Люси Мод Монтгомери
Голубой замок
Глава III
Завтрак всегда был одинаков. Овсяная каша, которую Валенси ненавидела, тост с чаем и чайная ложка мармелада. Миссис Фредерик считала, что две ложки – расточительно, но для Валенси это было неважно, она ненавидела и мармелад. Холодная мрачная столовая была еще холоднее и мрачнее, чем обычно; дождь потоком лил за окном, со стен глазели ушедшие Стирлинги, в скверных золоченых рамах, шириной больше, чем портреты. А кузина Стиклз еще и пожелала Валенси многих повторений этого дня!
«Сядь прямо, Досс», – было все, что сказала ей мать.
Валенси села прямо. Говорила с матерью и кузиной Стиклз о том, о чем говорили всегда. Она никогда не задумывалась, что произошло бы, если попробовать поговорить о чем-то другом. Она просто знала. Поэтому никогда этого не делала.
Миссис Фредерик была обижена на Провидение за то, что оно послало дождь в день, когда она хотела пойти на пикник, поэтому ела свой завтрак в обиженном молчании, за которое Валенси была ей весьма признательна. Но Кристин Стиклз, как обычно, ныла, жалуясь на все и вся – погоду, течь в кладовке, цены на овсянку и масло – Валенси тотчас подумала, что намазывает свой тост слишком щедро – и эпидемию свинки в Дирвуде.
«Досс обязательно подцепит ее», – предчувствовала она.
«Досс не должна ходить туда, где может заразиться свинкой», – заключила миссис Фредерик.
У Валенси никогда не было ни свинки, ни коклюша, ни ветрянки, ни кори и прочего, что ей следовало бы подцепить – ничего, кроме тяжелых простуд каждую зиму. Зимние простуды Досс стали чем-то вроде семейной традиции. Ничто, казалось, не могло защитить ее. Миссис Фредерик и кузина Стиклз сражались с ними изо всех сил. В одну из зим они с ноября по май держали Валенси дома в теплой гостиной. Ей даже не позволяли ходить в церковь. Но Валенси подхватывала простуду за простудой и закончила бронхитом в июне.
«В моей семье никогда такого не бывало, – сказала миссис Фредерик, намекая, что это, должно быть, склонность Стирлингов».
«Стирлинги редко простужаются», – обиженно заметила кузина Стиклз. Она принадлежала к Стирлингам.
«Я считаю, – сказала миссис Фредерик, – что, если человек примет решение не простужаться, у него не будет простуд».
Так вот в чем была причина. Виновата сама Валенси.
Но в это утро особенно невыносимым для Валенси стало то, что ее называли Досс. Она терпела это двадцать девять лет и вдруг поняла, что больше не может терпеть. Ее полное имя было Валенси Джейн. Сочетание звучало ужасно, но ей нравилось Валенси, с этим затейливым заморским привкусом. Оставалось загадкой, как Стирлинги позволили окрестить ее так. Ей рассказывали, что ее дедушка по матери, старый Амос Вансбарра, сам выбрал для нее имя. Отец присоединил свой цент, добавив Джейн, чтобы придать имени цивилизованность. А затем семейство нашло выход из положения, дав ей прозвище Досс. Никто, кроме чужих, не называл ее Валенси.
«Мама, – неуверенно произнесла она, – ты не возражаешь против того, чтобы называть меня Валенси? Досс кажется таким… таким… мне оно не нравится».
Миссис Фредерик изумленно взглянула на дочь. Она носила очки с чрезвычайно сильными линзами, которые придавали ее глазам особенно неприветливое выражение.
«А что не так с Досс?»
«Оно кажется слишком… детским», – пробормотала Валенси.
«О! – миссис Фредерик происходила из семьи Вансбарра, а улыбка у Вансбарра не была в ходу. – Понимаю. Кстати, это очень тебе подходит. Честно говоря, ты все еще ребенок, мое дорогое дитя».
«Мне двадцать девять лет», – в отчаянии сказало дорогое дитя.
