Людвиг Бинсвангер
Два случая: Эллен Вест и Лола Фосс

Зима 31‑го года ее жизни приносит с собой быстрый упадок сил. Она продолжает также много работать, но на что-то другое ей не хватает энергии. Кроме того, она впервые дважды оказывается не в состоянии продолжить ежедневные пешие прогулки с мужем. В противоположность прежнему образу жизни она спит по 12 часов. Слабительных она принимает еще больше, а ее диета еще более скудна. Несмотря на сильную эпизодическую лихорадку, которую она утаивает от других, она выходит на улицу в надежде схватить пневмонию. Ее выражение лица меняется. Эллен выглядит постаревшей и изможденной. Однако, поскольку думает, что нашла в слабительных средство против потолстения, депрессии нет.

Весной этого года во время прогулки с мужем она вдруг делает эмоциональное признание, что живет только ради того, чтобы быть в состоянии оставаться стройной, что этой цели она подчиняет каждое из своих действий и что эта идея приобрела над ней страшную власть. Она думает, что может отвлечься работой, меняет свою добровольную работу в агентстве социальной помощи на платную, которая занимает у нее по семь часов офисной работы в день, и через несколько недель, в середине июня, она «выходит из строя».

В течение всего этого времени она еще больше оскудняет свою диету: ее вес снижается до 103 фунтов (≈47 кг). В то же время она усиленно занимается расчетами калорийности, рецептами и т. д. Каждую свободную минуту она записывает в свою поваренную книгу рецепты вкусных блюд, пудингов, десертов и т. д. Она предъявляет претензии к окружающим, что те много и хорошо едят, в то время как она во всем себе отказывает. С большим умением она скрывает от них, что почти ничего не ест, накладывает на тарелку столько же, как другие, и затем тайно опустошает большую ее часть в свою сумку. Пищу, которая, как она считает, не полнит, такую, как рыба и моллюски, она съедает с большой жадностью и удовольствием. Часто по пути домой она съедает то, что купила для дома, и потом сурово упрекает себя за это. За каждым принятием пищи она обильно потеет. Теперь Эллен с мужем едет в санаторий, специализирующийся на расстройствах обмена веществ, – и поначалу следует предписаниям доктора, так что ее вес увеличивается от 99 (≈45 кг) до 110 фунтов (≈50 кг), но после отъезда мужа она начинает игнорировать советы врача, складывая пищу в свою сумку и тайно возвращая свой прежний вес, когда полнеет.

В начале 32‑го года жизни ее физическое состояние ухудшается еще больше. Количество потребляемых слабительных возрастает до чрезмерного. Каждый вечер она принимает от 60 до 70 таблеток растительного слабительного, в результате чего страдает от мучительной рвоты по ночам и жестокой диареи днем, часто сопровождаемой сердечной слабостью. Теперь она больше не ест рыбу, исхудала как скелет и весит всего 92 фунта (≈42 кг).

Эллен становится все более и более ослабленной, ложится в постель в обеденное время и ужасно мучается чувством, что «ее инстинкты сильнее, чем разум», что «все внутреннее развитие, вся реальная жизнь остановились» и что над ней полностью доминирует «всепоглощающая идея, давно осознанная как бессмысленная». Все же ее настроение довольно жизнерадостно, и ей приносит удовольствие то, что ее друзья беспокоятся о ней.

В 32,5 года она обращается к своему первому психоаналитику, молодому чуткому терапевту, который позволял себе некоторые отступления от принципов Фрейда. К ней возвращается надежда на лучшее, она снова посещает лекции, театр и концерты и ходит на экскурсии, но крайне тревожна и опять все преувеличивает. Во время отсутствия мужа с ней обязательно должна оставаться старая няня. Вскоре она начинает относиться к психоанализу как бесполезному занятию.

