Полная версия:
Людмила Горелик Нефритовая лошадь Пржевальского
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
– Жаль, что тебя, Кирилл Григорьевич, не учили. Из тебя знаменитый человек вышел бы.
И с тех пор он этого крестьянина, младшего и по возрасту, часто по имени-отчеству называл, с уважением.
Через неделю, под воскресенье, Кирилл привел с собой двоих мужчин. Это были Пржевальский и Пыльцов. Он их встретил недалеко от Боровиков, когда они возвращались с охоты к себе в Отрадное, и предложил у него переночевать с тем, чтобы на рассвете опять на охоту выйти. Прослышав, что у Кирюшки Пржевальский ночует, другие мужики к нему в избу подошли – интересно же поговорить. Они в нем барина не чувствовали, разговаривали с ним свободно, с открытой душой. В военной форме они его не видели. Ходил обычно в простой рубашке или в куртке, никогда не позволял себе задеть самолюбие крестьянина, даже если глупые вопросы задавали.
В тот раз спросили, где путешествовал, и Пржевальский рассказал про пыльные бури в пустынях, про высокие-высокие горы.
– Николай Михайлович, ти будуть эти горы высотой с Луческую церковь?
– Выше!
– А если одну на одну поставить?
– Хоть и три – все равно горы выше.
Мужики замолчали, пытаясь представить такие горы. Не поверили.
– Горы церквами нельзя мерить, – стал объяснять Пржевальский. – Горы надо мерить верстами. Облака были ниже нас, мы смотрели на них сверху.
Дед Савелий головой затряс:
– Ну уж, за облака Господь не допустит!
– И грешные люди могут всходить на высокие горы, – терпеливо пояснил Пржевальский. – Только надо иметь здоровое сердце. Облака – это тот же туман, что мы видим иногда над болотами.
Дед Савелий ужасался и не верил, руками замахал даже.
Пыльцов, слушая, помирал со смеху, а Пржевальский серьезен был. Он любил мужиков с их наивностью, ему нравились их шутки, остроты. Не насмехался над ними никогда.
В тот вечер мужики засиделись до одиннадцати. Через много лет, рассказывая об этой вечерней беседе дочери, Ксения мечтательно улыбалась.
– Понимаешь, – рассказывала она, – помню этот вечер, как сейчас. Николай Михайлович сидит на лавке около окна… В рубашке такой светлой. Одна рука локтем на подоконник опирается, а другую он на колени положил. И ноги так, знаешь, скрестил, положил одну на другую. Скажет – и в окно посмотрит. А за окном темень уже непроглядная. Только цветок – желтый такой у нас рос в палисаднике – в окне виднеется. Он прямо в раму упирался, этот цветок… А Николай Михайлович говорит, объяснить старается мужикам. Те и рады. И мне так хорошо на него смотреть, слушать… Я не с ними, конечно, сидела – возле печки возилась, на утро варила поросятам да курям. И так мне хорошо было, что он сидит…
Когда мужики ушли, часов в одиннадцать уж, попили еще чаю вчетвером: Пржевальский, Пыльцов и хозяин с хозяйкой. Потом она стала стелить гостям – Пыльцову на диване, а Пржевальскому на широкой лавке. Николай Михайлович от матраца и подушки отказался.
– У меня свое есть, – сказал. И постелил под себя охотничью куртку, а под голову – патронташ.
Ночью она долго не могла заснуть. Все думала, почему Николай Михайлович не женат? С лица недурен, хотя нос длинноват, но это его не портит. Глаза добрые. И внимательный: увидел, что она стоит, – пододвинул табуретку. Почему же он не женат? Наверно, все девчат перебирает. Ну, перебирай, перебирай, так и останешься бобылем… Старым станешь – спохватишься, а поздно будет. Так Ксения размышляла, пока не заснула.
Утром, когда затрубил пастух, она поднялась выгонять корову. Пржевальский шел от колодца – умывался там. Она сказала, что сейчас самовар поставит, однако он отказался. Кирилл и Пыльцов тоже пошли к колодцу умываться. Пржевальский в это время собирал охотничье снаряжение. Вернулись Кирилл с Пыльцовым, хозяин отрезал кусок сала, взял свежеиспеченного хлеба большой кусок, и они отправились.
Вечером Кирилл рассказывал жене, какой Пржевальский необыкновенный.
