Людмила Коль
Игра в пинг – понг. Исповедь не – Героини

– Молина, – поправляет меня папа. – Это его фамилия, он испанец.

– Как это? Он ведь говорит по-русски!

– Их привезли к нам из Испании, еще детьми.

– Почему?

– Там была война… их спасали.

– И теперь они уже как русские?

– Теперь – да.

– А где его семья, папа, мама, сестры и братья?

– У него есть, кажется, родственники в Испании.

– А почему он не может поехать туда?

– Режим такой…

– Режим – это что?

– Это такое правительство, опасно туда ехать…

На все мои «почему» ответов не напасешься. Но даже потом, когда режим рухнул, испанцам, чтобы повидать своих, нужно было проходить много разных инстанций, где их проверяли на «прочность», и выезжать на «историческую родину» им разрешалось без русской жены, в лучшем случае – с детьми.

Но это было потом. А тогда я сидела и с восхищением глядела на Молину.

А вот я на концерте. На сцене поет моя мама. Кто-то рядом со мной говорит, что у нее в глазах бусинки. На маме черный костюм, отделанный блестящим атласом, черные косы уложены высоко, как корона, и она мне кажется самой красивой, и я ею горжусь.

Мне дружить с девочками из рабочих семей не разрешается. Мама говорит:

– Она из рабочей семьи!

И это означает, что я могу с ней играть во дворе, но не приглашать к себе в гости. Когда я пошла в школу и оказалась в одном классе с соседкой Раей Лылиной, «из рабочей семьи», мне часто приходилось прибегать к ее помощи в арифметике. Несмотря на свой «минус», она соображает гораздо быстрее, чем я. Учительница в конце дня дает задачку по арифметике и говорит:

– Кто первый решит, пойдет домой!

А я решить никак не могу – именно поэтому. Если бы она так не говорила, я бы уже давно решила. А тут я сижу и потею, руки дрожат, язык присох; я бессмысленно смотрю на цифры и ничего не могу написать. А Рая все давно решила и уже собирает портфель. От этой своей беспомощности мне делается еще страшнее.

– Рай, подскажи! – шепчу я.

Она шепотом говорит мне решение задачки, я быстро пишу и тоже сдаю тетрадку, не глядя на учительницу, – мне стыдно, что я обманываю…

А уж спускаться в подвал запрещалось строго-настрого.

– Там очень неприятно, не ходи туда! – говорили мне дома.

Я попала в подвал всего один раз – заболел мой сосед по парте и мне нужно было отнести ему домашнее задание. С опаской спустившись по ступеням вниз, я открыла дверь и шагнула внутрь. Длинная кишка коридора терялась далеко впереди. Я постучалась в первую попавшуюся дверь, и мне открыли. Кроме стоящих впритык друг к другу кроватей, я ничего не увидела. Его мама вышла навстречу, явно смутилась, взяла протянутый листочек и проводила меня наверх.

Детей рабочих в доме было больше, чем нас. Они дружили между собой, потому что жили вместе в коммунальных квартирах и хорошо друг друга знали. Одного мальчика, светловолосого, кудрявого, очень похожего на маленького Ленина в моей книжке, выносят на улицу мать и сестра – он почему-то не может ходить. Мы стоим вокруг и смотрим, как его пытаются поставить на ноги, но они его не держат, и тело обвисает на руках у взрослых. Поэтому его сажают в кресло, и он наблюдает, как мы бегаем и прыгаем. С ним никто не разговаривает – он не такой, как все. И я тоже никогда не обращаюсь к нему, хотя мне его ужасно жалко. Он одиноко сидит в стороне и иногда чему-то улыбается. Через некоторое время за ним приходят. Мы опять стоим вокруг и наблюдаем, как его пытаются поднять, а его ноги беспомощно подгибаются; наконец руки его кладут себе на плечи взрослые, повторяя «Держись! Держись крепче!», и медленно-медленно движутся к подъезду.

Вечером, засыпая, я слышу, как этажом ниже, но в соседнем подъезде, в семье нашей уборщицы, которая моет лестницу, детей наказывают. Я знаю, что это в «воспитательных целях» – так наказывали когда-то Левку. Звук какими-то причудливыми путями двигается по стенам и проникает к нам в спальню. Дети ужасно кричат.