В своих письмах к мужу она сообщает, что теперь снова «обнажилась ее пылающая любовь к жизни», которая все же носит «непорочный характер», и в центре ее действий и мышления неизменно остается страх потолстеть. «Мои мысли заняты исключительно моим телом, едой и слабительными, и тот факт, что время от времени на горизонте я вижу появление мифической страны счастья, оазис в пустыне, который я сама для себя придумала, еще больше осложняет мой путь… Раньше было легче, когда все вокруг меня было серым, когда я не хотела ничего, кроме того, чтобы быть больной и лежать в постели. Теперь я хотела бы быть здоровой – и не платить за это дорогую цену. Часто я полностью разбита этим конфликтом, который никогда не кончается, и в отчаянии я покидаю своего аналитика и прихожу домой с убеждением, что он может помочь мне разобраться, но не вылечить».

Эллен считает, что аналитик видит ее главную цель в «покорении всех людей», в «обезоруживающей корректности и пугающей правдивости». Но она говорит, что у нее есть средство для самопроверки, что-то вроде краеугольного камня: стоит ей только спросить саму себя: «Эллен, ты можешь съесть хорошую порцию бобов или пирога и после этого не принимать лекарств?» – то, как она говорит, ее охватывает настоящая паника, и от ужаса ее бросает то в жар, то в холод. «Все правильные решения, вся радость жизни разбиваются об эту стену, которую я не могу преодолеть. Я все также не хочу делаться полнее, или, на психоаналитическом языке, я все еще не готова отвергнуть свой “идеал”». Но теперь, говорит она, ей больше не хочется умереть. Она снова любит жизнь и жаждет работы, здоровья и своего мужа, но в действительности она «не может расплатиться за это». Она считает, что отчаянность ее положения в том, что она не знает способа «помочь себе выбраться из этой ямы».

В течение курса анализа Эллен все больше сокращает свое питание. Приступы страха учащаются, и теперь в дополнение к этому появляется беспокойная навязчивость – постоянно думать о еде. Она описывает эти ужасы как «нечто постоянно стискивающее ее за горло». Хорошие периоды ей представляются похожими на «захлестывающие волны», но теперь снова «низкая волна».

Теперь Эллен в письме к мужу проводит параллель между своим идеалом, воплощенном в ее прежнем женихе-студенте, и идеалом быть худой. «В то время ты (муж) был жизнью, которую я была готова принять, и поступиться своим идеалом (студентом). Но это получилось искусственно, было вынужденным решением, внутренне не дозревшим. По этой причине это не сработало. Поэтому я снова устремлялась к нему и отворачивалась от тебя. И только много позже, когда я внутренне созрела, когда посмотрела в лицо своему идеалу и поняла, что делаю ошибку, и этот идеал – фикция, тогда и только тогда я смогла сказать тебе “да” спокойно и уверенно. А теперь именно так я должна быть в состоянии посмотреть на свой идеал, – этот идеал быть худой, а не толстой, и сказать себе: “Это фикция”. И тогда я смогу сказать жизни “да”. До того, как я это сделаю, все бесполезно, как тогда, в X. (университетский город). Но сесть в поезд и поехать в У. (где произошел разрыв со студентом) проще, чем вывести на дневной свет то, что похоронено во мне. Что касается сравнения тебя с жизнью, а студента с моим идеалом, то конечно оно неудачно, это только искусственная аналогия. Мое “да” (мужу после путешествия со студентом в У.) тоже было неискренним. Я выбрала тебя – но тогда я все еще реально не стала твоей женой. Мысль о моем тайном идеале, под которым я не имею в виду студента, потому что это что-то поверхностное, – я имею в виду свой жизненный идеал быть худой – продолжала занимать меня больше, чем все остальное. Реально я стану женой, только когда я наконец откажусь от своего жизненного идеала. И это так трудно, что сегодня я снова точно в таком же отчаянии, как неделю назад. Бедный – всегда я должна тебя разочаровывать! Что до несущественного, то я все еще не принимаю лекарств. Но это постоянно заставляет меня ощупывать свой живот и есть со страхом и с трудом».

