М. Агеев
Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника
Прохоров презрительно фыркнул и собрался снова заняться Петей. Играться с юным мышонком ему было значительно интереснее, чем держать хвост трубой перед этой старой кошкой. Однако Анна Германовна уже втянулась в сражение, уже передислоцировала резервы и не хотела позволить противнику отойти без потерь. Сложившаяся в кабинете заместителей главного редактора оперативная ситуация в точности повторяла театр военных действий в первые недели вторжения Наполеона в Россию, когда русская армия уклонялась от решительного боя, а французская – настаивала на нём.
И Бородино грянуло.
Не сводя взгляда с прохоровской переносицы, Ядецкая открыла пушечную канонаду:
– Как парторг редакции, я возражаю! Не позволю выносить сор и губить молодого специалиста на основании каких-то наветов! – Воскликнула она и привстала с кресла, оперевшись увесистыми кулаками о стол.
– А как же партийная принципиальность? – Скрипом тысяч телег отозвался Прохоров, приняв такую же позу.
– Не вам о ней рассуждать!
– Это почему же, не мне?
– Да, вот и не вам!
– Почему же, не мне? Нет, вы уж скажите!
– От своих пороков сначала избавьтесь!
– У меня нет пороков…
Тут Александр Юрьевич понял, что переборщил, и добавил чуть тише:
– Видимых…
Анна Германовна моментально уловила слабину противника, перехватила инициативу и бросила в бой гвардию:
– Конечно! Вы же ночью под одеялом пьёте! Кто ж увидит! А потом больничный листок – воспаление седалищного нерва!
– Вопрос информирования представителей органов об этом вопиющем случае оговорён с Фёдором Бонифатьевичем по телефону! – Попытался сменить тему Прохоров. Не получилось.
– Ну, с Фёдором-то Бонифатьевичем я ещё сама переговорю. Думаю, он получил неправильную информацию. Дело, ведь, яйца выеденного не стоит! Кому, как не вам знать, товарищ Прохоров: чего спьяну не наболтаешь! – Воскликнула Анна Германовна и пристукнула кулаками по столу.
Вся редакция, да, пожалуй, и всё Агентство слышало, что Александра Юрьевича Прохорова спустили до замглавного Латинской Америки с очень высокого поста в МИДе за пьянку. Поговаривали, будто он, то ли в ранге чрезвычайного и полномочного посла, то ли руководителя мидовского протокола, напившись до безобразия, полез представляться на каком-то мероприятии самому Брежневу. И представился. Сумел прорваться через личную охрану. В тот же день его и убрали с глаз долой в Агентство. Брежнев, по слухам, долго с улыбкой вспоминал, как «длинный этот, ну, стручок сухой, дипломат пьяный, целоваться лез». А запомнился он генсеку тем, что в тот роковой вечер желал не только лобзаний, но и ревел страшно, домовым в печной трубе: «Леонид Ильич! Родной вы наш! Единственный!»
– А я, всё равно, сообщу, доведу до сведения, – гнул своё Прохоров, высоко и гордо подняв острый подбородок. – Долг не позволяет мне…
– Давай! – Перебила его Ядецкая, и шея её пошла красными пятнами. – Давай-давай! Доносите, Александр Юрич! Но и мне тогда долг велит информировать партком Агентства о последнем вашем воспалении седалищного нерва! Как вас под руки из кафе «Крымское» с этим воспалением вынимали!
Прохоров и Ядецкая пошли друг на друга в штыки колоннами побатальонно. Анна Германовна повернула побагровевшее лицо к Пете, приказала скороговоркой:
– Исчезни, Завадский! Брысь!
Петя, до того следивший за перепалкой шефов с открытым ртом, спохватился и пушечным ядром метнулся за дверь. Успел ещё услышать боевой клич Прохорова: «Су-у-ка! Парткомом пугаешь!» И трескучий ответный залп Ядецкой: «Говнюк! Будешь у меня снег перед Агентством чистить!»
В предбаннике сидела секретарша-вамп Катя и флегматично подпиливала ногти. Время от времени она отставляла руку и любовалась совершенством линий.
– Ну, что, ругаться начали? – Равнодушно поинтересовалась Катя и посмотрела на красного, взъерошенного и взопрелого Петю брезгливо и пренебрежительно, как на щенка, написавшего в коридоре.