– Отец вечно пьяный приходит, – вздыхая, говорили между собой взрослые. – А мать вечно без денег – у всех занимает. Как она рано состарилась – лицо уже все в морщинах. Она ведь еще молодая!

Уборщицу жалели, к празднику собирали на подарок и отдавали старую одежду. Мне страшно от криков детей, и я инстинктивно сторонюсь их.

Зимой одна обеспеченная семья устраивает новогодний праздник для детей из нашего дома. Приглашаются практически все.

Сначала бывает концерт, в котором мы участвуем, а потом нас сажают за стол с едой. На каждой тарелке лежит пирожок, а в пирожке мы находим «денежку» – десять копеек, завернутые в пергаментную бумажку. Все стараются побыстрее съесть пирожок и объявить: «А у меня денежка!». Я ковыряю, а не ем, никак не могу ничего найти и наконец кладу пирожок незаметно куда-нибудь, чтобы маме потом не сказали: «Она так ничего и не ела».

В конце праздника нам раздают подарки – кулечек с конфетами и печеньем и обязательно ёлочной игрушкой. Их делает в этой семье бабушка-художница. Почти всегда это грибок: боровик с темно-коричневой аппетитного вида шляпкой, толстой ножкой и маленькими ручками или подосиновик с ярко-оранжевой шляпкой. Я собираю их и храню на этажерке. Деньги на подарки давали, конечно, родители, но мы не знали об этом.

Когда я подросла, я стала сама устраивать новогодний праздник для своих подруг и одноклассников, тоже с маленьким концертом, подарками и «волшебной» ёлкой, на которой лампочки то включались, то выключались по моему желанию. Я командовала:

– Ёлка, зажгись! – и лампочки вспыхивали.

Я говорила:

– Ёлка, потухни! – и лампочки гасли.

Дети бывали в восторге и никак не могли разгадать секрет. А все было просто: в соседней комнате, куда незаметно был протянут провод, сидел кто-нибудь из взрослых и делала ёлку «волшебной».

А еще зимой в воскресенье днем мы ходим в детскую библиотеку. Она находится в старом деревянном доме, с печкой, деревенскими дощатыми полами, с запахом деревенского уюта. Может быть, еще и поэтому мы так любим библиотеку. Там можно читать книжки, устроившись за столом в читальном зале, а можно взять их домой. А когда возвращаешь книжку, библиотекарь обязательно спросит, о чем ты прочитала, что тебе запомнилось, что понравилось. И предложит тебе новую книжку, которой нет ни в книжном шкафу у родителей, ни в книжном магазине купить нельзя и от которой ну просто невозможно оторваться – такая интересная! Иногда приезжают писатели. Рассказы Георгия Скребицкого есть в нашем учебнике «Родная речь», мы их читали на уроках, а вот он сам – сидит и рассказывает нам о природе и птицах в лесу, ведь мы, дети, рожденные Urban’ом и принадлежащие Urban’у, ничего об этом не знаем. Не важно, увлекает ли нас сам рассказ, важно то, что перед нами – настоящий, «живой», писатель. Часто в двенадцать дня затемняют шторами окна, вешают экран и бесплатно показывают фильмы: «Золушку», «Снежную королеву». И тогда посмотреть кино набивается полный зал, и детей и взрослых, – телевизоры есть далеко не у всех.

Моя мать не работала пять лет, пока я была маленькая. Я крепким здоровьем не отличалась, ходить стала поздно, часто болела – на нашем поколении сказалось, видимо, постоянное недоедание, которое перенесли взрослые в годы войны. Мои родители потеряли первую дочь, которая умерла от дифтерита, как только они попали в эвакуацию, поэтому мать тряслась надо мной и предпочитала сидеть на мизерную отцовскую зарплату, во всем себе отказывая, чем отдать меня в детский сад, где витали инфекции. Меня так оградили от них, что я не переболела ни одной из тех болезней, которыми болеют обычно дети: ветрянкой, свинкой, коклюшем.

