёпотом спросил: «Ну, как там наш американец поживает? Думаю, пора ещё одну вечеринку организовать. Здесь за городом, по дороге на Куэрнаваку, есть один ресторанчик неплохой… Я приглашаю…»
Тут Петю и взорвало. В мозгу закипел процесс образования малых планет. Тьма чередовалась со вспышками света. Соображал в таком тарараме Петя плохо, но остановиться пробовал. Не получилось. Тормозной путь оказался длинным – в несколько парсеков. И Петя успел-таки проговорить Маклакову всё, что думал по его поводу.
Маклаков общаться с Петей тоже перестал. Даже формально не здоровался при встречах. Лишь смотрел в его сторону неистовым взглядом впавшего в буйство племенного быка. Ненавидел, однако, молча, без срывов и скандалов – сдержанно, как учили.
* * *
Именно эти, передаваемые буйным глазом тавропослания, и вспомнил Петя, приняв, по совету Солодовникова, первый коктейль. И уж потом, продолжая оживлять память, размотал весь клубок. Вот кто, оказывается, устроил ему внеплановый отъезд на Родину! Без сомнения – Тоня, кому же ещё? Особенно, если учесть пышный хвост осложнений с конторой, тянувшийся за Петей с докомандировочных времён.
Тогда они прижали его из-за Татьяны, испугав до смерти. Перед самой командировкой в Мексику случился у него сногсшибательный роман с далеко идущими последствиями, прервавшийся, однако, неожиданно и болезненно… Впрочем, тот роман – сюжет для отдельного повествования. Сейчас они ему просто вплели в строку и это лыко.
Отзывают по совокупности, понял Петя, за нелояльность. Ну, и ладно! Подумаешь! Сейчас ведь не 37-й, сейчас – перестройка и гласность!
– Если совсем насядут, я им такой скандал учиню! – Храбрился Петя. – В «Московских новостях» опубликую или в «Литературке», а, может, и в «Огоньке»! Не обрадуются!
Петя подбадривал себя, но в глубине души чувствовал неуверенность и страх. Вечный невыезд вставал перед ним разведённым мостом, асфальтовой стеной до небес и разверзал пропасть между прошлым и настоящим. Вечный невыезд – кошмар советской внешнеполитической и международной номенклатуры – превращал жизнь в первозданный хаос. Всё достигнутое раньше, все карьерные вехи, все жизненные ориентиры, все цели выскакивали из своих гнёзд и летели в тартарары, в бездонное пространство, открытое мостом. На серой, обтёртой миллионами подошв, заплёванной стене, вздыбившейся перед Петиным носом, проявлялась гигантская надпись: «Как жить дальше?» и стекала вниз чёрными, битумными потёками.
За непечатные оскорбления в адрес заместителя резидента; за отсутствие горячего желания к сотрудничеству; иными словами, за несознательность и незрелость, запрут его в клетке невыезда навсегда. Ясно, как Божий день! Старое, естественно, тоже припомнят. Там, за «Детским миром», не прощают и не забывают – не песочница с куличиками.
Секретный код на папке с личным делом, означавший бессрочный отказ в пересечении границы, одновременно накладывал и запрет на профессию. Журналист-международник должен ездить зарубеж, общаться с ненашими, изучать их мир и устройство мозгов. Лишённый такой возможности, он, как правило, перестаёт быть профессионалом. Правда, есть ещё творческий метод Жюля Верна, который, не выходя из кабинета, писал романы о путешествиях по свету. Но дело-то вовсе не в том, ездит – не ездит. Это вопрос, скорее, финансовый, вопрос благосостояния, благополучия, квалификации. Код на личном деле означал, прежде всего, утрату человеком доверия властей, перевод его в разряд неблагонадёжных. Существовала в императорской России такая категория подданных.
И никуда не делась. Терминологическое название только поменяла. Теперь она определялась термином «невыездной». Попавшему в эту категорию нечего было делать на передовой идеологического фронта – в Агентстве. Вдруг перейдёт к противнику! И случалось действительно переходили. Поэтому журналистов, получивших бессрочный невыезд, из Агентства убирали. Чаще всего, с «волчьим билетом», который захлопывал перед ними редакционные двери даже заводских многотиражек. Люди ломались, пропадали в туманах забвения. Выдерживали немногие.