– Начали, – подтвердил тот, вытирая лоб платком. Платок был несвежим и Петя, стесняясь, комкал его в кулаке. Он всегда немного робел этой самоуверенной Кати с её красивыми ногами.
– Теперь надолго, – со знанием дела резюмировала она. – Пойду-ка кофейку попью.
Модельной походкой, поигрывая всеми округлостями ладно скроенного тела, Катя прогарцевала к выходу и, обернувшись в дверях, весело подмигнула вконец обалдевшему Пете.
В кабинете замов гремела война; шум, доносившийся оттуда, то нарастал вдохновением атак, то откатывался паникой бегства. Из кабинета несло кровью, порохом и ненавистью.
Всё ещё красный, всё ещё пришибленный обрушившимися на него стрессами, Петя вышел в коридор и столкнулся нос к носу с Андреем Русаковым.
– Что это с тобой, Петь? – Спросил Андрей, с любопытством вглядываясь в Петин раздрызганный облик. – Под хвост, что ли, получил?
– Слушай, Андрюш, пойдём куда-нибудь, поговорим, а?
Пете нужно было с кем-то поделиться и посоветоваться. Сам он с ситуацией не справлялся. Растерялся Петя.
В те времена термин «журналистский пул» ещё не был столь распространён, как сегодня. Но многие министерства и ведомства держали при себе группки проверенных перьев. Подкармливали. И в прямом смысле – продовольственным дефицитом, и в переносном – некими скромными льготами, информацией, заказами на брошюрки. Особенно почётными спосорами считались среди журналистской братии «силовики»: минобороны, КГБ, МВД.
Андрей Русаков клевал из милицейской кормушки. Поэтому и отправились они с Петей в закрытую ведомственную столовую для начальствующего состава. Располагалась она в двух шагах от Агентства – на Пушкинской улице, и до двенадцати дня там варили вполне приличный кофе.
– Накрылась твоя Мексика медным тазом, – уверенно сказал Андрей, внимательно выслушав сбивчивый Петин рассказ.
– Думаешь, Прохоров даст ход?
– Нет, конечно. Ядецкая не позволит. Она вам, мексиканцам, не то, чтобы мать родная, но в пику Прохорову всё сделает. Себя не пожалеет, только б ему досадить. Да и Федя, Бонифатьич наш, огласки струсит – это ж ЧП! До ЦК дойти может. Нет, дело это они замнут в редакции. А в Мексику они тебя, Петя, не пустят на всякий случай…
Петя загрустил. Досадливо поморщился. Надежды талым снегом проседали в лощину злого рока. А ведь так хотелось поскорее уехать! Поскорее добраться до живой, настоящей работы! Писать, встречаться с людьми, открывать другой мир!
– И откуда это Прохоров всё узнал? – Вслух подумал Петя. – Настучал, что ли, кто-то?
Андрей долгим взглядом воззрился на него. Взгляд отображал работу мысли, которая решала: идиот Петя? наивняк? или просто придуривается? Судя по всему, Русаков принял за рабочую версию наивность. Но определил её, как граничащую с идиотизмом, ибо счёл нужным пояснить:
– Ну, разумеется, настучали, Петя. Ты что, не знал, что в Агентстве стучат?
– Теоретически… Но там, ведь, гуляли все свои, вроде бы, из редакции… Кому ж стучать-то?
Андрей понял, что ошибся: Завадский придуривался. Но игру он поддержал. Русаков никогда не ломал чужой игры, если она не затрагивала его интересов.
– В древнеримском праве существовал принцип: «кому выгодно?», – веско проговорил он. – Смотри, Петя, кто вместо тебя в Мексику поедет, тот и настучал. «Дятлов», обычно, за службу так и награждают.
В общем, Андрей оказался прав – в Мексику Петя не поехал. В кабинет к замам его по поводу стажировки больше не приглашали. Не вызывал его и возвратившийся из отпуска главный. О мексиканской вакансии и Петиных видах на неё, как будто забыли, не говорили и не упоминали. Так продолжалось месяца два, и стресс уже начал отъезжать в прошлое, зарастать паутиной времени. Петя успокоился и даже стал вновь на что-то надеяться.