Но вот прошло пять лет, и матери нужно было опять начать работать, чтобы сохранить квалификацию. Конечно, сидя дома, она подрабатывала иногда – брала дешевые заказы в какой-то артели и шила ситцевые платьица для кукол; этим занимались тогда многие домохозяйки: вышивали подушки, обрабатывали края носовых платков, делали летние шляпки из пике. Но настоящая ее профессия была инженер-химик. Между родителями и московской бабушкой Ниной долго идут переговоры, и наконец бабушка все же переезжает от тети к нам, и мы начинаем жить вчетвером.

Мать пошла работать. С деньгами стало полегче. Мы купили кое-что из мебели: круглый обеденный стол, книжный шкаф, диван, письменный стол. А бабушке купили простой платяной шкаф с одной дверцей. Она поставила туда свою корзину, с которой приехала, повесила выходное платье и два пальто: зимнее и демисезонное.

Я теперь полностью на бабушке, и она стала учить меня читать и считать – готовить к школе. Бабушка Нина стирала, гладила, убирала, ходила в магазин, готовила, гуляла со мной. А в свободное время очень много читала – Толстого, Достоевского, Куприна, Чехова. На столе всегда лежала какая-нибудь книга с заложенными на нужной странице бабушкиными очками в золотой оправе. Но вот что любопытно было: бабушка любила Жюля Верна. Она зачитывалась его романами и даже пыталась читать их мне вслух или с увлечением пересказывала содержание «Двадцати тысяч лье под водой» и «С Земли на Луну», но так и не привила вкус к этому писателю – мне больше нравились романы про любовь.

– Напрасно, напрасно! – говорит отец. – Благодаря Жюлю Верну я выучил географию.

Но я упорно не разделяю их точку зрения, а географии мне хватает школьной.

Бабушка Нина как-то умудрялась на все находить время и даже рисовать меня учила. У нас в гостиной висели ее натюрморты, написанные маслом и скопированные с открыток. Это были цветы: ирисы в корзине, букет анютиных глазок, розы. Выполнены они были достаточно технично и на меня производили впечатление; я даже хвастаюсь тем, что бабушка моя художница – ведь ни у одной из моих подруг бабушки маслом картины не пишут.

Бабушка следила за мной, заботилась обо мне и постепенно стала самым большим авторитетом, отодвинув родителей на второй план. Особенно я отошла от матери – бабушка меня ревновала и бессознательно делала все возможное, чтобы прочно занять ее место.

Умер Сталин.

Мы с бабушкой собирались утром в магазин, когда по радио передали это известие. Бабушка заплакала, а мне, шестилетней девочке, стало страшно. Когда вечером пришел с работы отец, я спросила его:

– Что же с нами теперь будет? Все пойдут на нас войной?

– Почему это войной? – удивился отец.

– Сталин нас защищал от всех. А кто же теперь будет защищать?

– Не бойся, доченька, – отец погладил меня по голове, – будет кто-нибудь другой, и никто войной на нас идти не собирается.

Осенью, когда я пошла в школу, в букваре еще был портрет Сталина. А потом имя Сталина как-то незаметно стало уходить из нашей жизни, и однажды, когда мы были уже постарше, моя школьная подружка сказала мне по секрету на ухо, что Сталин посадил в тюрьмы и уничтожил многих людей, что теперь все стало известно и что нашли письмо Ленина, в котором Ленин предупреждал об этом.

Я пришла домой и пересказала это родителям. Они переглянулись, что показалось мне подозрительным, и сказали, что ничего не знают, чтобы я ни с кем на такие темы не разговаривала. Меня это не удовлетворило, и я стала интересоваться, слушала разговоры и узнавала все больше и больше. В семье, при мне во всяком случае, никогда о политике не говорилось. Но так как я стала постоянно выспрашивать и время стало, видимо, меняться, родители тоже иногда нет-нет да и высказывались. То мать время от времени вспоминала, что в тридцать седьмом году кого-то из знакомых «взяли» и тот исчез навсегда; то рассказывала, как дедушку вызывали в «органы» и, положив перед ним на стол пистолет, требовали, чтобы он «подписал бумагу» на кого-то из сослуживцев.