– Послушала бы, как он про горы говорил, на какие он лазил: шипы острые у тех гор – враз сапоги пробьешь. Если упадешь, так и до костей мясо снимет. Это легко? Был он еще в таком месте, где ни земли, ни воды. Один песок, горячий, как печка. А как ветер поднимется – этим песком людей засыпает. Вот и поживи в таком пекле. Или еще было: мороз трескучий, а они без хаты. И целы остались. Не приведи господь, как он бедствовал!
– Да зачем же ему так мучиться? Жил бы в доме своем…
– Как ты не понимаешь! Он для людей старается. Новые земли ищет – вот я безземельный. Если б хорошие земли он нашел там, так и поехали б. От тигров сделал бы такой высокий частокол, с пиками сверху. Чтоб не перепрыгивали, и возделывал бы землю свою…
– Ой, не пугай ты меня! На что нам к тиграм?! Ты детям не рассказывай-то, напугаешь только и их.
Помолчали. Кирилл уже хотел идти амбар на ночь закрывать, как она спросила:
– А много ему платят за это?
– Ничего почти не платят. Так, немного дают на хлеб с верблюдами.
Теперь Пржевальский каждое воскресенье на охоту шел с Кириллом. Приходил в субботу, чтоб раненько выйти с утра. Каждую субботу Ксения в ожидании Пржевальского убиралась в хате. Пол мыла речным песком, и он у нее всегда был как желток. Набирала цветов, ставила их в глиняной вазе на стол из черного дуба работы Кирилла, отполированный и инкрустированный ореховым деревом. Красиво было в хате. Иногда чай пили все вместе за столом. Как-то возник шутливый разговор.
– Хватит вам, Николай Михайлович, ходить на охоту, а пройдитесь лучше по вечеринкам. Найдете там невесту и про охоту забудете, – сказала Ксения.
Кирилл добавил:
– А я и так хорошую невесту знаю, незачем даже будет по вечеринкам ходить. Тут недалеко, за Старыми Дворами, еще чуть пройдешь, – имение Петровского Тимофея Ивановича. …А это Петровского дочка. Ну и красавица! В Смоленске училась, на фортепьяно играет, поет… Сын попа из Лучесы говорит: она и в опере петь могла бы, такой голос. Давайте когда-нибудь ружьеца вскинем на плечи и зайдем к ним будто напиться!
– Да ты ко всем талантам еще и сват! – расхохотался Пржевальский. – Однако поздно ты за дело берешься – пора моя прошла.
– Как прошла?! Такому молодцу остаться неженатым? Это прямо шкода!
Пржевальского разговор развеселил, смеялся он от души, хорошо. Спать захотел в амбаре – там не жарко, он свежий воздух любил.
Рано утром, выгоняя корову, Ксения услышала, что гость в амбаре уже встает, слышно было, как сапоги надевает. «Что это он в такую рань всегда поднимается!» – подумала она и решила пошутить: закрыла дверь амбара снаружи на щеколду. Он услышал, что она закрывает, и спросил:
– Что вы делаете, Ксения?
– Приучаю вас подольше спать!
Отогнала корову в стадо, а когда вернулась, Николай Михайлович вместе с Кириллом стояли на крыльце. Она подошла к ним, улыбаясь.
Пржевальский сказал ей строго:
– Ксения, да вы, оказывается, шаловливы.
И Кирилл добавил:
– Дурья голова, тебе все шутки да смешки. Самовар я поставил, уже готов, поди. Пошли чай пить.
В этот день в деревне была свадьба, Кирилл с Ксенией на свадьбу шли, и Пржевальский отправился на охоту один.
Ксения на праздник нарядилась и все думала: зайдет ли Николай Михайлович к ним вечером? Ей хотелось в этом праздничном наряде ему показаться. Кирилл ушел со свадьбы раньше, и когда Ксения вошла в хату, они уже с Пржевальским там разговаривали. Она чувствовала себя очень красивой в дорогом наряде, радовалась и смущалась, что он ее такой видит.
– Ксения, – сказал Кирилл строго. – Николай Михайлович нам оставляет дичь, так что ты переоденься и разбери все, выпотроши птиц.
Она поблагодарила гостя за дичь и хотела идти переодеваться. Но Пржевальский ее остановил:
– Не надо, Ксения. Я сам выпотрошу, для меня это не составит труда.
Он быстро и очень ловко привел в порядок дичь, спросил, где теневая сторона, и понес птиц туда. Там выкопал охотничьим ножом ямку, выстелил ее лопухами и положил в нее птиц. Сверху тоже лопухами прикрыл и землей присыпал. Хозяйка принесла ковш воды. Полила ему на руки, подала вышитое полотенце. Он стал его разглядывать.