Витя Потапов работал у них в редакции с доисторических времён. Когда Петя только появился в Агентстве, Витя уже считался ветераном. И все эти годы он никуда не ездил и выше старшего редактора в звании не поднялся. Скромный чин поручика был смешон в сочетании с Витиными сединами, опытом и знаниями. Но в редакции понимали, что и эти маленькие звёздочки на потускневших от времени эполетах Витя носит из милости.
Погорел он в своей первой долгосрочке. Сломался на мелкобуржуазных соблазнах и полной потере бдительности.
Трудился себе Витя Потапов в Нью-Йорке, и всё у него было в шоколаде. Да не в простом шоколаде. Не в «Алёнке» какой-нибудь. В натуральном, высшей пробы – швейцарском или, на худой конец, бельгийском. До Нью-Йорка обитал Витя в номенклатурном доме на Кутузовском с юной женой, которая воспитывалась в другом номенклатурном доме, через дорогу. Эта жилищная роскошь досталась ему по наследству от родителя, проходившего по табели о рангах ЦК. Правда, Потапов-старший ушёл рано, Витя тогда едва-едва оперился, едва начал работать в Агентстве и успел съездить лишь на стажировку в Штаты. Поэтому опекать его принялся дядя, брат отца, – тоже ничего себе товарищ, статский генерал рангом, может быть, даже и повыше республиканского министра. Или вровень. Ну, и тесть, конечно, помогал, но сдержанно. Тесть не был от Вити в восторге. Однако в Штаты Витя попал. В большое и славное многими информационными подвигами и скандалами бюро в Нью-Йорке отправили Витю служить Родине. Встал он на столбовую дорогу в светлое будущее, оставалось только катить и катить вперёд. Даже рулить особо не нужно – асфальт сам приведёт. Такие в нём импульсы предусмотрены: раз попал на это шоссе и нос держишь в нужном направлении, значит, доедешь. Главное, на дорожном полотне удержаться.
Но встречаются же люди со странными характерами! Беспокойные, суетливые – всё им надо посмотреть, понюхать, пощупать. Не сидится в установленных рамках. Рвутся куда-то, часто и сами не знают, куда. Если и благополучны они, то состояние это у них зыбкое, неуверенное, легко обрушающееся. Витя был из таких, неусидчивых. Дядя за ним эту слабину знал, и строго-настрого предупреждал перед командировкой. Витя, не желая дядю подводить, держался. Очень долго – целый год. Из последних сил держался в тяжёлых, помпезных, украшенных лепниной и позолотой рамах советских моральных устоев.
Но, понятное дело, сорвался. Сбила его с панталыка, разумеется, женщина. Необыкновенной красоты негритянка метко подмигнула Вите на Манхэттене. Естественно, тормознул он… А кто бы не тормознул перед подобным совершенством? Посадил Витя эту красоту неписаную в агентский «линкольн», и повезла она его к чёрту на кулички, на север куда-то, в Бронксвилл. Больше Витя ничего вспомнить не мог. Пропал он и обнаружился лишь на третий день с больной головой, относительно здоровый, но сильно помятый, без денег, документов и машины. Где гулял два дня и чем занимался, неизвестно. Самое обидное, не помнил Витя, как там было у него с темнокожей красавицей; случилось то самое? или успела она напоить его отравой раньше…
Дальше события развивались по накатанному сценарию. Ускоренное, в двадцать четыре часа, возвращение к родным пенатам; закрытые собрания, партийное и профсоюзное; персональное дело, негодование общественности и партбилет на стол… Развод с номенклатурной женой, позорное увольнение с волчьей записью в трудовой книжке. Но тут спас дядя, крякнув, поднатужившись, остановил колесо Фортуны, грозившее окончательно подмять под себя Витю. Из Агентства его не выгнали – понизили в должности и проставили секретный код на папке с личным делом.