– А он – что? – тут же прошу уточнить я.

– А он отказался, сказал, что не может ничего подобного подписать на своего товарища, которого давно знает как хорошего работника и порядочного человека.

– А – они?

– Они убрали пистолет и сказали, что просто проверяли его.

– А – он?

– Дедушка вернулся домой с трясущимися губами. Если бы его забрали – что бы мы без него делали?..

– А потом что было? – мне всегда нужно доискаться до истины.

– С нами ничего не было. Просто боялись все, что могут однажды ночью приехать и забрать.

Отец, поддакивая маме, тоже иногда вставлял замечание:

– Да, страшное было время, особенно «ежовщина».

– А это – что?

– Был такой, по фамилии Ежов, – скупо отвечает отец.

Отец был очень сдержанный и говорил мало. У него было правило: «Молчание – золото». Этому научила его жизнь.

После смерти сумского дедушки я думала, что у меня остались только две бабушки – мне говорили, что мой второй дедушка, муж бабушки Нины, умер давно, когда меня еще на свете не было.

Бабушки нужны детям. Они начиняют детские головы фантазией и сказками, знакомят со стариной и рассказывают много такого, чего никто и никогда не расскажет – много разных интересных мелочей. Бабушки – это связь времен.

Одну, московскую бабушку Нину, я очень любила. К сумской относилась довольно холодно. У нее были свои привязанности – внуки маминой сестры, которая умерла в молодости от туберкулеза, оставив двух сирот. Кроме того, бабушка Мура казалась мне строгой, так как указывала нам, что мы можем делать в доме, а что нет. А это мне уже совсем не нравилось. Днем она даже запирала дом на ключ, выпроваживая нас во двор или в сад, чтобы мы не шумели. Я же пробиралась в саду к открытому в спальне окну, подставляла скамейку, влезала через окно в дом и, открыв дверь изнутри, появлялась на пороге. Бабушка спокойно сидела в это время во дворе и разговаривала с кем-нибудь из соседей или, медленно шевеля губами и надев очки, всегда сползавшие у нее на нос, читала по складам газету. Увидев меня, она первым делом хваталась за связку ключей, которая с самого утра уже висела у нее на поясе и составляла как бы непременный атрибут туалета, а потом оглядывалась по сторонам, стараясь сообразить, каким образом я могла попасть в дом. Про открытое окно в спальне она не помнила. На самом же деле бабушка Мура была очень добрая и заботилась обо всех: деньги присылала маме в Москву, летом покупала ей платья и туфли, подарила маме наручные часы, что тоже было редкостью. Меня, когда мы ходили на рынок вдвоем, всегда подкармливала по дороге – вытаскивала из кармана кусочек чего-нибудь лакомого и говорила:

– На, попробуй как вкусно!

Я плохо ела: про меня говорили, что я съела бы все только глазами; мама переживала, что я не вырасту, и бабушка старалась, чтобы хоть несколько крошек еды проникло в мой пустующий желудок.

После рынка мы обязательно заходим в церковь. Моя мать даже и не подозревала об этом. В Сумах на центральной улице, улице Ленина, был очень красивый собор. В выходные дни народу бывало столько, что все не могли уместиться внутри и стояли в дверях и на ступенях. Бабушка отыскивает все-таки место поближе, ставит меня рядом и молится. Мне неуютно и хочется, чтобы это поскорее кончилось. Я смотрю украдкой по сторонам, и мне стыдно, потому что я не понимаю, что делают люди, и не могу делать то же самое.

Бабушка шепотом говорит:

– Молись!

Я не знаю, как, и стою истуканом.

Бабушка опять шепчет:

– Становись на колени! Смотри, как мальчик молится!

Я скашиваю глаза на грязного мальчишку, который прибежал, бухнулся вниз, ткнулся лбом в пол и начал часто-часто отбивать земные поклоны. Очень скоро его прогоняют. Я недоумеваю: «Если он правильно делал, почему же его прогнали?» Но у бабушки не выясняю и в конце концов присаживаюсь на корточки, чтобы не торчать на виду, – стать на колени я не могу: что-то внутри противится этому.