– Какое нарядное! Сами вышивали? Даже жалко.
– Да, сама, – ответила она. – Не жалейте, у меня таких много.
– Вы, Ксения, сегодня как царица…
Она стояла перед ним в малиновом шерстяном сарафане, в тонкой расшитой рубашке и таком же расшитом фартуке, в атласном кокошнике с бисерной полосой по лбу. Шея была украшена многочисленными кралями (так на Смоленщине называли бусы), они яркой разноцветной дорожкой лежали на полной груди.
Продолжая вытирать руки, Пржевальский произнес:
Есть женщины в русских селеньяхС спокойною важностью лиц,С красивою силой в движеньях,С походкой, со взглядом цариц.Их разве слепой не заметит…Он подал ей полотенце и вдруг сильно обнял и поцеловал в губы.
Ксения в смятении вбежала на крыльцо, но в дом не пошла, а стала возле двери, прижавшись к косяку. Лицо ее горело – что делать? Что теперь будет? Она и целоваться-то не умела. Муж, Кирилл, поцеловал ее дважды в жизни: один раз во время венчания, когда священник велел, и второй раз, когда он потерял в своей же хате золотую десятку, а она нашла и отдала ему. Сердце билось сильно, она не могла от дверного косяка оторваться. Не видела, как он прошел в дом, а очнулась, когда услышала голос мужа:
– Ксения, ты что там копаешься?! Иди чай разливать!
– Сейчас! – крикнула она. Но не могла сдвинуться с места. То, что случилось, ужасно. Он-то свободен и волен, а она замужем! Что теперь будет? Но она сама виновата! Зачем хотела нравиться ему? Зачем утром закрыла его в амбаре? Зачем молила Бога, чтоб пришел после охоты? Наряжалась для него… Вот Бог и наказал. «Николай Михайлович не женат. Он свободный человек. А я замужняя женщина, у меня дети… И я ведь сама этого хотела: смотрела на него, заигрывала… Как я теперь встречусь с ним?» – думала она.
В дом вошла с опущенными глазами. Разлила чай и спряталась за самоваром. Кирилл это заметил.
– Что ты сегодня, словно невеста?
– Голова болит: на свадьбе шумно было, к вечеру голова разболелась.
Муж засмеялся.
– Ну, когда со свадьбы голова болит, – это ничего, пройдет. Иди отдохни.
На другой день после завтрака, когда Кирилл вышел, Пржевальский спросил ее:
– Ксения, вы на меня сердитесь? – Лицо у него было виноватое, и она сказала:
– Нет.
Хата Мельниковых стояла на краю деревни, и никто не видел, как он приходил к ней в часы, когда Кирилл работал на мельнице. Кирилл тоже ничего не замечал. Они продолжали вместе ходить на охоту по воскресеньям.
Шел третий год со времени его последнего возвращения с Тибета. Новый дом в Слободе был построен. В нем подолгу гостили друзья, соратники по путешествиям. Любимая няня Ольга Макарьевна также оставалась с ним, он трогательно заботился о старушке, да и она по давней привычке не оставляла попечением своего воспитанника. Место, выбранное для имения, продолжало радовать: глухое, полудикое, со множеством зверей и птиц – почти как в Средней Азии. Но главным, что удерживало его в Слободе и давало смысл жизни, было новое, вошедшее в жизнь так поздно, живое чувство привязанности к женщине. Он удивлялся этому новому в своей жизни. Ксения, «царица», принадлежала ему, он постоянно ощущал ее любовь. В отличие от его чувства, достаточно поверхностного, ее любовь горела ровным и сильным пламенем, она удерживала и согревала. Сознание греховности их отношений иногда мучило обоих, но постепенно оно стало привычным и размытым, почти перестало замечаться.
Так шли дни и месяцы. Однако на третий год Николай Михайлович затосковал. Это была уже привычная для него тоска о путешествии. В недавно отстроенном своем новом доме в Слободе он все чаще смотрел на фигурку нефритовой лошади. Нет, он не забыл ее! Четыре года назад, в Джунгарии, он наконец видел ее воочью! Из путешественников он увидел этого чудесного зверя первым. О дикой лошади рассказывали ему местные жители задолго до встречи. Киргизы даже охотились на нее, и изредка удачно… Во время прошлого путешествия он наконец сам увидел издали маленький табун из восьми небольших, но чрезвычайно быстрых и чутких лошадок… Они почуяли его приближение за версту и, оттопырив хвост, выгнув шею, помчались по пустыне – дикой, необъятной, пронизанной тишиной Джунгарской пустыне с пыльными бурями, стихающими на закате, с бесчисленными яркими звездами ночью.