В другой раз Эллен пишет мужу: «Единственное реальное улучшение, которое должно прийти изнутри, все еще не наступило; нирвана – в переносном смысле – исчезновение жадности, ненависти и бредовой идеи – все еще не достигнута. Ты знаешь, что я под этим подразумеваю? Жадность реализовать мой идеал, свою ненависть к окружающим, которые не позволяют осуществиться моему идеалу, бредовую идею, которая лежит в основе моего воззрения, что этот идеал – нечто ценное». К этому прибавляется очень характерный крик души: «Мысль о блинах по-прежнему для меня является самой ужасной». Более того, она говорит, что мясо и жир так отвратительны, что от одной мысли о них ее тошнит. Что до остального, то теперь у нее (благодаря анализу) есть воля, но не желание пополнеть. Она описывает это как борьбу между обязанностью и желанием в кантианском смысле. Однако раз так, то она «не исправилась», из-за этого категориального императива, этого «ты должна», исходящего извне, она ничего не может сделать против навязчивости болезненного побуждения, которое ею управляет. В то же время она чувствует, что ее теперешнее состояние только из-за того, что она старается не принимать слабительных, «более мучительно, чем все, что я до сих пор испытывала. Я чувствую, что становлюсь полнее, из-за этого я дрожу от страха, я живу в состоянии паники…». «Стоит мне только ощутить давление в талии – я имею в виду давление моего поясного ремня, – я падаю духом и впадаю в такую тяжелую депрессию, словно вопрос моего здоровья означает вопрос каких-то трагических событий». С другой стороны, если у нее «хорошая кишечная перистальтика», то это ее «успокаивает», и она чувствует облегчение. Несмотря на все это, она понимает, «все время, каждую минуту», как ужасно ее жизнью управляет ее «болезненная идея».

Теперь Эллен знает, что муж рассказал ее родителям, что с ней, и она ощущает сильное притяжение к родителям, особенно к матери; она хотела бы упасть к ней на плечо и поплакать. Но это, по ее словам, преходящее настроение. В основном она совсем не чувствует желания оказаться дома, вероятно, она испытывает страх перед «мрачной и серьезной» натурой своего отца.

В августе, вскоре после 33‑го дня ее рождения курс психоанализа, начавшийся в феврале, по объективным причинам завершается. После ее возвращения муж замечает в ней состояние сильной тревоги и возбуждения. Она ест совсем нерегулярно. Эллен пропускает обеды и ужины, при этом без разбора со все большей жадностью набрасывается на любую пищу, которая может оказаться под рукой. Каждый день она съедает несколько фунтов помидоров и 20 апельсинов.

Трехнедельный визит к родителям вначале проходит лучше, чем ожидалось. Эллен счастлива вырваться из гостиничной атмосферы, проводить вечера со своей семьей и обсуждать разные вещи с матерью. Однако начиная со второй недели картина снова меняется. Целыми днями Эллен не может избавиться от плача, тревоги и возбуждения, в слезах гуляет по улицам родного города и страдает от своего голода больше, чем когда-либо, особенно из-за того, что дома ей приходится сидеть за столом с другими, которые едят нормально. Теперь она в совершенном отчаянии, так как считает неизлечимой свою болезнь, и с трудом может оставаться спокойной. Врач делает анализ крови и обнаруживает ее «нестандартный состав». Он советует ей проконсультироваться со специалистом по внутренним болезням (терапевтом) в университетской клинике г. X, где она когда-то посещала лекции. В начале октября она отправляется туда вместе с мужем и старой няней. Терапевт рекомендует ей клиническое лечение, но Эллен никак не может настроить себя на это. Вместо этого она во второй раз обращается к психоанализу. Ее второй аналитик оказывается более ортодоксальным, чем первый.