Однако в первых числах ноября, до праздников, вдруг обнаружилось, что на редакторскую ставку бюро в Мехико уже началось оформление. Новость, как это часто бывает, пришла ниоткуда, но все о ней знали. И сочувствующе смотрели на Петю. Опять начались переживания, сожаления, посыпание головы пеплом…
Оформлялся Васька Солодовников. Он же, в результате, и отправился в Петину мечту, предварительно срочно женившись. Петя гулял у него на свадьбе в числе прочих приглашённых и не мог избавиться от неясного гадливого чувства по отношению к счастливому и довольному жениху. Словно Васька украл у него, у Пети, что-то очень дорогое, ценное, невозвратное. И Петя знает, что это он украл, но уличить не может. Будто во сне.
«Неужели Васька настучал?» – С ужасом думал он, вспоминая Русакова и древних римлян с их дурацкими принципами. Ужас рождался от непременно наплывавшей следом мысли: «Кому ж тогда верить?» Ведь столько выпито-перевыпито вместе, столько переговорено, столько раз выручали они друг друга в разных, подчас весьма щекотливых, ситуациях. Бесконечной слоновьей беременностью тянулась мука сомнений. Петя устал носить в себе это тяжкое бремя, устал избегать Васьки или делать вид, что ничего не случилось. Да и Солодовникову всё происходящее между ними было заметно в тягость. Они почти перестали разговаривать.
Наконец Петя рубанул гордиев узел своих подозрений и догадок. «Это не Васька! Не он! Васька не мог учудить такого никогда! И никто из ребят не мог!» – Постановил для себя Петя и сразу же успокоился. А кто, тогда? Да какая разница! Кто угодно. Тот же Русаков, к примеру!
Петя только поначалу исходил в своих умозаключениях из принципа древнеримского права. Позже он узнал, что в Агентстве, как и во всей стране, часто стучали из любви к искусству. Позволяли обстоятельства сделать гадость – её тут же и делали. На автомате. Самые неожиданные люди. Потом им, этим людям, становилось неловко: подгадили человеку беспричинно, бескорыстно… Зачем? Но сделанного не вернёшь. Уже оскоромился и покаяться забыл. Кто угодно мог настучать о Петиных откровениях той августовской ночью, но только не свои, не редакционные. Петя и до сих пор не знает, кто. Правда, сейчас это, действительно, не важно. Так… иной раз любопытство мучает. А, вообще, винить, кроме себя, некого – болтать надо меньше. Теперь он это твёрдо усвоил.
Но на судьбу Петя какое-то время жаловался – не сумел различить лучезарной улыбки на скучном лике Фортуны.
Ровно через год после описываемых событий собственный корреспондент Агентства и одновременно центральной молодёжной газеты Пётр Завадский уже летел в страну своего пребывания. В Рагуа. Несколько месяцев назад там случилась революция, как выяснилось позднее, социалистическая. Империалисты, понятно, начали происки против молодой революционной республики, маленькой, нищей, но мужественной и гордой. Белый дом, обнаружив у себя под брюхом эмбрион ещё одной Кубы, запаниковал и впал в истерику. Прогрессивное человечество встрепенулось, подняло свой голос и гневно осудило. Кремль взял Рагуа под крыло, надеясь, помимо удовлетворения геополитических интересов, отыграться за обструкцию, которую ему устроил Запад по поводу недавнего советского вторжения в Афганистан. В Рагуа сильно запахло затяжной гражданской войной. Мир задвигал носами. И обоняние не подвело мировую общественность: война разразилась нешуточная и долгая.
Посреди всего этого замеса и очутился Петя Завадский. Ничего лучшего для карьеры журналиста-международника и придумать было нельзя. Он ездил в зоны боевых действий, брал интервью, мотался по сельским кооперативам и писал. Для Агентства. Для молодёжной газеты. Для «Правды» и «Известий». Для «Огонька» и «Вокруг света»… Для всех, кто присылал заявки на материалы, Петя писал и старался. Очень скоро он стал одним из самых востребованных перьев в советской международной журналистике, удостоился премий и лауреатских значков, высоких гонораров и издания собственных книг. Во время редких отпусков, которые тогда положено было обязательно проводить на Родине, его зазывали в школы – делиться впечатлениями о героике революционной борьбы.