На этот раз он отправлялся в путешествие к той же Желтой реке. Теперь не к устью, а к истокам.
Глава 12. Ложная находка
Когда Елена Семеновна пришла в дом после тяжелого, суматошного, наполненного бесплодными поисками и обнаружением женского трупа дня, второго такого ужасного после пропажи Коли, дома были все. Юра с Машей, вернувшись и увидев вместо тети Лели Таню, поначалу были удивлены, но потом с ней подружились. Горе, конечно, наложило на них отпечаток, но все ж голову они не совсем потеряли. Таню поблагодарили за помощь, угостили чаем… Когда Леля вернулась, Таня с Сережей уже собирались уходить. Про обнаруженный в Боровиках труп и о том, что вокруг поселка ходит убийца, Шварц рассказывать не стала. Зачем дополнительно пугать несчастных родителей? Завтра и так узнают, плохие вести разносятся быстро.
Спала она в ту ночь мало: думала о Коле. Только теперь, когда первый ужас от события улегся и на его место пришла усталость, она получила возможность логически размышлять о происшедшем. «Если он весь день блуждал по лесу, – рассуждала она, – должен был встретить людей. Все ж место туристическое… Но люди бывают разные, Коля мог попасть в руки негодяя – того самого убийцы, например. Тогда самое важное – искать убийцу Натальи Ивановны. В любом случае это прояснит обстоятельства: если он не знает о Коле, можно будет оставить эту версию и сосредоточиться на другой. Вторая версия такая: мальчик обессилел и где-то прячется – там еще один бункер, говорят, есть…» О встрече с дикими зверями она боялась даже подумать.
Утром, не объясняя подробностей – куда и зачем, – она сказала Маше с Юрой, что уходит надолго. Они переглянулись и не стали ни возражать, ни спрашивать. Вообще отношения между Лелей и Кондрашовыми как-то охладились. Даже кот Буник, раньше вполне лояльный, не ласкался к ней, а, напротив, выворачивал свою лобастую голову из-под ее руки, если пыталась погладить.
Елена Семеновна решила не сдаваться и не падать духом. Она потеряла, она и найдет. Выйдя из дома, бодро зашагала в сторону Боровиков. В школьные годы отличница Леля Шварц каждое лето отдыхала в пионерском лагере и была бессменным председателем отряда при игре в «Зарницу». Ребят учили ориентироваться на местности, а Леля была прекрасной ученицей. Так что она не терялась в лесу. Хотя вчера ехали с Потаповым на машине, дорогу она запомнила.
Солнце встало еще невысоко, однако уже припекало. Утренний лес был пока прохладен, пахло хвоей, подвядшей травой. Она прошла мимо колодца. Боровики остались слева… Значит, бункер где-то здесь. Вот оно, дерево, окруженное насыпью у корня, неровная дырка сверху… Вход в этот бункер найдется, если дерево обойти. Шварц так и сделала. Вход в бункер заграждала натянутая между деревьями веревка с табличкой «Вход запрещен». Это уже полицейские, значит, повесили – оградили место нахождения трупа. Ну что ж, ей туда и не надо, Коли там нет, вчера уже убедились. Она идет осматривать второй бункер, тот, что за деревней, – который не осмотрели вчера.
Елена Семеновна хотела было обогнуть деревню, но остановилась подумать. Кузьмич вчера говорил, что бункер с той стороны деревни, за полянкой, но точного места не указал… «Найду ли? – подумала она. – Эти бункеры такие незаметные!» И решила зайти в деревню – может, Кузьмич проводит. Или, во всяком случае, объяснит получше, как найти.
Вышла к деревне и увидела странное, печальное зрелище. Вчера Леля пришла сюда слишком возбужденной, ведь они с Потаповым только что нашли труп. Поэтому впечатления были смазанными. Теперь же вид обширного пожарища с двумя красивыми домами с краю показался удручающе печальным… И ведь один из двух домов опустел… Будут ли в нем жить родственники Натальи Ивановны? Похоже, на всю деревню остались только Кузьмич с женой.