«На твоем месте я бы не кричала об этом на каждом углу, – заявила миссис Фредерик. – Двадцать девять! Когда мне исполнилось столько, я была замужем уже девять лет».
«Я вышла замуж в семнадцать», – гордо добавила кузина Стиклз.
Валенси украдкой взглянула на них. Миссис Фредерик, если исключить ее ужасные очки и крючковатый нос, который делал ее похожей на попугая больше, чем сам попугай похож на себя, вовсе не выглядела уродливой. В свои двадцать она, возможно, была довольно симпатичной. Но кузина Стиклз! Удивительно, что нашелся мужчина, которому она понравилась. Валенси подумала, что кузина Стиклз с ее широким, плоским, морщинистым лицом, с родинкой прямо на кончике короткого носа, щетиной на подбородке, желтой морщинистой шеей, выцветшими глазами навыкате, складками у тонкого рта, все же имела над ней преимущество – право смотреть сверху вниз. И она была нужна миссис Фредерик. Валенси с горечью размышляла, что же это значит – быть необходимым кому-то, быть желанным. Она не была нужна никому на свете, и, исчезни она вдруг, никто бы не скучал по ней. Она стала разочарованием для своей матери. Никто не любил ее. У нее никогда не было даже подруги.
«У меня даже нет этого дара – дружить», – горестно призналась она самой себе.
«Досс, ты не доела свои корки», – с упреком сказала миссис Фредерик.
Дождь шел без остановки до полудня. Валенси шила лоскутное одеяло. Она ненавидела шить лоскутные одеяла. Они были никому не нужны. Дом заполонили лоскутные одеяла. Три больших сундука на чердаке были забиты ими до краёв. Миссис Фредерик начала собирать одеяла, когда Валенси исполнилось семнадцать, и продолжала делать это, несмотря на то что они вряд ли понадобятся. Но дочь должна была трудиться, а материалы для вышивания стоили слишком дорого. Безделье считалось основным грехом в доме Стирлингов. В детстве Валенси каждый вечер заставляли заносить в маленькую, ненавистную ей, черную записную книжку каждую праздную минуту за день. По воскресеньям она должна была суммировать их и вымаливать у небес прощение.
В этот судьбоносный день Валенси провела в праздности лишь десять минут. Во всяком случае, миссис Фредерик и кузина Стиклз назвали бы это праздностью. Она поднялась в свою комнату, чтобы взять наперсток, и наспех открыла «Плоды чертополоха» на первой попавшейся странице.
«Леса, как живые существа, – писал Джон Фостер, – чтобы знать их, нужно жить с ними. Случайные прогулки по проторенным тропам никогда не приведут к их сокровенному. Если мы хотим подружиться с ними, нужно погрузиться в них, завоевать их частыми, почтительными визитами в любое время: утром, в полдень, вечером, в разное время года, весной, летом, осенью, зимой. И все равно мы никогда не сможем до конца ни познать их, ни обмануть своей уверенностью в этом знании. У них имеется свой действенный способ держать пришельцев на расстоянии и закрывать свои сердца от случайных экскурсантов. Нет смысла исследовать леса по иной причине, чем просто любовь к ним, они тотчас раскусят нас и спрячут свои сладостные старые тайны. Но если они поймут, что мы приходим к ним, потому что любим, они будут щедры и откроют такие сокровища красоты и радости, каких ни купить, ни продать ни на одном рынке. Потому что леса, когда отдают – отдают безмерно и ничего не требуют взамен от своих истинных поклонников. Мы должны приходить к ним с любовью, смиренно, терпеливо и внимательно, и тогда мы познаем, какая проникновенная красота таится в диких уголках и безмолвных долинах; лежит под звездными небесами и солнечными закатами; какие таинственные мелодии наигрывают на струнах своих арф старые сосновые лапы или напевают еловые стволы; какими нежными ароматами веет дыхание мхов и папоротников в солнечных уголках или возле влажных ручьев; какие мечты, мифы и легенды старых времен кроются там. И тогда бессмертное сердце леса будет биться в такт с нашими сердцами, а его таинственная жизнь незаметно проникнет в наши вены, и мы навсегда станем их пленниками, и, куда бы мы ни шли и где бы ни скитались, нас вновь и вновь будут манить леса, как близкие дорогие друзья».