Пете повезло. Несказанно. В Агентстве ему многие завидовали.
А сам он временами не очень-то и верил, что взобрался на эдакую высоту и что всё это происходит с ним. «Неужели это я? Неужели Петя Завадский, мальчик из подвала на 1-й Брестской?» – Спрашивал он себя при попытках мягко спланировать из поднебесья и приземлиться без потерь. Но без потерь, однако, не получалось – он самодовольно кивал своему отражению в зеркале: «Да, это я, Петя!»
Всё же, надо отдать ему должное, Петя не всегда витал в облаках. Допускал, что успехами он обязан не только редким личным качествам и невероятным своим талантам, но и везению. Не единожды думал Петя, что, если бы не настучали на него тогда, и редакционный начальствующий триумвират, всё же, отправил его в Мексику, то и не было бы никаких успехов. Была бы спокойная работа, размеренная и обеспеченная жизнь, милые зарисовочки о экзотике и эзотерике, о природных и архитектурных красотах. В Мексику он поехал потом, позже, и ездил туда не один раз, работал подолгу, жил. Словом, Мексика от него никуда не ушла. А Рагуа оказалось нужным местом, и попал Петя туда в нужное время – повезло.
Вот и выходит, что судьбе нельзя пенять – она всегда права.
Сладкие песни попугаев
Человек, оказавшийся по какому-нибудь страшному несчастью в низинных, заросших высоченным папоротником, перевитых лианами джунглях, очень быстро сатанеет. Но вовсе не от чащоб, сплошных и непроходимых. Не от влаги, обволакивающей тело и хлюпающей под ногами. Не от буйной растительности, сквозь которую без мачете не пробиться. И даже не от мириадов москитов и мелких мушек-кровопийц, которых зовут в тех местах «санкудос». Путник сатанеет в сельве от звуков. Криков, звона, ора, стрекотания, не прекращающихся ни на секунду ни днём, ни ночью. Неумолчных. Децибелами рвущих барабанные перепонки. Истошных.
Солируют в лесной какофонии попугаи всех видов и пород, которые только водятся в сельве, и маленькие чёрные мартышки со сморщенными старческими мордочками. Эти хористы перекрывают всех – они вопят, кричат, орут, скрипят так, что хочется закрыть уши ладонями и самому завопить: «А-а-а-а!» Или сжечь сельву из огнемётов. Или залить эти заросшие лесами болота каким-нибудь боевым отравляющим газом. Ипритом, например. Вернуть тишину. Хоть на миг.
Трудно, невозможно представить ситуацию, в которой подобные звуки могли бы усладить чей-либо слух.
Но вот с Петей Завадским однажды случилось. Наслаждался он попугайскими восходящими октавами. Откровенно млел, внимая воплям милых птичек, и не было тогда для него музыки приятнее.
Тогда Петя стоял у обширного, в три человеческих обхвата, ствола каобы, а солдатики, полувзводом выстроившиеся напротив, опирались на свои М-16. В их глазах читалось сожаление и разочарование, какое посещает шакалов, когда лев уносит загнанную ими добычу. Наверху, в могучей кроне дерева, панически и заполошно орали попугаи. Петя, задрав голову, слушал и улыбался. «Убирайтесь быстрее, вы, идиот, – зло прошипел ему лейтенант. – Вон, за вами машина подошла. Идите же, мне их долго не удержать!»
Но Петя, не отрываясь, внимал песням попугаев, глупо улыбался и стоял на месте соляным столбом. Наконец из машины вышел Страйкер, крепко взял его за локоть и сильно встряхнул. Петя проснулся.