Эллен чуть больше 32 лет. 6 октября муж по просьбе аналитика вопреки собственному желанию оставляет ее одну. 8 октября, после предварительно высказанных ею суицидальных идей, она предпринимает попытку самоубийства, приняв 56 таблеток снотворного, однако большую их часть ночью выташнивает. Аналитик не придает особого значения этой попытке и продолжает анализ. Что касается остального, Эллен оставляет свои лекарственные средства и в слезах бесцельно слоняется по улицам. Эти и последующие недели, вплоть до середины ноября, по ее собственным словам, – «самые ужасные в ее жизни». В снах она также постоянно озабочена едой. Ее муж остается с ней с 16 по 24 октября и после своего краткого отсутствия с 6 ноября снова постоянно при ней.

7 ноября Эллен совершает вторую суицидальную попытку, приняв 20 таблеток барбитурата. На следующий день она оказывается в таком состоянии, которое аналитик характеризует как «истерическое сумеречное помрачение сознания». Она кричит и плачет весь день, отказывается от любой пищи и объявляет, что в какой-то момент, когда никого не будет рядом, она все равно лишит себя жизни. 9 ноября Эллен снова жадно набрасывается на пищу. 10 ноября она предпринимает на улице несколько попыток броситься под машину, 11‑го пытается броситься из окна офиса своего аналитика. 12 ноября она вместе с мужем переезжает в клинику вышеупомянутого терапевта¹⁴.

По совету аналитика она снова завела дневник, в котором особый интерес представляют следующие октябрьские записи:

19 окт. «Я не думаю, что страх потолстеть – реальный обсессивный невроз, но это – постоянное желание пищи. Удовольствие от еды должно быть первичным. Страх потолстеть служит тормозом. Теперь я вижу удовольствие от еды как реальную навязчивую идею, и она терзает меня, как дикий зверь. Я беззащитна перед ней. Она постоянно преследует меня и повергает в отчаяние».

21 окт. «День начался как все другие. Он представляется мне полным постоянным желанием еды и страха есть. Я просыпаюсь и ухожу. Мое сердце полно уныния. Буду ли я еще способна опять радоваться жизни? Светит солнце, но в моей душе пустота. Ночные сны сбивают меня с толку. Я сплю без радости…

…Каков смысл этого ужасного чувства голода – ужасного чувства неудовольствия, которое появляется после каждого приема пищи? Мое сердце слабеет, я чувствую это физически, это неописуемо неприятное чувство…

…В те дни, когда меня не мучает голод, страх потолстеть снова выходит на первое место. Итак, две вещи терзают меня: первое – голод, второе – страх потолстеть. Я не нахожу выхода из этой ловушки… Ужасное чувство голода. Ужасный страх этого чувства. Ничто во мне не может заглушить это ощущение…

…В любом случае картина изменилась. Только год назад я терпела до состояния голода, и затем с аппетитом ела. Слабительные, которые я ежедневно принимала, показывали, что я не полнею. Конечно, я тщательно отбирала пищу, избегала всего, что ведет к полноте, но все же съедала с удовольствием и наслаждением то, что было позволено. Теперь, несмотря на голод, каждая еда – пытка, постоянно сопровождаемая чувством страха. Чувство страха теперь никогда не оставляет меня. Я чувствую его физически, как боль в сердце…

Когда я просыпаюсь утром, то ощущаю страх голода, который, я знаю, скоро появится. Голод гонит меня из постели. И завтракаю и через час снова ощущаю голод. Голод, или страх голода, преследует меня все утро. Страх голода – это что-то ужасное. Он изгоняет из моей головы все остальные мысли. Даже когда я сыта, я боюсь того часа, когда опять проголодаюсь. Когда я голодна, то не способна ничего понимать ясно, не способна анализировать.