«Досс, – позвала ее мать снизу, – что ты там делаешь, одна в комнате?»
Валенси отбросила «Плоды чертополоха», словно горячие угли, и ринулась вниз к своим лоскутам, но ее не отпускало странное возбуждение, что всегда охватывало ее, когда она погружалась в одну из книг Фостера. Валенси почти ничего не знала о лесах – если не считать призрачных дубовых и сосновых рощ, окружающих Голубой замок, – но всегда тайно желала попасть туда, и книга Фостера о лесах заняла в ее мечтах второе место после самих лесов.
В полдень дождь прекратился, но солнце выглянуло из-за туч только около трех часов. Тогда Валенси осторожно сообщила, что хотела бы сходить в город.
«Зачем тебе идти в город?» – строго спросила ее мать.
«Хочу взять книгу в библиотеке».
«Ты уже брала книгу на прошлой неделе».
«Нет, прошел уже почти месяц».
«Месяц. Ерунда!»
«На самом деле, мама».
«Ты ошибаешься. Не могло пройти больше двух недель. Мне не нравятся возражения. И я не понимаю, зачем тебе брать книгу. Ты понапрасну тратишь время на чтение».
«А чего стоит мое время?» – с горечью спросила Валенси.
«Досс! Не разговаривай со мной таким тоном».
«Нам нужен чай, – сказала кузина Стиклз. – Она могла бы пойти и купить, если хочет прогуляться, хотя в такую сырость легко простудиться».
Они обсуждали проблему еще минут десять, и в конце концов миссис Фредерик скрепя сердце согласилась, что Валенси может пойти.
Глава IV
«Ты надела калоши?» – крикнула кузина Стиклз, когда Валенси выходила из дома.
Кузина Стиклз никогда не забывала задать этот вопрос, если Валенси выходила в сырую погоду.
«Да».
«Ты надела фланелевое белье?» – спросила миссис Фредерик.
«Нет».
«Досс, я тебя не понимаю. Ты снова хочешь умереть от простуды?» Видимо, миссис Фредерик подразумевала, что Валенси уже не раз умирала от простуды. «Сейчас же иди наверх и надень!»
«Мама, мне не нужно фланелевое белье. Мое сатиновое вполне теплое!»
«Досс, вспомни свой бронхит два года назад. Иди и делай, что я тебе говорю!»
Валенси пошла, но, если бы кто-то знал, насколько близка она была к тому, чтобы перед уходом вышвырнуть на улицу фикус. Она ненавидела это серое фланелевое белье больше всей прочей своей одежды. Олив никогда не приходилось носить фланелевое белье. Она носила сборчатое шёлковое или батистовое, украшенное ажурными воланами. Но ее отец «женился на деньгах», и у Олив никогда не случалось бронхита. Знай свой шесток.
«Ты не оставила мыло в воде?» – крикнула ей вслед миссис Фредерик, но Валенси уже не слышала ее. Она свернула за угол и оглянулась на уродливую, чопорную, респектабельную улицу, на которой жила. Дом Стирлингов был здесь самым безобразным, больше похожим на красный кирпичный ящик. Слишком высокий для своей ширины и кажущийся еще выше за счет стеклянного купола-луковки на крыше. Рядом находились безлюдные развалины старого, отжившего свой век, дома.
Прямо за углом стоял очень красивый домик с витражными окнами и двойными фронтонами – новый дом, один из тех, в какие влюбляешься с первого взгляда. Клейтон Маклей построил его для своей невесты. Он собирался жениться на Дженни Ллойд в июне. Этот домик, по слухам меблированный от чердака до подвала, был готов принять свою хозяйку.