* * *
А началось всё в Мехико, в кабинете заведующего бюро Агентства, где заведующий Петя попивал свой утренний кофе и смотрел новости на американском информационном канале. Там он и услышал о готовящихся в Сальвадоре первых за десять лет гражданской войны и демократических, по уверениям американцев, выборах нового президента. Американцы не стеснялись, называя эти будущие выборы ещё и «транспарентными», «честными» и «представительными». Конечно, Петя делил все их комментарии на семнадцать, особенно в той части, где говорилось о демократии. «Эскадроны смерти» там ещё никто не отменял. Но шальная мысль о поездке в закрытый для «красных» Сальвадор посетила его уже тогда. «Легально они меня не пустят, – рассуждал взволнованный смелостью своей идеи Петя, расхаживая по кабинету. – У них конституция запрещает въезд советских. А нелегально? Через Гватемалу? Нет, в Гватемале такая же гадость. Нелегально не пройти. Нет, не пройти! Да и скандал может получиться… Но легально надо попробовать! Для начала через посольство».
Располагалось посольство Сальвадора в маленьком, аккуратном особнячке порфирианских времён, в тихом, богемном районе Мехико. Петя с трудом отыскал его на тенистой короткой улочке среди пары десятков других, таких же аккуратных, белых особнячков. Собираясь туда, он, разумеется, поспрашивал знакомых, мексиканцев и русских. Навёл справки. И вызнал главное – посол был поэтом. Издавал за свой счёт сборники стихов и дарил их знакомым. А, значит, был способен на неординарные решения и жесты. И чем чёрт не шутит…
Неожиданно высокий для сальвадорца, сутулый, с копной седых волос, распадающихся на прямой пробор, очень похожий на Марка Твена, посол крутил в длинных пальцах советский паспорт. Отворотившись от пытливых Петиных глаз, смотрел в окно, в крошечный посольский садик. Вздыхал.
Посол думал. Очевидно, о том, каким боком выйдет ему вся эта история, если он поставит визу на розовую страницу этого бесстыдно красного паспорта. Думал он долго. Петя заподозревал, что пришёл зря.
Наконец, посол медленно, притормаживая на каждом слоге, произнёс:
– А знаете, что, сеньор русский, визу вы получите! Всё равно, я давно решил остаться здесь, в Мексике… Всё равно, новый президент меня уволит… И пенсии мне, всё равно, не видать… Так что я теряю? Ничего я не теряю. Зато напоследок пошлю им русского журналиста… Это будет достойный уход.
Посол вынул из сейфа большую печать. Старательно подышав на неё, вдавил в свободную страницу. Проставил дату и расписался.
– Двести песо или двадцать долларов, как хотите, – сказал он, протягивая Пете паспорт. – Но учтите, вас могут не пустить и с этой визой. Строго говоря, она противозаконна… Однако пусть вам повезёт!
Дело было сделано. Оставалось только получить «добро» из Москвы. Но и там всё решилось непривычно легко и быстро – перестройка! Петя полетел в Сальвадор, переполненный предвкушениями успеха и ожиданиями приключений.
Приключения он нашёл. Почти сразу же, по прилёту.
В международном аэропорту Сан-Сальвадора с прибытием Пети началась суета с беготнёй. Чиновник паспортного контроля, маленький и худосочный, рассматривал Петину въездную визу, как мину, снабжённую хитрым взрывателем: долго и с ужасом. Потом он побледнел, отбросил паспорт и принялся панически жать на кнопку вызова под крышкой стола. На тревожные звонки прибежали офицер и два солдата. Все заполошно дышали. Офицер был поджарым и злым. Он считал ниже своего достоинства бегать и торопиться на людях. Солдаты озирались, тискали цевьё автоматических винтовок и грозно хмурились.
Весь огромный зал прилёта смотрел в их сторону.
– В чём дело, Лариос? Где пожар? – Недовольно и строго вопросил офицер.
– Да, вот, сеньор теньенте, посмотрите, – несчастный Лариос подвинул двумя пальцами Петин паспорт и тут же отдёрнул руку.
Поджарый офицер вертел красную книжицу в пальцах, внимательно сличал фотографию с оригиналом, звонко хлопал обложкой по раскрытой ладони. Думал. Похоже, сальвадорцы просто обожают это занятие.
– Вы действительно русский? – Уточнил он. Интонацией в уточнение закладывался совершенно иной смысл. «Вы действительно такой идиот?» – Спрашивал лейтенант.
Петя утвердительно кивнул, рассудив, что офицер был абсолютно прав по обоим пунктам.
– Зачем вы приехали в Сальвадор?
– Журналист. На выборы.