По дороге домой бабушка рассказывает мне о Боге, как Он живет на Небе, что там есть Райский сад с красивыми деревьями и птицами. Но все это в моей маленькой голове почему-то не укладывается. Я задаю разные вопросы и сбиваю бабушку с толку.

– Бабушка, а у Бога есть дом, где Он живет? – спрашиваю я.

– А как же! – отвечает она, еще ничего не подозревая.

– А деревья из чего растут?

– Там есть все: и земля и травка.

– А почему они нам на голову не падают?

– Потому что там купол.

– А купол из чего? – допытываюсь я.

– Стеклянный.

– Значит, мы как в банке? – Тут уж я совсем пугаюсь. – А если воздух кончится, мы задохнемся?! – Я отлично помню, как через день погибают жуки, которых я сажаю в стеклянную банку с притертой крышкой, и мама каждый раз говорит, что они задохнулись от нехватки воздуха, что я их, бедных, замучила.

– На, попей святой водички! – предлагает бабушка, переводя разговор.

Она поит меня святой водой, которую несет домой в алюминиевом бидоне. Я, чувствуя металлический привкус, не хочу пить и говорю:

– Фу, какая противная!

– Так нельзя говорить! – ужасается бабушка. – Бог накажет!

Бог меня не наказывал, понять логически устройство Райского сада я не могла, и все это приводило к тому, что у нас с бабушкой Мурой все чаще и чаще возникали трения. Я, как и большинство детей в возрасте тинэйджеров, была по-своему жестокая и, разозлившись на бабушку, часто говорила ей дерзости.

Однажды мы опять поссорились. Я сказала, что скоро уеду от нее к своей любимой бабушке Ниночке.

– Моя бабушка добрая, а ты злая! – сказала я.

На это бабушка Мура – что, наверное, было еще большей жестокостью, чем моя, – ответила:

– Если она у тебя такая замечательная, почему же она говорит тебе всегда неправду?

– Ничего подобного! Моя бабушка никогда неправды не говорит! – запальчиво воскликнула я.

– А вот и говорит!

– Что говорит?

– Что твой дедушка умер.

– А он и умер! – ответила я, испуганно насторожившись.

– А вот и нет! Жив твой дедушка!

– Сама ты говоришь неправду! – возмущенно крикнула я. – Если он жив, где же он?

– Живет в Виннице!

Для меня это было как гром среди ясного неба. Как?! Совсем никогда его не было! О дедушке не упоминалось, не говорилось, не вспоминалось. Иногда я уж очень донимала расспросами, тогда бабушка Нина сухо говорила:

– Я вышла замуж по необходимости, – и замолкала.

– Нет, ты расскажи, как было.

– В четырнадцать лет я потеряла маму, – неохотно продолжает бабушка, – а в семнадцать лет – папу. И осталась с тремя малыми детьми на руках: две младшие сестры и брат. Сестер взяли опекуны, брата отдали в кадетский корпус, а самой пришлось учительствовать в народных школах.

Я вижу, что бабушке совсем не хочется рассказывать про это: она нервно почесывает за ухом – верный признак, что она нервничает. Но я настаиваю:

– И – что потом?

– Вот там и познакомились, он тоже учительствовал. Тогда многие шли в народ.

– А что значит – шли в народ?

– Это значит помогать бедным – потому они назывались народники, движение тогда такое было. И он тоже был из них, учитель истории…

Это меня не удовлетворяло, но каждый раз бабушка на этом месте тормозила:

– Жизнь как жизнь потом была, как у всех, переехали в Киев, родился твой папа, потом твоя тетя. Папа ходил сначала в английскую гимназию княгинь Волконских…

– Это как? – перебиваю я.

– Две сестры приехали из Англии и решили открыть в Киеве мужскую гимназию, где с первых классов преподавали на английском языке и все было на английский манер, мальчиков очень строго воспитывали.

– И куда она делась потом, эта гимназия?

– После революции ее сделали обычной школой, а сестры стали директрисами…

– А вы что делали?