Путь Елены Семеновны шел мимо дома, где вчера она выступала как понятая при обыске. Возле калитки опять стояла полицейская машина. Приехали, убийство расследуют. «Все равно ведь не найдут убийцу… Лучше б пропажей ребенка занялись!» – сердито подумала Шварц. Она была сосредоточена на поисках Коли, и убийство ее не очень интересовало. У Дондуковых калитка распахнута. Веселым шумным комком кинулся ей под ноги Дунай, он уже считал ее хорошей знакомой. Елена Семеновна ласково погладила пса: как все-таки собака украшает жизнь! А она опять с собой угощения не взяла. Забывчивая какая стала – это стресс повлиял…
Возле розового куста под окном возился Кузьмич. Он эту розу окапывал и привязывал одновременно. Поздоровались уже привычно, старик не удивился ее приходу.
– Это недалеко, рядом тут, – говорил он, опираясь о калитку. – А вы что, вчера так и не дошли? Я думал, вы уж посмотрели, а то б сам проверил. Да вряд ли ребенок там, конечно, но все ж подойти надо – какая-никакая, а надежда.
– Да… – согласилась Елена Семеновна. – Посмотреть надо. – И добавила: – Как жалко деревню! Дома здесь такие красивые. Ваш особенно, но и… – она запнулась (как сказать – убитой?). – Натальи Ивановны тоже очень красивый.
– Жалко, – согласился Кузьмич. – Пять домов сгорели! Я думаю, что поджог это – уж больно поздно, среди ночи уже, загорелось. Кто ж это ночью будет по чужой деревне гулять и нечаянно спичку бросит? Хоть наши дома отстояли, слава богу. Здесь ведь и Пржевальский бывал! Именно что в наших домах! Мой дом управляющий его для себя построил, здесь и жил. А рядом, Ивановны дом, – мельника и столяра на всю округу известного. С мельником этим Пржевальский на охоту часто ходил, дома у него бывал. К управляющему тоже заходил, по делам. Вот и выходит, что наши дома знаменитые!
А к бункеру, что второй, дорога легкая. Выйдете за тот лесок и в сторону Старых Дворов по дорожке песчаной идите. А как к деревне будете уже подходить, березу большую увидите, возле нее и сверните. По тропе пройдете, там и бункер под сосной!
Путь оказался и впрямь легкоузнаваемым. Вскоре стала видна в отдалении деревня Старые Дворы – домов пять-шесть, сбившихся в кучу. А вот и береза, про которую Кузьмич говорил. Она пошла влево от дерева по тропке и вскоре увидела замшелую сосну, к которой лепился какой-то вроде большой, высокий муравейник. При ближайшем рассмотрении «муравейник» оказался забетонированным. В него вел проем прямо возле древесного ствола.
Возле входа Шварц остановилась, чтобы снять с плеч рюкзак – там у нее имелся фонарик.
Вспомнив, как это делал вчера Потапов, едва шагнув в проем, она остановилась осмотреться. Осветила фонариком один угол, потом другой… И вздрогнула от страшного дежавю: в углу лежало человеческое тело! Опять труп?! Она застыла, захотелось закрыть лицо руками, однако Леля была сильной, она преодолела себя и продолжала светить. Потом сделала маленький шаг к телу. И вдруг оно зашевелилось, стало подниматься на локте… Это был некто худенький, непонятны были его очертания под тряпьем… Ребенок?
– Коля! – закричала тетя Леля и, забыв страх, кинулась в освещенный угол. И в ужасе отшатнулась, увидев седые космы, висящие вдоль лица.
– Ты хто? Ты чевой-то меня будишь?
Непонятное существо, худая маленькая ведьма поднималась с пола. Под ней было навалено какое-то тряпье, но, приглядевшись, Шварц поняла, что это большие лопухи. Видимо, эта страшная женщина набросала их на пол и, устроившись на них, заснула…
– Ты чевой-то в лицо светишь? Опусти фонарь! Мне на тебя смотреть неудобно!
Елена Семеновна автоматически сдвинула фонарь вниз. Стал виден земляной пол, засыпанный увядшими лопухами.
Женщина между тем поднялась на ноги.
– А я тут прилегла отдохнуть, тут не жарко… Я не бомжиха! У меня изба своя есть в Старых Дворах! Но тут прохладней. Здесь иногда люблю отдохнуть. Валя я! Меня здесь всякий знает! Валя-в-лопухах!
Она подняла одну руку, помахивая ею над головой, как в русском танце, а другой уперлась себе в талию и запела:
А я Валя – с фестиваля,И одета в лопухах…Сделав пару кокетливо-танцевальных движений рукой возле головы, она неожиданно прервала танец и спросила строго:
– А ты чего пришла?