Петя был лапидарен и говорил, раздельно и чётко произнося гласные. Хотелось быть правильно понятым. Ситуация, и в самом деле, нуждалась в ясности, ибо с каждой минутой становилась всё более двусмысленной.
Лейтенант ещё немного помолчал, очевидно, додумывая кончик какой-то мысли. Наконец, принял решение.
– Лариос, отнесите это полковнику, – он протянул паспорт чиновнику и обратился к солдатам:
– Вы двое остаётесь здесь. И смотреть в оба, hijos’e puta!
Лариос опрометью бросился вглубь аэропорта, размахивая паспортом и что-то вереща на бегу. Солдаты переместились ближе к Пете и встали по обе стороны от него. Лейтенант, окинув эту картину одобрительным взглядом, покинул сцену. Он оказался не по чину мудрым и осторожным, этот лейтенант.
Перед никелированным барьером паспортного контроля, за которым стоял под караулом Петя, потихоньку собиралась толпа. Публика молча, пристально и чуть брезгливо разглядывала русского. Как в зоопарке у вольера с каким-нибудь диковинным зверем или занятным уродцем. Со слоном, у которого выросло два хобота, к примеру. Петя чувствовал себя очень неуютно под этими взглядами, будто прыгала по нему стая кусачих блох, а стряхнуть их не получалось – руки связаны.
Вдруг глухой гул аэропорта и тяжёлое молчание толпы перекрыл визгливый, истеричный женский голос: «Красные, вон из Сальвадора! Нечистая! Дьяволы! Они пожрут наших детей!»
Кричала молодая красивая дама в элегантном белом брючном костюме. Аскетичное лицо сведено судорогой. Горящие глаза фанатички. Дама подпрыгивала на месте и целилась указательным пальцем в Петю. Полы белого пиджака распахнулись, изумрудная блузка выпросталась из брюк. Она не замечала ничего. Чёрная ненависть клокотала в ней. Чёрная, праведная и святая. Дама пришла в неистовство. Она уже камлала, зациклившись на одной фразе: «Смерть русским! Смерть русским!»
Толпа, надвигаясь на барьер, вторила ей грозным и ритмичным рокотом.
Солдаты заволновались, выставили перед собой винтовки, закричали. Но их слабые голоса потонули в прибойном грохоте накатывавшей на Петю людской злобы. И лишь один крик, держащийся на ноте безумия, возвышался, витал над этим грозящим сорваться в шторм морем: «Смерть русским!» Дама вздымала руки, из глаз её летели молнии, обесцвеченные под голливудский эталон волосы, наэлектризовавшись, сыпали искрами.
Эта Пифия в экстазе походила на богиню французской революции, на Марианну с полотен Эжена Делакруа. Разумеется, не столь оголённую. Но толпа, тем не менее, была готова ринуться за ней куда угодно.
Пете сделалось неприятно и страшно. Расстроился Петя, огорошенный такой ненавистью к своей персоне. Если это начало, – думал он, – что же будет дальше? Может, пока не поздно, рвануть обратно? Работы, ведь, не получится. Как работать с разгневанным стадом на хвосте? Невозможно. Ухондокают ещё! Растопчут! В навоз размажут!
Тут из затемнённых служебных коридоров аэропорта появился невысокий, черноволосый полковник с моложавым, весёлым лицом. Постоял в сторонке, полюбовался происходящим, отставив ножку и довольно улыбаясь. Налюбовавшись, махнул рукой солдатам, и те повели Петю из зала прилёта в тёмную утробу здания.
Полковник оказался начальником департамента печати министерства обороны, о нём с превеликим почтением говорил Пете сальвадорский посол в Мехико. По словам посла, страшнее полковника Теофило Родригеса не было человека во всей милитаристской машине сальвадорской хунты. Полковник, де, жесток и строг, суров и коварен безмерно. Однако обойти его невозможно – только он подписывает аккредитации иностранным журналистам. А без аккредитации дойдёшь лишь до первого патруля. Если, конечно, патруль сам не явится за тобой по наводке портье или официанта, или таксиста, или продавца газет…
– Ага, значит, дядюшка решил-таки остаться в Мексике, – радостно произнёс ужасный полковник Родригес, усаживая Петю в удобное глубокое кресло с высокими подлокотниками. – Кофе?