Опишу в общих чертах утро. Я сижу за письменным столом и работаю. У меня много дел, много из того, что я наметила сделать. Но мучительная тревога мешает мне оставаться спокойной. Я вскакиваю, хожу туда-сюда, снова останавливаюсь и оказываюсь перед полкой, где лежит хлеб. Я откусываю от него немножко; через 10 минут я снова вскакиваю и съедаю больше. Теперь я твердо решаю больше не есть. Конечно, я могу проявить такую силу воли, что действительно ничего не ем. Но я не могу подавить желание еды. Весь день я не могу изгнать из своего мозга мысль о хлебе. Она настолько овладевает моим умом, что для других мыслей не остается места. Я не могу сосредоточиться ни на работе, ни на чтении. Обычно кончается тем, что я выбегаю на улицу. Я убегаю от хлеба на своей чайной полке и бесцельно слоняюсь по улице. Или принимаю слабительное. Как это можно проанализировать? Откуда исходит это непобедимое беспокойство? Почему я думаю, что могу справиться с ним только с помощью еды? И почему тогда еда делает меня такой несчастной? Могут сказать: “Съешь хлеб, тогда ты успокоишься”. Но нет: если я его съедаю, то становлюсь несчастнее, чем когда-либо. Тогда я сижу и перед моими глазами постоянно съеденный хлеб. Я чувствую тяжесть в желудке, и меня преследует мысль: “Теперь ты будешь немного толще!”. Когда я пытаюсь анализировать все это, ничего не выходит, кроме теории. Что-нибудь домысленное. Все, что я могу почувствовать – беспокойство и страх. (Здесь следует попытка анализа).

Но все это только фантастические картины, я должна напрягать свой разум, чтобы их представить. Было бы легко анализировать что-то еще, похожее на это. Однако я сама продолжаю блуждать в своем смертельном страхе и вынуждена переживать тысячи часов страха. Каждый день для меня – как тысяча часов, и часто я так устаю от этого спазматического¹⁵ мышления, что больше не желаю ничего, кроме смерти. После обеда мое настроение всегда самое плохое. Лучше бы я совсем не ела, тогда бы не было ужасного послеобеденного чувства. Весь день я боюсь появления этого чувства. Как его описать? В сердце тоска и пустота, ощущение страха и беспомощности. Иногда мое сердце так сильно бьется, что вызывает у меня головокружение. В анализе мы объяснили это таким образом: я пытаюсь во время еды удовлетворить потребность в двух вещах – в голоде и любви. Голод удовлетворяется – любовь нет! Остается огромная, незаполняемая пустота. Утром, когда я просыпаюсь, то начинаю бояться “послеобеденного страха”, и этот страх со мной весь день. Я даже боюсь посещать бакалейный магазин. Вид бакалейных товаров пробуждает во мне желания, которые они (товары) никогда не смогут унять. Как если бы человек пытался утолить жажду чернилами…

…Возможно, я найду освобождение, если я смогу решить эту загадку – связь между едой и желанием. Анально-эротическая связь – чисто теоретическое понятие. Она совершенно непостижима для меня. Я совсем себя не понимаю. Ужасно не понимать саму себя. Я сталкиваюсь сама с собой как с незнакомкой (курсив Бинсвангера). Я боюсь саму себя, я боюсь чувств, перед которыми я каждую минуту беззащитно отступаю…

…Это ужасный период моей жизни. Он полон страха. Страха еды, страха голода, просто страха. Только смерть может спасти меня от этого. Каждый день подобен прогулке по канату на головокружительной высоте, вечное балансирование на краю пропасти. Бесполезность анализа говорит мне, что я хочу именно этого страха, этого напряжения. Это звучит красиво, но это не помогает моему ноющему сердцу. Кто захочет подобного напряжения – кто или что? Я больше ничего не вижу, все в тумане, все смешалось во мне…

…Единственная работа, которую я проделываю, – мысленная. В моем внутреннем бытии ничего не меняется, мучение остается прежним. Легко сказать: все преходяще. Я жажду быть изнасилованной и на самом деле каждый час насилую сама себя (курсив Бинсвангера). Таким образом, я достигла своей цели… …Но где, где ошибка в расчетах? Раз я безгранично несчастна, и глупо было бы сказать в отношении меня: “Это именно то, чего я хочу: быть несчастной”. Это слова, слова, слова… и в это же время мои страдания хуже страданий животного».