«Не завидую Дженни из-за ее жениха, – совершенно искренне подумала Валенси – Клейтон Маклей не входил в число тех, о ком она могла бы мечтать, – но я завидую ей из-за этого дома. Такой красивый новый дом. О, если бы у меня был свой собственный дом, пусть маленький, бедный, но свой! Но, – горько одернула она себя – какой смысл желать луну, если не можешь получить даже сальную свечку».
В стране грез ничто бы не устроило Валенси, кроме замка из светлого сапфира. В жизни она бы удовлетворилась маленьким, но собственным домом. Сегодня она особенно остро завидовала Дженни Ллойд. Внешне Дженни вовсе не была лучше нее, да и ненамного моложе. И все же именно она получала этот красивый дом. И чудесные крошечные вэджвудские чайные чашки3 – Валенси видела их, и камин, и белье с монограммами, и скатерти, украшенные мережкой, и буфет. Почему одним достается все, а другим – ничего? Это было несправедливо.
Когда Валенси, чопорную, безвкусно одетую в поношенный плащ и шляпку, купленную три года назад, обрызгала грязью проезжающая мимо машина, издав оскорбительный рев, ее чувство протеста закипело еще сильнее. Автомобили были в Дирвуде редкостью, хотя стали обычным делом в Порт Лоуренсе; все дачники, отдыхающие на Маскоке, разъезжали в них. В Дирвуде машины имелись лишь у фешенебельной части общества, поскольку даже Дирвуд был разделен на социальные слои. Существовало знатное общество, интеллектуальное общество, общество старых семей – к нему принадлежали Стирлинги, – простонародье и несколько изгоев. Никто из клана Стирлингов не снизошел до автомобиля, хотя Олив и упрашивала отца купить машину. Валенси ни разу не ездила в машине. Но она не слишком и хотела этого. По правде говоря, она побаивалась автомобилей, особенно в ночное время. Они казались громадными ревущими чудовищами, стремящимися сбить или нанести ужасные разрушения. По горным дорогам, ведущим к Голубому замку, можно было передвигаться лишь на лошадях в красивой упряжи, горделивым аллюром, а в жизни Валенси вполне бы устроила двуколка с хорошей лошадкой в упряжке. Ей удавалось прокатиться в экипаже, лишь когда один из ее дядьёв или кузенов вдруг вспоминали о ней, словно бросали кость собаке.
Глава V
Разумеется, она должна была покупать чай только в лавке дяди Бенджамина. Приобрести его где-то в другом месте было немыслимо. Необходимость заходить туда в свой двадцать девятый день рождения была ненавистна для Валенси. Никакой надежды, что он позабудет об этом.
«Почему, – зловеще ухмыльнувшись, спросил дядя Бенджамин, заворачивая чай, – юные леди похожи на хороших грамматистов?»
Валенси, следуя желанию дяди Бенджамина, прочно укоренившемуся в ее голове, кротко ответила: «Не знаю. И почему?»
«Потому что, – хихикнул тот, – и те, и другие не могут отказаться от предложений».
Два клерка, Джо Хэммонд и Клод Бертрам, дружно фыркнули от смеха, а Валенси возненавидела их больше, чем прежде. Когда Клод впервые увидел ее в лавке, он шепнул Джо: «Кто это?» А Джо ответил: «Валенси Стирлинг – одна из дирвудских старых дев». «Излечимая или неизлечимая?» – спросил Клод со смешком, очевидно, считая, что сострил. Валенси со жгучей обидой вспомнила этот старый подслушанный разговор.
«Двадцать девять, – тем временем говорил дядя Бенджамин, – дорогуша, Досс, ты уже вот-вот закончишь третий десяток, и до сих пор не подумала о замужестве. Двадцать девять. Это же никуда не годится».
Затем он выдал оригинальную мысль. Он сказал: «Как летит время!»
«Думаю, оно ползет», – пылко ответила Валенси. Пылкость в понимании дяди Бенджамина настолько не сочеталась с Валенси, что он растерялся. Чтобы скрыть смущение, загадал следующую загадку, упаковывая бобы – кузина Стиклз в последний момент вспомнила, что им нужны бобы, которые были дешевой и сытной пищей.