– Началась революция, потом гражданская война, и пришлось уехать в Винницу.

Все было схематично. Я даже полного имени дедушки не знала! Он что-то такое совершил, о чем нельзя было говорить, чем-то обидел бабушку Нину. Сколько я ни пыталась, дознаться не могла, чем – бабушка всегда обрывала разговор:

– Это неинтересно. Он умер давно! – и переводила разговор на другое. Так и оставалась эта таинственность всегда. И вдруг он оказался живой!

Я помчалась к маме и пристала с расспросами:

– Это что бабушка Мура говорит про дедушку?

И ей пришлось рассказать мне правду:

– Дедушка – священник.

– А бабушка Нина всегда говорила, что он историю преподавал…

– Да, сначала, в школе. А потом окончил духовную семинарию, принял сан священника, поэтому говорить о нем у нас было запрещено.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что священники и их семьи после революции объявлялись вне закона, их называли «лишенцы».

– А что это такое?

– Это означало, что их лишали всех прав. Понимаешь, бесправные?

– Нет! – честно признаюсь я.

– Живешь в стране, а прав у тебя никаких нет! Папа не мог получить высшего образования! Учиться не мог!

– Как это?

– Документы не принимали никуда. Я же тебе объясняю: бесправные! Поэтому бабушка Ниночка вынуждена была развестись с дедушкой в двадцать четвертом году – как раз после окончания папой школы, – чтобы папу приняли учиться хоть куда-нибудь. Тогда принимали в высшие учебные заведения только за соцпроисхождение.

– А что это такое – «соцпроисхождение»?

– Социальное происхождение, – поясняет мама, – это значит, из какой ты семьи: рабочих, служащих, крестьян. Знания никого не интересовали. Ведь папа хотел стать архитектором, а стал механиком.

Много-много лет спустя, когда отец давно умер, перебирая его дневники, я наткнулась на запись: «Как страшно всю жизнь заниматься не тем, что любишь»…

– Один раз, когда твой папа еще учился, комсомольцы прознали, что дедушка часто навещает семью, остается на несколько дней, пришли к ним домой и поставили ультиматум бабушке Нине: «Или ваш бывший муж не будет у вас жить, или мы исключим Сергея из техникума!» И бабушка, и папа, и тетя Аня всю жизнь этого боялись, потому-то тебе и говорили, что он умер, – не дай Бог расскажешь кому-нибудь! Из Киева они уехали во время гражданской войны в Винницу – там безопаснее было. Бабушку Нину гнали с работы!

– Но ведь она развелась с дедушкой!

– Ну и что! Это часто не имело значения. Где она только не работала! Через некоторое время вызывал директор и спрашивал: «Это правда, что вы бывшая жена священника? Подайте заявление об уходе!»

– А откуда же они знали?

– Все всегда известно бывало – услужливые люди находились.

Я молчу и перевариваю.

– Времена были такие, – вздыхает мама, – дети часто вынуждены были отрекаться от родителей. У бабушки Нины и мать была из семьи священника, и старшая сестра замужем за священником, тетя – помещица, – мама выкладывает уже всю родословную начистоту, – было что скрывать. Где они все теперь?.. А со своим братом она тоже не могла общаться, потому что он был белым офицером.

– Так он жив?

– Конечно.

То, что у меня такие родственники – духовные лица и белые офицеры, – меня не только не смущает, а наоборот, наполняет гордостью. По радио все чаще слышно: «Мы не иваны, не помнящие родства». «Так вот что это значит, оказывается, – соображаю я про себя. – Значит, я отношусь не к ним, а к тем, кто помнит».

– И где он?

– Он бежал из Белой армии – из армии Юденича, кажется, я не так хорошо знаю историю. Эта армия хозяйничала на севере. Он и еще несколько человек сорвали погоны, долго скрывались в лесах, кто-то не выдержал и погиб по дороге, а он пешком дошел до Нижнего Новгорода. Там утаил свое происхождение, придумал что-то, и устроился мастером на завод. Так и работает до сих пор на заводе «Красное Сормово».

Про такой известный завод я, конечно, слышала.