В клинике, в которую, как уже упоминалось, Эллен с мужем поступила 12 ноября, происходит духовная релаксация. Ее питание полностью изменяется. С первого дня она ест все, что ей дают, включая то, к чему годами не прикасалась, – суп, мясо, картошка, сладкие блюда, шоколад. Ее вес, который при поступлении составлял 102 фунта (≈46 кг), тем не менее не возрос более чем до 114 фунтов (≈52 кг) за два месяца. Утром и после обеда Эллен выезжает из клиники на лекции в университет. С трех до четырех часов – время психоанализа, а вечером она часто ходит на прогулку или в театр. На занятиях она очень тщательно все записывает. Ее мужу кажется, что теперь началось реальное улучшение. Ее заметки и стихи отражают новую надежду и новое мужество. Она снова хочет быть «человеком среди людей», «новое время неясно проступает в потоках солнечных лучей»; «итак, я возродилась, и мир снова – мой»; «в моем сердце бьется глубокая благодарность за то, что я пережила этой ночью». Но все же она не окончательно верит в свой покой:

 
Я вижу золотые звезды и то, как они танцуют;
Ночь, как всегда, таит в себе беспредельный хаос.
Вернутся ли, наконец, ко мне
С ясностью раннего утра мир и гармония?
 

Все эти стихи (воспроизведенные здесь только в коротких выдержках) были записаны в ночь с 18 на 19 ноября. Она пишет: «Стоит мне закрыть глаза, рождаются стихи, стихи, стихи. Если бы я хотела записать их все, то должна была бы заполнять страницу за страницей – больничные стихи… слабые и полные внутренней сдержанности. Они только слабо трепещут крыльями, но по крайней мере хоть что-то во мне волнуется. Дай Боже, чтобы это могло вырасти!»

Начиная с той же ночи, мы видим следующие записи: «Я пробудилась на два часа. Это прекрасно – проснуться. Однажды такое уже было летом. Но тогда я опять потеряла голову от страха. Я верю, что в этот раз такого не будет. Я чувствую в груди что-то приятное, что-то, что хочет расти и расти. Вернется ли снова в мою жизнь любовь? Более серьезная, более спокойная, чем раньше, но также более светлая и более чистая. Дорогая жизнь, я буду готова принять тебя, я простираю руки и глубоко дышу, робкая и радостная…

…Я снова читаю “Фауста”. Теперь впервые я начинаю понимать его. Начав, я многое должна пройти и многое еще более тяжелое в моей жизни, прежде чем смогу сказать: “Я понимаю это. Да, теперь я понимаю это”. Но я не боюсь того, что приходит. Сладко страшиться и страдать, расти и становиться другой».

Но на следующее утро 19 ноября, «прекрасное настроение ночи как бы исчезло. Я усталая и печальная». Она продолжает посещать лекции, читать и писать, но мысль о еде преследует ее. Для описания этой мысли она находит очень характерное сравнение: «Я чувствую нечто похожее на то, что должен чувствовать убийца, который постоянно держит перед своим мысленным взором картину убийства. Он может работать, даже перерабатывать, с раннего утра допоздна, может выходить гулять, может разговаривать, может пытаться отвлечься – все напрасно. Всегда, постоянно он будет видеть перед собой картину совершенного убийства. Он чувствует непреодолимую тягу к месту убийства. Он знает, что это делает его подозреваемым. Даже хуже – у него ужас перед этим местом, но все же он должен туда идти. Что-то, что сильнее его разума и воли, контролирует его и превращает его жизнь в пугающую сцену опустошения. Убийца может найти искупление. Он приходит в полицию и обвиняет себя. В наказании он искупает свое преступление. Я не могу найти искупление – кроме как в смерти».

Эллен болезненно осознает, что «из-за этой страшной болезни я больше и больше удаляюсь от людей… Я чувствую себя исключенной из всей реальной жизни. Я совершенно изолирована. Я накрыта стеклянным колпаком. Я вижу людей, как через стеклянную стенку, их голоса еле слышны. Я чувствую неутолимое желание приблизиться к ним, я кричу, но они не слышат меня. Я простираю к ним руки, но мои руки просто натыкаются на стенки моего стеклянного колпака».