«Какие два мира означают иллюзию? – спросил дядя Бенджамин и, не дожидаясь «поражения» Валенси, сообщил: – Мирьяж и мираж».
«Не мирьяж, а марьяж»4, – коротко ответила Валенси, забирая покупки. На какое-то мгновение ей стало все равно, вычеркнет ли дядя Бенджамин ее из своего завещания или нет. Она вышла из лавки, пока тот смотрел ей вслед с открытым ртом. Затем покачал головой.
«Бедняжка Досс переживает», – сказал он.
Дойдя до следующего перекрестка, Валенси раскаялась в содеянном. Почему она не сдержалась? Дядя Бенджамин разозлится и наверняка скажет матери, что Досс надерзила «ему!», а мать целую неделю будет читать ей нотации.
«Я держала язык за зубами двадцать лет, – думала Валенси. – Почему не могла подержать его там еще?»
Да, прошло уже двадцать лет, отметила Валенси, с тех пор как ее впервые укололи отсутствием поклонников. Она отлично помнила тот горестный миг. Ей было девять лет, и она стояла одна на школьной площадке, тогда как остальные девочки играли в игру, в которой мальчики должны были выбирать девочек в качестве партнерш по игре. Никто не взял Валенси – маленькую бледную черноволосую Валенси в строгом платье с длинными рукавами, со странными раскосыми глазами.
«Ах, – сказала ей одна симпатичная девчушка, – мне так жаль тебя. У тебя нет кавалера».
«А мне и не надо кавалера», – ответила тогда Валенси с вызовом и с тех пор повторяла это целых двадцать лет. Но сегодня она перестала говорить так, раз и навсегда.
«Буду честной перед собой, – угрюмо думала она. – Загадки дяди Бенджамина обижают меня, потому что они – самая что ни на есть правда. Я хочу замуж. Хочу свой дом, хочу мужа, хочу милых, толстых малышей, моих, собственных…»
Валенси замерла, ошеломленная своим безрассудством, в почти полной уверенности, что доктор Столлинг, который только что прошел мимо, прочитал ее мысли и крайне не одобрил их. Она боялась доктора Столлинга, боялась с того воскресенья, двадцать три года назад, когда он впервые появился в приходе Святого Олбани. Валенси опоздала на занятия воскресной школы и тихонько вошла в церковь, устроившись на одной из скамей. В церкви никого не было, кроме нового ректора, доктора Столлинга. Он встал перед входом на хоры, поманил ее и сказал строго: «Подойди ко мне, мальчик».
Валенси оглянулась вокруг. Никаких мальчиков здесь не было, вообще никого, кроме нее самой, в этой огромной церкви. Странный человек в голубых очках не мог обращаться к ней. Она не была мальчиком.
«Мальчик, – повторил доктор Столлинг более строго, указывая на нее пальцем, – подойди сюда сейчас же!»
Валенси поднялась с места, как загипнотизированная, и пошла вдоль рядов. Она была так напугана, что не могла делать ничего другого. Сейчас с нею произойдет что-то ужасное? Что случилось с ней? Неужели она и правда превратилась в мальчика? Она подошла и остановилась перед доктором Столлингом. Он покачал своим пальцем, длинным суставчатым пальцем, и сказал:
«Мальчик, сними свою шляпу».
Валенси сняла шляпу. Ее волосы были собраны сзади в маленький хвостик, но доктор Столлинг был близорук и не заметил этого.
«Мальчик, садись на свое место и всегда снимай шляпу в церкви. Запомни!»
Валенси вернулась на место, машинально неся в руках шляпу. В этот момент в церковь вошла ее мать.
«Досс, – сказала миссис Стирлинг. – Почему ты сняла шляпу? Немедленно надень ее!»