– И никто ничего не знает про него?

– Нет, много лет уже прошло. Но с бабушкой они не общаются… – говорит мама и осторожно добавляет: – по-моему… бабушка никогда ничего о нем не рассказывает…

Мама опять вздыхает.

«Почему взрослые всегда вздыхают, когда рассказывают, как было раньше? – думаю я. – Почему наша история вся состоит из вздохов? Почему им было так трудно и они жили с постоянным страхом и переживаниями? Почему люди не могли жить нормально, смеяться и радоваться?..»

– У папы его происхождение было темным пятном в биографии – всегда ему вспоминали это. И меня часто спрашивали, почему я вышла замуж за сына священника.

– Дураки! А ты что отвечала?

– А я говорила, что выходила замуж за человека, а не за его социальное происхождение!

– А они – что?

– А что они могли сказать?

– Правильно! – одобрительно киваю я. Мама у меня всегда смелая. – Если бы все были такие, как папа, давно бы уже коммунизм построили, правда?

– Наш папа – идеал! – убежденно соглашается мама.

Мысль о том, что у меня есть дедушка, который живет совсем рядом, но которого я не могу видеть, не дает мне покоя.

– А давай съездим к дедушке в Винницу? – пристаю я к маме.

– Что ты! Нельзя! – испуганно отвечает она.

– Почему нельзя?

– Как же мы поедем? Что скажем в Москве? А папе как объясним?

– А мы потихоньку, папа не узнает, по дороге сойдем с поезда и навестим его!

– Нет-нет, я не могу так, я должна получить согласие папы, а папа его никогда не даст.

Вернувшись в Москву, я тут же объявляю:

– А у меня есть дедушка, я теперь знаю все! Вы мне все врали! – Мои глаза наполняются слезами и суживаются до мстительных щелочек.

После этого семейной катастрофы не произошло, но… Не знаю, о чем говорили между собой родители, когда я не могла их слышать, но теперь летом меня отправляют не в Сумы, а на дачу. Весной папа и мама едут смотреть дачные предложения, выбирают подходящий вариант, и, как только заканчиваются занятия в школе, нас с бабушкой Ниной перевозят на летнее житье в Подмосковье.

Это открытие перевернуло многие мои представления. Я уверена, что детям никогда нельзя говорить неправду. Думаю, что им все можно объяснить в доступной форме, чтобы не нарушать привычный порядок жизни. Теперь я ощущала себя не только хранительницей некоей семейной тайны, которую мне доверили и которую ни в коем случае ни под каким видом нельзя разглашать, но и стала задумываться над многими вещами, называемыми «миром добра и зла», и росла страшной «антисоветчицей». Когда я открывала рот, чтобы высказаться, мама бежала закрывать форточку, испуганно оглядывалась, махала руками и повторяла:

– Тише! Тише! Что ты говоришь! Соседи услышат!..

Соседка слева, по словам мамы, доносила в «органы», а сосед снизу там работал.

– Кем? – я люблю конкретность.

– Ну, понимаешь… он там, видимо, при допросах… Слышишь, как кричит, когда приходит домой? Нормальный человек ведь так кричать не будет…

Я слышу: от его голоса, который сотрясает пол в нашей квартире, позвякивают рюмочки в буфете.

Перераспределились и роли моих родителей. Какой-то червь засел у меня внутри: разумом понимая, что произошло когда-то, душой принять отношение к деду я не могла. Я стала постепенно охладевать к отцу, с которым очень дружила в детстве. И он, уйдя из жизни, ушел навсегда и из моей жизни. Я вспоминаю его как нечто далекое и закончившееся, словно смотрю фильм.

Я любила рыться во всяких недозволенных местах. За это меня ругали, но ничего не помогало. Особенно я любила залезать с тетину тумбочку, когда приезжала к ней в гости: там я находила тетины украшения: кольца, цепочки, серьги, брошки, кулоны, бусы; рассматривала, примеряла и могла заниматься этим часами, вертясь перед зеркалом и так, и эдак.

– Что ты там ищешь? – сердится бабушка. – Тетя Аня увидит, будет недовольна!