В это время она начинает писать «Историю невроза». Вот цитаты из нее: «Поскольку моя жизнь строилась только исходя из позиции того, делают ли меня продукты худой или толстой, вскоре все они утратили присущее им значение. Моя работа тоже. Я занималась ею с целью отвлечения себя от голода или от тяги к сладостям. (В течение того времени, когда я работала – с девяти утра до часу дня и с двух часов до шести, – я не чувствовала искушения есть то, что делало бы меня толстой.) Так что время работы служило своей цели. Работа меня радовала. Но когда все во мне сжималось, радость тоже разбивалась вдребезги, тогда работа не отвлекала меня, не приносила мне радости.

Осенью 19___ г. (в начале моего 32 года жизни) я впервые ощутила страх. Только очень неопределенный и смутный страх, скорее даже склонность подчиниться непонятной силе, угрожавшей разрушить мою жизнь. Я почувствовала, что все внутреннее развитие прекратилось, что все становление и рост были прерваны, так как единственная идея заполняла всю мою душу, и эта идея что-то невыразимо нелепое. Мой разум восстал против нее, и я попыталась силой воли отказаться от этой идеи. Бесполезно. Слишком поздно – я больше не была в состоянии освободиться и теперь жаждала освобождения, искупления, которое пришло бы ко мне путем какого-то метода излечения. Так я пришла к психоанализу…

…Я хотела познакомиться с неведомыми побуждениями, которые были сильнее моего разума и которые заставляли меня формировать всю мою жизнь в соответствии с господствующей позицией. И центр этой господствующей позиции – быть стройной. Анализ привел к разочарованию. Я анализировала, опираясь на разум, и все оставалось теорией. Желание быть стройной неизменно оставалось в центре моего мышления…

…Месяцы, которые последовали за этим, были самыми ужасными из тех, которые я когда-либо переживала, и я все еще не сбросила тяжести своих мыслей. Теперь моей жизнью владела не одна “идея-фикс”, а к ней добавилось что-то гораздо худшее – навязчивое стремление всегда думать о еде. Эта навязчивость исказила всю мою жизнь, она преследует меня, когда я просыпаюсь и засыпаю, она стоит за всем, что я делаю, как злой дух, и никогда и нигде я не могу избавиться от нее. Она преследует меня, как убийцу преследуют призраки, она превращает мир в карикатуру, а мою жизнь – в ад. Мне кажется, что легче было бы перенести любую другую боль; если бы моя жизнь омрачилась действительно тяжким горем, я нашла бы силы перенести его. Но ежедневная пытка непрекращающейся борьбы против множества абсурдных, низменных, презренных мыслей – это мучение отравляет всю мою жизнь…

…Открыв утром глаза, я сталкиваюсь со своим несчастьем жизни. Даже еще до своего окончательного пробуждения я начинаю думать о еде. Каждая трапеза связана со страхом и возбуждением, каждый час между приемами пищи заполнен мыслью: “Когда я снова почувствую голод? Может быть, я и сейчас хотела бы что-нибудь съесть? А что?” и т. д. и т. п.; тысяча различных форм, но всегда одно и то же содержание. Неудивительно, что я больше не способна испытывать радость. Мне известны лишь страх и печаль, отсутствие удовольствия и отсутствие мужества».

Поскольку болезнь снова серьезно усиливается в конце ноября – начале декабря, больную консультирует Крепелин и диагностирует меланхолию. Аналитик считает этот диагноз неправильным и продолжает анализ. В первой половине декабря ее курс лечения снова приносит плоды: Эллен опять посещает лекции, читает II часть «Фауста», но она разрывается между различными позициями докторов относительно ее болезни и лечения. Терапевт, который наиболее правильно оценивает ее болезнь, считает необходимым продолжение клинического лечения, аналитик советует оставить клинику и «вернуться к жизни». Этот совет совершенно разрушает ее веру в аналитика. В своем дневнике под датой 19 декабря она, среди прочего, замечает: «Я продолжаю жить только благодаря чувству долга перед моими родственниками. Жизнь больше не привлекает меня. Нет ничего, никакого дела в моей жизни, которое удерживало бы меня. Все вокруг серое и безрадостное. Поскольку я похоронила себя в себе и больше не могу любить, существование – только пытка. То, что раньше приносило радость, теперь – проблема, внутренне бессмысленное нечто, что ухитряется помогать мне проводить часы жизни. Что раньше казалось мне целью жизни – все учение, все стремления, все достижения – теперь бесконечный, тяжелый ночной кошмар, которого я боюсь».