Валенси быстро надела шляпу. Она похолодела от страха, что доктор Столлинг снова позовет ее к себе. И ей, конечно, придется идти – ей не могло прийти в голову, что можно ослушаться ректора, – но сейчас церковь заполнялась народом. О, что она будет делать, если этот ужасный тощий палец вновь укажет на нее перед всеми этими людьми? Всю службу Валенси просидела в агонии страха и проболела всю последующую неделю. Никто не знал почему, и миссис Фредерик вновь оплакивала участь иметь такого хрупкого ребенка.
Доктор Столлинг обнаружил свою ошибку и посмеялся над ней перед Валенси – но ей не было смешно. Она больше не смогла пересилить свой страх перед ним. А сейчас чуть не столкнулась с ним на углу улицы, думая о таких вещах!
Валенси взяла новую книгу Джона Фостера«Магия крыльев».
«Эта его последняя – вся о птицах», – сказала мисс Клаксон. Валенси решила было идти прямо домой, не заходя к доктору Тренту. Мужество покинуло ее. Она боялась обвинений дяди Джеймса, боялась недовольства матери, боялась сердитого бровастого доктора Трента, который, скорее всего, скажет, как сказал кузине Глэдис, что ее болезнь из области фантазий, и она страдает от нее лишь потому, что ей так хочется. Нет, она не пойдет, а лучше купит бутылку фиолетовых пилюль доктора Редферна. Эти пилюли были основным лекарством клана Стирлингов. Разве не они вылечили кузину Джеральдину, когда пять врачей отказались от нее? Валенси всегда скептически относилась к достоинствам фиолетовых пилюль, но что-то такое в них все же было. Да и проще принимать их, чем оказаться лицом к лицу с доктором Трентом. Она полистает журналы в читальном зале и пойдет домой.
Валенси пыталась прочитать какой-то рассказ, но он разозлил ее. С каждой страницы смотрела героиня, окруженная мужчинами. А она, Валенси Стирлинг, не могла получить хотя бы одного кавалера! Валенси захлопнула журнал и открыла «Магию крыльев». Слова, на которые случайно упал взгляд, изменили ее жизнь.
«Страх – это изначальный грех, – писал Джон Фостер. – Почти все зло, творимое в мире, вызвано тем, что кто-то боится чего-то. Это холодная тонкая змея, обвивающая вас. Ужасно жить в страхе, он разрушает все».
Валенси закрыла книгу и встала. Она пойдет к доктору Тренту.
Глава VI
Испытание оказалось не столь уж страшным. Доктор Трент был резок и груб, как обычно, но не сказал, что она вообразила свое нездоровье. Выслушав ее жалобы, задав несколько вопросов и осмотрев Валенси, он какое-то время сидел, внимательно глядя на нее. Валенси показалось что с жалостью. Она на мгновенье потеряла дыхание. Неужели все так серьезно? О, конечно, нет – все это не так уж беспокоило ее – лишь недавно стало чуть хуже.
Доктор Трент открыл было рот, но прежде, чем успел что-то сказать, резко зазвонил телефон, стоящий рядом с ним. Он поднял трубку. Валенси увидела, как менялось выражение его лица, пока он слушал. «Алло – да… да… что? Да… да – короткое молчание. – О, Боже!»
Доктор Трент бросил трубку, выскочил из кабинета и ринулся вверх по лестнице, даже не взглянув на Валенси. Она слышала, как он бегал наверху, бросая кому-то короткие распоряжения, вероятно, экономке. Затем спустился с портфелем в руке, схватил шляпу и пальто с вешалки, распахнул входную дверь и ринулся по улице в направлении станции.
Валенси осталась одна в кабинете, чувствуя, что попала в глупейшее положение. Глупейшее и унизительное. Это все, что она получила за свою героическую решимость жить по Джону Фостеру, отбросив страхи прочь. Она не только провалила роль родственницы и не существовала, как любимая или подруга, она даже не имела значения в качестве пациента. Доктор Трент в суматохе просто забыл о ее присутствии, какое бы известие он ни получил по телефону. Обидев дядю Джеймса и бросив вызов семейной традиции, она потеряла все.