Петя, ожидавший застенков, пыток и заплечных дел мастеров, растерянно кивнул. Потом поправился:
– Кофе, пожалуйста… Какой дядюшка?
– Сальвадор – страна маленькая, мы тут все между собой родственники, – объяснял полковник, не меняя радостного своего тона. – Старый дурак наш посол в Мексике – муж моей двоюродной тётки. Если он прислал на выборы русского журналиста, значит, возвращаться не собирается. За такие шутки ему здесь, несмотря на возраст и поэтический дар, наложат по первое число…
В дверях кабинета появился и замер солдат с тонким, нервным лицом студента, издёрганного академическими задолженностями. На серебряном подносе, который он держал перед собой, дымились две чашечки кофе.
– Рекомендую, – полковник широким, гостеприимным жестом повёл рукой в сторону солдата с подносом. – Единственное, что хорошо умеет делать рядовой Бустаманте, это варить кофе. Сам учил. Попробуйте.
– Вообще-то, дон Ромуло ни при чём, – счёл нужным вступиться за посла Петя и поднёс чашку к губам. – Я его, фактически, принудил дать визу. Замечательный кофе! поздравляю, полковник!
– Да не визу он вам дал, сеньор, э-э-э, Савадски, – полковник улыбался открыто и доброжелательно.
Дальнейший смысл сказанного плохо увязывался и с этой улыбкой, и с общей атмосферой сердечности, царившей в кабинете. Петя запутался.
– Выдал он вам кучу проблем со здоровьем, – говорил полковник Теофило Родригес. – А мне – огромную головную боль. Признаться, я самолично с большим удовольствием выпорол бы дядюшку и посадил его на недельку-другую в камеру к макакам из этого партизанского зверинца, Фронта Фарабундо Марти, чтобы проняло…
Полковник поднялся и прошёлся по кабинету, заложив руки за спину, отчего сразу стал похожим на кого-то из персонажей диснеевских мультиков. Но не на Микки Мауса, это точно. Петя напряжённо вспоминал, и никак не мог вспомнить, на кого походил полковник.
– Через полчаса, сеньор Савадски, вся столица будет знать о вашем прибытии. Через час за вами начнут охоту «эскадроны смерти», уважаемый сеньор. А часа через два – три они вас грохнут… Непременно грохнут. Зачем мне это?
Полковник остановился напротив кресла, в котором утопал Петя, и ритмично закачался с пятки на носок, держа руки по-прежнему за спиной. «А сейчас «Великолепная семерка», Юл Бриннер?» – Отвлёкся Петя на новую задачку.
– Представляете заголовки: «Сальвадорские «эскадроны» убили журналиста!», «На выборах в Сальвадоре убит журналист!»? Всем будет наплевать, что вы русский… И как прикажете после этого демонстрировать миру демократический характер нашего мероприятия?
Петя сделал протестующий жест рукой, собираясь сообщить полковнику, что не такая уж куропатка он, Пётр Завадский. Не так-то легко позволит он грохнуть себя. В конце концов, у него за плечами опыт военного корреспондента на гражданской войне в Рагуа! А это, между прочим, ого-го, какой опыт! Однако прервать свой монолог полковник не позволил:
– Послушайте, сеньор, может быть, вы улетите обратно? Мы купим вам билет в первый класс… Самолёт в Мехико через три часа. Посидите здесь, в баре, перекусите, выпьете за счёт министерства обороны Сальвадора, а? Совсем неплохой вариант. Серьёзно…
Петя отрицательно мотнул головой, позабыв, что ещё несколько минут назад и сам склонялся к этой мысли. Но сейчас он думал по-другому. Озверевшая ли толпа в зале прилёта заставляла его упрямиться, а, может, неожиданное радушие сальвадорского полковника вызвало в нём чувство протеста – он и сам не мог толком объяснить. Но решение принял железное – оставаться. Иначе, зачем тогда он, Петя, затевал всю эту катавасию с визой и с запросами в Москву? Чтобы бездарно провести три часа в транзитной зоне международного аэропорта Илопанго и улететь обратно, не солоно хлебавши? Ерунда! Он пройдёт в город, и никто его не грохнет!