Для своего положения она снова находит подходящие аналогии. По ее словам, Карл (ее муж) считает, что она находит радость в некоторых вещах. «Но, если бы он спросил у заключенного, чего бы ему хотелось – оставаться в концлагере или вернуться домой? В первом случае он чем-то занимал бы себя, изучал бы иностранные языки, конечно, только ради того, чтобы помогать себе проводить бесконечные тяжелые дни. Действительно ли он наслаждался бы работой? Оставался бы он для своей пользы в заключении хотя бы минутой дольше, чем необходимо? Конечно же нет; и никто даже не мог бы помыслить о такой гротескной идее. Но я могу. Жизнь стала для меня концлагерем, и я так же страстно жажду смерти, как бедный солдат жаждет вернуться домой из сибирского заключения…

…Сравнение с заключением – не только словесное. Я в тюрьме, пойманная в сеть, из которой не могу освободиться. Я заключена внутри самой себя; я все больше и больше запутываюсь, и каждый день – новая бесполезная борьба; сети опутывают меня все сильнее. Я в сибирском заключении; мое сердце как лед, все, что окружает меня, – одиночество и холод. Лучшие мои дни – печально-комичная попытка обмануть себя в моем истинном положении. Так жить нельзя. Карл, если ты любишь меня, подари мне смерть».

Другая аналогия: «Я окружена врагами. Куда я ни обернусь, везде окажется человек с обнаженным мечом. Как на сцене. Несчастный ищет выход; остановись! Перед тобой человек с оружием. Он мечется в поисках второго, третьего выхода – все напрасно. Он окружен, ему больше некуда бежать. Он застывает в отчаянии.

Так и со мной: я в тюрьме и не могу бежать. Плохо, что аналитик говорит мне, будто я сама поместила туда человека с оружием, что это – театральные фигуры и нереальны. Для меня они очень реальны».

Эллен жалуется, что в течение многих месяцев у нее «не было ни одного часа полной свободы». В то же время она говорит, что картина повседневности меняется. Одну неделю худшими являются утренние часы, другую – вечерние, а в третью – середина или конец дня, но нет недели, чтобы она была «полностью свободна». Если постоянно все отрицать, то это будет легкомысленно. Она постоянно «сознает» себя, все делает «осознанно», никогда не может просто «быть здесь» и жить. Если в какой-то момент у нее появляется «предчувствие веры» в то, что ее жизнь по-прежнему имеет смысл, что она все еще может быть полезна другим и помогать им, тогда приходит страх и «снова гасит эту слабую искру жизни».

Она все яснее понимает, что не сможет жить, если не сможет «сломать запрет» и устранить эту чрезмерную озабоченность собой. Ее «духовное смущение» во время принятия пищи и после него ужасно. Каждый кусочек она проглатывает осознанно и с невыразимым чувством печали. «Общая картина мира беспорядочна (курсив Бинсвангера). Будто я заколдована. Злой дух сопровождает меня и во всем отравляет мою радость. Он искажает все прекрасное, все естественное, все простое, и делает из этого карикатуру… Что-то во мне восстает против потолстения, против того, чтобы быть здоровой, с пухлыми красными щеками, чтобы стать простой, сильной женщиной, что соответствует моей истинной природе… Меня приводит в отчаяние то, что при всех моих высоких словах я не могу идти дальше. Я борюсь против непонятных сил, которые сильнее меня. Я не могу овладеть ими и понять их».