Сначала она так испугалась, что чуть не расплакалась. Это было так… нелепо. Затем услышала, как экономка доктора Трента спускается по лестнице. Валенси встала и подошла к двери кабинета.
«Доктор забыл обо мне», – сказала она, усмехнувшись.
«Да, очень печально, – сочувственно ответила миссис Паттерсон. – Но это и не удивительно для него, бедняги. Пришла телеграмма, ему прочитали ее по телефону из Порта. Его сын сильно пострадал в автомобильной аварии в Монреале. У доктора было лишь десять минут, чтобы успеть на поезд. Не знаю, что он будет делать, если что-то случится с Недом – он так привязан к этому мальчику. Вам придется прийти еще раз, мисс Стирлинг. Надеюсь, у вас ничего серьезного».
«О, нет, ничего серьезного», – подтвердила Валенси. Она почувствовала небольшое облегчение. Понятно, почему доктор Трент позабыл о ней в такой момент. Но так или иначе она вышла на улицу весьма обескураженная и расстроенная.
Валенси пошла домой по короткому пути – переулку Свиданий. Она нечасто ходила здесь, но приближалось время ужина, а она не должна опаздывать. Переулок Свиданий тянулся к деревне, под кронами вязов и кленов, и вполне оправдывал свое название. В любое время здесь можно было встретить парочку влюбленных или юных девушек, гуляющих под ручку, делясь своими секретами. Валенси не знала, которые из них вызывали в ней большее ощущение стеснения и неловкости.
В этот вечер ей достались и те, и другие. Она встретила Конни Хейл и Кейт Бейли в новых розовых платьях из органди, с кокетливо приколотыми в распущенные волосы цветами. У Валенси никогда не было розового платья, и она не носила цветы в волосах. Затем она прошла мимо юной, незнакомой ей, пары. Они прогуливались по тропе, не замечая никого, кроме друг друга. Рука молодого человека довольно неприлично обнимала талию девушки. Валенси никогда не гуляла с мужчиной, который бы обнимал ее. Валенси знала, что должна быть шокирована – они могли хотя бы дождаться сумерек, – но не ощутила возмущения. В следующей вспышке отчаяния она честно призналась себе, что просто-напросто завидует. Проходя мимо, она подумала, что оба смеялись над нею, жалея – «вот идет бедняжка Валенси Стирлинг, странная старая дева. Говорят, у нее никогда не было кавалера». Она почти бегом бросилась прочь с тропы. Никогда еще она не чувствовала себя настолько бесцветной, тощей и незначительной.
На повороте с переулка Свиданий был припаркован старый автомобиль. Валенси хорошо знала эту машину, даже по звуку, здесь все знали ее. Название «старый фордик» еще не вошло в оборот – в Дирвуде, по крайней мере, – но, если бы оно было известно, эта бы стала старейшей из фордиков, хотя, на самом деле, являлась не Фордом, а Грей Слоссоном. Трудно представить что-либо более разбитое и позорное.
Машина принадлежала Барни Снейту, а ее хозяин в испачканных грязью рабочих штанах на помочах как раз выбирался из-под нее. Валенси быстро, украдкой взглянула на него, спеша мимо. Это была ее вторая встреча с печально известным Барни Снейтом, хотя за те пять лет, что он прожил в «чащобе» на Маскоке, она слышала о нем более чем достаточно. В первый раз она увидела его около года назад на дороге на Маскоку. Он точно также выползал из-под своей машины и улыбнулся ей, когда она проходила мимо – легкой причудливой улыбкой, которая сделала его похожим на довольного гнома. Он не выглядел дурным, она не верила, что он плохой, несмотря на дикие байки, что рассказывали о нем. Конечно, именно он с ревом проезжал на своем ужасном старом Грей Слоссоне через Дирвуд, в часы, когда все приличные люди уже лежат в постелях, и часто в компании Ревущего Абеля, который своим голосом превращал ночь в кошмар, – «оба мертвецки пьяные, моя дорогая». Все знали, что он был сбежавшим заключенным, банковским клерком-растратчиком, скрывающимся убийцей, атеистом, внебрачным сыном старого Ревущего Абеля, а также отцом его незаконного внука, фальшивомонетчиком, фальсификатором и прочее, прочее. Но Валенси все равно не верила, что он был дурным. Человек с такой улыбкой не мог быть плохим, что бы он ни сделал.