Полковник, уловив Петино настроение, уже не улыбался, а вздыхал.
Но Петя закусил удила и мчался, не разбирая улыбок и вздохов. С ним так бывало: захотелось чего-то – вынь и положь! Сразу! Немедленно! Плевать на всё! Говорите, что угодно! Даёшь Сан-Сальвадор и точка!
– Писать об этих выборах мне, всё равно, придётся, mi coronel, – сказал Петя резко, ввернув армейское обращение в последний момент, чтобы хоть немного сгладить эту резкость. – Если не впустите меня в страну, то напишу, как и почему не пустили. Вот и будет вам «демократический характер» на весь мир…
– Вы немного преувеличиваете мощь своего пера, сеньор, – усмехнулся полковник, вновь сделавшись весёлым. Он прекрасно понимал, что Петя, в любом случае, не напишет ничего хорошего о сальвадорском антикоммунистическом режиме, десять лет ведущем гражданскую войну в собственной стране. Но полковник хотел избежать скандала. А не пустить сейчас этого упёртого русского, означало шум и нудный вой в левой прессе Латинской Америки. В то же время, если «эскадроны», и в самом деле, грохнут дурака, то и тут скандала и воя не избежать. Неизвестно, какой окажется громче.
Полковник Родригес задумался, прикидывая разные варианты Петиной судьбы. Наконец, придумал и развеселился ещё больше.
– Вот что, сеньор Савадски, вы станете голландцем, – торжественно сообщил он Пете. – Могу же я, чёрт возьми, ошибиться и написать на вашей корреспондентской карточке не ту страну. Голландца не тронут. Да и голландский в Сальвадоре – всё равно, что древнееврейский. Разве что найдётся какой-нибудь полупомешанный профессор университета, разбирающийся в нём. Но у «эскадронов» не будет времени на поиски психов. Выборы послезавтра, участки закрываются в девять вечера. В одиннадцать я устрою вам интервью с нашим кандидатом. Ждать результатов, нужды нет – наш всё равно победит. В час ночи вы улетаете в Мехико. Ну, как?
* * *
Голландец из Пети получился, разумеется, никакой. К тому времени ему довелось всего лишь пару раз побывать в Амстердаме транзитом – полдня и ночь. Поэтому поддержать беседу о стране он мог, только опираясь на полотна Рембрандта и других представителей голландской школы живописи. Правда, вспоминались они с трудом. Страноведческие разговоры на более современные темы вынужденно крутились вокруг квартала Красных фонарей и каналов. Ничего другого об Амстердаме в Петиной памяти не отложилось, как он ни напрягался.
Впрочем, никто особенно и не настаивал на деталях – у большинства собеседников воспоминания о Голландии сводились всё к тем же сакральным местам. Да и Петя быстро освоил технику переключения: если разговор уносило в Харлем или Гаагу, или ещё куда-нибудь в сторону, он быстро начинал грезить вслух о широких витринах, за стеклом которых демонстрировали себя потрясающие дамы. И разбежавшиеся по карте страны помыслы немедленно возвращались в этот ностальгический уголок Амстердама, где у каждого жило своё, неповторимое, воспоминание.
Все иностранные журналисты обитали в одном отеле в самом центре Сан-Сальвадора, неподалёку от кафедрального собора, и вечерами развлекались единственно доступным в ту пору образом: опустошали гостиничный бар. Несмотря на предвыборную кампанию, несмотря на переговорный процесс между левыми повстанцами и правительством, в Сан-Сальвадоре ночами стреляли, по улицам города носились японские пикапы, набитые вооруженными людьми с неясными, но буйными желаниями. Люди эти, предположительно, были идейными борцами из народа, дёргавшими сорняки левацкой крамолы. Поговаривали, что возмущённый народ изображали переодетые в гражданское солдаты спецподразделений. Говорили ещё, что этот десант на «тойотах», на самом деле, свезённые со всей страны «эскадроны смерти», которые агитировали за правильное голосование в день народного волеизъявления. Знающие люди не советовали по вечерам высовывать нос из отеля, утверждая, что при виде иностранца идеология этих борцов неизбежно подавлялась низменными инстинктами грабежа. Запросто могли и шлёпнуть, уловив нежелание добровольно отдать всё.