Шансы у него ещё оставались. Раз не выгнали, то лет через десять, могли бы и выпустить куда-нибудь в Боливию. Однако Витя обиделся и залетел в обыденный житейский абсурд, в заколдованный круг. Начал Витя пить с горя. Втянулся. Горе, натурально, стало расти в размерах по причине запоев. Тогда он зачастил и увеличил периоды пребывания в штопоре. Исключительно, чтобы справиться с разбухающим, как тесто на опаре, горем-бедой. С каждым новым витком, возможность прощения отодвигалась вместе с карьерным горизонтом. Витя махнул рукой, перестал даже смотреть в ту сторону и презрительно называл успешных коллег, и Петю тоже, карьеристами.
В модели Вити Потапова рассмотрел Петя теперь собственную судьбу. Без дяди. Не было у него дяди-генерала.
В офис в тот день Петя не пошёл. Сидел дома, думал, прикидывал, вертел ситуацию по-разному. Наприкидывал почти на дюжину коктейлей. Однако ничего стоящего так в голову и не пришло. Откровение озарило ближе к полуночи, когда всё запуталось неимоверно, мозги не работали, и хотелось только ругаться. Решил Петя максимально тянуть время, чтобы страсти успели остыть и осесть. Благо и дела сдавать некому оказалось – забыли они там, что заместитель Петин в отпуск укатил. Конечно, не Бог весть, какое изящное решение, но ничего более оригинального Петя придумать так и не смог.
В Москву звонить он прекратил и начальство больше не теребил. Затаился, как премудрый пескарь под камнем. Даже в посольстве стал появляться ещё реже, чем обычно, чтобы и там его разыскать не смогли.
В обыденной жизни заходить в посольство было принято не реже, чем через день. Никто, конечно, жёстких правил не устанавливал, и ни один приказ не обязывал руководителей совзагранучреждений посещать раз в два дня островок советской земли в чужом и безбрежном буржуазном море. Но так было принято. Надо зайти, показаться, заглянуть в кабинеты, перекинуться парой слов, расписаться в канцелярии об ознакомлении с очередным распоряжением… Надо быть своим, простым, скромным и обязательно ностальгирующим. Советские фильмы смотреть в актовом зале по субботам тоже надо, а по воскресеньям играть в волейбол на спортплощадке.
Ничего этого Петя не любил. График посещений нарушал постоянно, в волейбол не играл, пиво в компании после спорта не потреблял, шедевры родного кинематографа смотрел редко, чем и заслужил мнение «гордый больно и, ваще, выёживается». Посольская общественность посматривала на него отчуждённо и холодно.
Но Петя выносил эту холодность спокойно. Детей крестить он с посольской общественностью не собирался, да и не предвиделось никаких совместных крестин в ближайшем будущем. Поэтому, плюнув на дипломатические приличия, Петя быстро собрался, подхватил жену и двух своих близнецов, и рванул из Мехико к морю. Вернее, к океану – сначала в Акапулько, потом в Канкун. Отношения с посольством он оформил, просто позвонив дежурному дипломату: командировка по стране, дней на десять, может, и больше. Как получится.
Надо же было погулять напоследок. Когда ещё появится возможность взглянуть на эти аквамариновые воды и белые пески, на затерянные в джунглях древние города майя и храмы, возведённые конкистадорами. Так Петя провёл два с лишним месяца – в поездках, в закупке сувениров, в прощальных встречах с друзьями. Потом помахал рукой из-за паспортного контроля Хорхе, Луису, Хакобо и ещё дюжине провожающих, погрузился с бесчисленными коробками и баулами в самолёт и полетел на Родину.
Ничего хорошего от встречи с ней Петя не ждал.
Зачем тогда летел? Да он и сам не смог бы, наверное, чётко и исчерпывающе ответить на этот вопрос. И аргументы в пользу не лететь явно перевешивали, особенно, если подойти к делу без эмоций. Но вот, летел. И, заметьте, по убеждению. Били ещё в толще глубинных вод Петиной души незаметные глазу, но ощутимо горячие, ключи романтизма, заставляя его совершать иногда поступки странные, необъяснимые, с точки зрения трезвого мышления и практического подхода к обстоятельствам. Сейчас он возвращался в Москву к серьёзным неприятностям, к руинам прежней жизни, к мрачным перспективам, исходя из давнего и твёрдого своего убеждения: «человек должен жить дома». Петя возвращался домой – там пенаты, там родные могилы, там дым Отечества, вовсе не сладкий и не очень приятный, зато привычный с детства.