В ту же ночь принц Голубого замка претерпел значительные изменения, превратившись из субъекта с тяжелой челюстью и преждевременной сединой в шалопая с нестриженными рыжеватыми волосами, темно-карими глазами и ушами, торчащими достаточно, чтобы он выглядел живым, но недостаточно, чтобы назвать их бом-кливерами5. Но все же его челюсть сохранила некоторую тяжесть.
Барни Снейт выглядел еще более неподобающе, чем обычно. Он явно не брился несколько дней, а его руки, голые до плеч, были черны от смазки. Но он весело насвистывал и казался таким счастливым, что Валенси позавидовала ему. Она позавидовала его беззаботности, его безответственности, его таинственной маленькой хижине на озере Миставис и даже его шумному старому Грей Слоссону. Ни он, ни его машина не были обязаны выглядеть респектабельно и чтить традиции. Когда, спустя несколько минут, он, удобно откинувшись на сиденье, прогромыхал мимо и лихо развернул свой «фордик», она снова позавидовала ему. Его не обремененные шапкой длинные волосы трепал ветер, а во рту злодейски торчала старая черная трубка. Мужчины получают все лучшее, без всяких сомнений. Этот разбойник был счастлив, кем бы он был или не был. Она же, Валенси Стирлинг, респектабельная, до крайности порядочная, была несчастна и сейчас, и прежде. Каждый на своем месте.
Валенси поспела к ужину как раз вовремя. Небо заволокло тучами, и снова принялся моросить унылый мелкий дождь. Кузина Стиклз страдала от невралгии. Валенси пришлось заниматься штопкой на всю семью и для чтения «Магии крыльев» не осталось времени.
«Штопка не может подождать до завтра?» – попросила она.
«Завтра принесет другие обязанности», – непреклонно отрезала миссис Фредерик.
Валенси штопала весь вечер и слушала, как миссис Фредерик и кузина Стиклз обсуждают вечные семейные сплетни, монотонно стуча спицами, – они вязали бесконечные черные чулки и взвешивали все за и против приближающейся свадьбы двоюродной кузины Лилиан. В целом выбор был одобрен. Двоюродная кузина Лилиан позаботилась о себе.
«Хотя, она и не спешила, – сказала кузина Стиклз. – Ей, должно быть, двадцать пять».
«В нашем кругу, к счастью, осталось не так много старых дев», – сказала миссис Фредерик.
Валенси вздрогнула. И вогнала иголку в палец.
Троюродного кузена Аарона Грея поцарапала кошка, и он заполучил заражение крови в пальце. «Кошки очень опасные животные, – сказала миссис Фредерик. – Я никогда бы не завела в доме кошку».
Она многозначительно уставилась на Валенси через свои ужасные очки. Однажды, пять лет назад, Валенси спросила, можно ли ей взять кошку. С тех пор она никогда больше не заговаривала об этом, но миссис Фредерик до сих пор подозревала, что дочь хранит преступное желание в глубине души. Однажды Валенси чихнула. По коду Стирлингов было неприлично чихать в обществе.
«Ты всегда можешь сдержаться, прижав палец к верхней губе», – с упреком сказала миссис Фредерик.
Половина десятого и, как сказал бы мистер Пепис6, пора в кровать. Но прежде страдающая от невралгии спина кузины Стиклз должна быть натерта мазью Редферна. Это делала Валенси. Это была ее обязанность. Она ненавидела запах этой мази и сияющее самодовольное лицо очкастого, с бакенбардами доктора Редферна на картинке, украшающей бутыль. Пальцы еще долго пахли этой мазью, несмотря на все старания отмыть запах.
Судьбоносный день Валенси пришел и закончился. Она завершила его так же, как начала, в слезах.