– Не будет! Я все на место положу! Смотри, какое у нее кольцо красивое с аквамарином! – невозмутимо отвечаю я, надевая кольцо на палец. – Мне велико… И сережки с топазами… Я тоже уши проколю…

Однажды, роясь в отцовском письменном столе, хотя это было мне строжайше запрещено, я, неизвестно для чего, переворошила кучу разных бесполезных, с моей точки зрения, бумаг и вдруг обнаружила среди них тщательно спрятанный пожелтевший от времени конверт, на котором была написана фамилия отца. Я взглянула на обратный адрес внизу, там стояло: г. Винница. И я поняла, что письмо было от деда. У меня заколотилось сердце: «Интересно, значит, дедушка даже письма писал отцу!» Меня мучила совесть, что я держу в руках то, что предназначено не мне, и одновременно разбирало жуткое любопытство. Второе пересилило: я осторожно открыла конверт и вытащила содержимое. Это был сложенный вчетверо, уже слегка помятый листок из ученической тетради в линеечку, исписанный неровными, сползающими вниз буквами. Я впилась глазами в текст, прекрасно отдавая себе отчет в том, что совершаю очень нехороший поступок.

«Дорогой Сережечка! Давно не получал о вас никаких известий и не знаю, как вы живете… Я узнал случайно, что у тебя родилась дочка, а моя внучка. Хотелось бы ее увидеть хоть один раз. Может быть, привезете ее в Винницу? Это ведь по дороге в Сумы. Я еще работаю, но читать не могу – глаза почти совсем ослепли, поэтому прошу, чтобы мне читали… Кому-то понадобилось зло посмеяться надо мной. Родственники, бывшие у вас, привезли обманчивую весть, будто бы мама твоя желает переехать ко мне, чтобы коротать вместе жизнь. Я ухватился за это, как утопающий хватается за соломинку. Я послал вам несколько писем, но в ответ не получил ни одного слова. Очевидно, все это обман. И кому это понадобилось посмеяться надо мной?.. Очень надеюсь, что ты ответишь мне. У меня ведь, кроме вас, никого нет. Куда голову склонить и где найти приют?..»

Я читала и плакала – письмо показалось мне таким тоскливым, одиноким, призывным. Дед написал его через три года после моего рождения. И как же получилось, что он, пронеся через всю жизнь любовь к семье, бабушке и детям, живя мечтой вновь когда-нибудь соединиться с ними, даже во имя всего этого, не отрекся от духовного сана в то трудное для всех время, чтобы снова стать учителем и облегчить тем самым жизнь близких? Не смог. Почему?..

Письмо, как я поняла, осталось, как и прежние письма, без ответа. «Значит, мой отец изгнал из своего сердца своего отца? – размышляла я. – Значит, дедушка стал ему совсем чужим?» Я, никогда не видя своего деда даже на фотографии, полюбила его. Сколько любовий может вместить одно сердце! А может быть, это было только сострадание и внутреннее понимание попавшей в плен обстоятельств человеческой души? Когда он тоже умер, я, узнав об этом, заплакала. Отец положил руку мне на голову и сказал:

– Спасибо, доченька!

Сказано: «Не судите…»

С одной стороны, я была зажата рамками всяких принятых в обществе условностей. Мне всегда делали замечания, если я при гостях вела себя не должным образом – слишком громко смеялась, встревала в разговоры взрослых, вертелась за столом, – или наставляли: сиди так-то и так-то, говори то-то и то-то. С другой стороны, мне предоставляли полную свободу действий дома. И я пользовалась ею. Начитавшись книг о пиратах, устраивала плот в гостиной и «плыла» на нем под «пиратским флагом» в неведомые страны. На плоту было полное снаряжение, необходимое в дальней дороге, и даже стояла электроплитка, на которой готовилась «пиратская» еда. Она была вполне съедобна, нечто вроде блина: я замешивала на воде муку, в которой зажаривались кусочки колбасы, лука, помидоров – что попадалось под руку и что давала мне бабушка. Домашние удивлялись, что я, такая разборчивая в еде, с удовольствием поглощаю эту жуткую смесь.