Елена Семеновна уже овладела собой и ответила почти спокойно:
– Я мальчика ищу. Слышали, может быть, пропал мальчик в поселке?..
– А-а-а, – женщина обрадовалась. – Мальчика того медведь задрал! Медведь-обжора! Или жора? Обжора-жора медведь! Медвежора, медвежора! – она даже приплясывать начала, сонность исчезла. – Иди домой! Не ищи больше!
Елена Семеновна Шварц в тяжелых ситуациях умела мобилизовываться. Внутри она задохнулась от ужаса, однако внешне его не проявила и на ужасные слова Вали отреагировала двойным захватом Нельсона. Да-да, Леля Шварц и в борцовских приемах кое-что понимала: пятый ее муж занимался спортивной борьбой и за недолгий срок их брака все же сумел ее чему-то научить.
– Какой медведь? Говори, что знаешь… – прошипела она, низко наклоняя всклокоченную голову Вали под своей подмышкой.
Оказавшись в захвате, Валя испуганно захныкала.
– Пусти… ты чего? Я – Валя. У меня и справка есть… Меня нельзя обижать. Не знаю никакого мальчика! А медведь здесь ходит – любого спроси, ходит тут в округе медведь… Шумит по ночам, спать мешает. Про мальчика я просто так сказала. Я лопухи собираю, никого не трогаю, отпусти меня…
От бункера Елена Семеновна шла понуро. Узнать толком ничего не удалось. Но оставалось у нее чувство, что что-то такое все же видела эта женщина. А это значит, что Коля где-то здесь, вблизи: вряд ли Валя ходит далеко от своей деревни.
Глава 13. Средь шумного бала, случайно…
В путешествии он получил то, что хотел, – хороший заряд адреналина. Два года, проведенные у истоков Желтой реки, были уже привычно жаркими, холодными, буйными. Кроме научных занятий (он, как всегда, уделял много внимания флоре и фауне местности), кроме пионерских географических открытий и связанных с ними обычных трудностей путешествия, пришлось и с тангутскими бандами повоевать, и китайских «упорно сопровождающих» прогнать, и владетельного князя Дзун-Засана, не желающего продать верблюдов и дать проводника, на колени поставить. Много всякого было. Как всегда, он тащил за собой через пустыню и горные перевалы огромный, в несколько сотен пудов, караван с собранными в пути коллекциями – по неведомой глуши, среди разнообразных опасностей, иногда без проводника.
Вернулись осенью 1886 года. Пржевальский возвращался с особенным чувством: перед отъездом, два года назад, он узнал, что у него будет ребенок. Ксения сообщила об этом незадолго до начала экспедиции, сильно смущаясь, сказала «у меня» – не уверена была, что он обрадуется. А он растерялся, конечно, но и обрадовался. Ребенок – это же хорошо. Хотя непонятен был статус ребенка. Непонятно, как Кирилл воспримет: как своего? А вдруг он родится слишком похожим на Николая Михайловича? Как бы это на Ксении не отразилось, как-то она там, бедная? Пржевальскому не совсем был понятен муж Ксении: вроде не догадывается, а там кто его знает. Успокаивало, что Кирилл очень спокойный и добрый – вряд ли он Ксению обидит. И все же… Узнать было не у кого, он друзей в эту связь не посвящал.
По возвращении поехать в Смоленск и Слободу, однако, долго не получалось. Прием в Петербурге был на этот раз особенно пышным. Ему присвоили звание генерала, положили огромную пенсию – тысяча восемьсот рублей. Не отставали и иностранцы. Шведское географическое общество назначило ему высшую награду – медаль «Вега». Почти все европейские государства избрали его почетным членом своих географических обществ. Открытый им хребет Загадочный был переименован в хребет Пржевальского. Матушка бы обрадовалась… Каждый раз он с болью вспоминал об этой утрате.
В Петербурге было много приемов в честь него: приветствия, собрания и даже балы. У него уже много знакомых появилось в Петербурге, и не только из Географического общества или из среды ученых или военных. К этому времени его слава распространилась широко. Он был одним из самых знаменитых людей в стране. Многие мечтали познакомиться с ним, наиболее смелые останавливали даже на улице. На одном из балов он познакомился с Тимофеем Ивановичем Петровским, соседом своим по имению. Вот так бывает – в Слободе-то близкие соседи и не встречались ни разу, а встретились на балу, который устраивал в честь знаменитого путешественника один из петербургских вельмож.
