Людмила Горелик Нефритовая лошадь Пржевальского

Глава 7. Скитания по Тибету и смерть Фауста

Ноябрь подошел к концу, начиналась зима. После покупки верблюдов денег оставалось совсем мало. Решили все ж пройти от Куку-нора в глубь Тибета и, может быть, дойти до Голубой реки, Янцзы. Средний Тибет европейцами не посещался, был не изучен, так что путешествие обещало стать не только интересным, но и полезным.

– Может, хотя бы до верховьев Янцзы дойдем по этой неведомой стране… – мечтал Пржевальский. В глубине души он все же надеялся подобраться к Лоб-нору. А что – от верховьев Голубой реки до Лоб-нора всего месяц-полтора пути…

Удалось купить переносную юрту (без нее в зимней пустыне – беда), наняли проводника, очень дешево, и пошли. Направились на юго-запад. Перешли Кукунорский хребет и оказались на Цайдаме. Это обширнейшая болотистая местность между двумя хребтами. Болото это пропитано солью, Цайдам и означает по-монгольски солончак. Страшная водянистая пустыня с разбросанными там и сям горами.

Стояла глубокая зима с сильными морозами и бурями. Идти пришлось по замерзшей глине и по голой соли, которая разъедала копыта верблюдам, но особенно страдали собачьи лапы.

День начинался всегда одинаково. Вставали среди ночи, за два часа до рассвета, поджигали аргал в железном тагане, варили кирпичный чай, заправляли его дзамбой (цельномолотая ячменная мука), и это был завтрак. Еще часа полтора разбирали юрту, навьючивали ее на верблюдов и выходили уже уставшими. Дули сильные холодные ветры. Сидеть на лошади было невозможно из-за холода, шли пешком, неся ружье, патронташ, сумку. Разреженный воздух на высоком нагорье не позволял дышать, колотилось сердце, тряслись руки, дрожали ноги. У всех путешественников временами начинались головокружения и рвота. Одежда за два года путешествия сильно износилась. Во время привалов ставили заплатки из меха добытых зверей на полушубки или кухлянки. Латали и обувь, разъеденную солончаком, а потом, когда та изорвалась окончательно, и вовсе стали шить самодельные унты из шкур.

К полудню часто поднималась сильная буря. Тучи пыли и песка заслоняли небо, идти становилось невозможно. Тогда развьючивали верблюдов, ставили юрту, собирали аргал, рубили лед для воды и готовили чай. Заправленный дзамбой с жиром, он был отвратителен, но путешественники радовались, что могут утолить первый голод хоть этим.

После завтрака шли на охоту. Люди здесь не жили, зато зверей было такое множество, что охотились совсем близко от юрты.

– Как же все эти животные в таких ужасных условиях смогли так хорошо расплодиться? – спрашивал Пыльцов.

– А потому что человека нет! – усмехался Пржевальский. – Звери все готовы терпеть, только не человека.

Люди здесь действительно не селились. Даже караваны ходили редко – это считалось рискованным, бывали случаи гибели больших караванов в этих местах.

После охоты снова рубили лед, топили его в железной чаше и варили мясо на обед (он же ужин). Посуда для варки (железные чаша и чайник) прохудились в нескольких местах, дырки научились заклеивать медными гильзами от патронов. Обед бывал готов только к вечеру, так как огонь в условиях разреженного воздуха часто гас, а мясо варилось медленно. Все равно это был самый роскошный прием пищи. Потом опять рубили и топили лед, чтобы напоить животных. Спали на тонком войлоке, постеленном прямо на мерзлую землю, тесно прижавшись друг к другу. Собаки тоже спали в юрте – от них теплее. Спать приходилось мало – холод и нехватка воздуха мешали заснуть. От высокогорного давления кислорода начинались горловые спазмы, голова болела, как схваченная обручем. Так дошли до верховьев Янцзы. Географических открытий было сделано много, и чрезвычайно полезных, однако продолжить путешествие не представлялось возможным: для этого не было средств. Поэтому было решено окончить путешествие, вернуться в Ургу. Пошли назад, к Куку-нору. Решено было оттуда идти прежним путем на Алашань и уж оттуда – прямо на Ургу. Домой. Далеко, однако, был этот дом.

Путешественники держались, мужественно вели себя собаки, но верблюды не выдерживали. Три верблюда погибли, остальные едва волочили ноги. Денег тоже не было. Нужно было переждать весну на Куку-норе, подправить снаряжение, а затем двинуться домой по знакомой дороге – можно теперь без проводника.

Куку-нор они нашли еще замерзшим. Исполинским ослепительно-белым зеркалом лежало озеро в темной рамке гор и степей. Береговые степи отливали желтым цветом иссохшей травы, выбитой скотом.

Месяц ушел на подготовку к возвращению. Очень удачно поменяли юрту на седла для верблюдов – здесь незаменимым оказался Дондок Иринчинов, так хорошо торговался. Чтобы восполнить недостаток верблюдов, пришлось продать несколько револьверов тангутским чиновникам.

Можно было и отправляться. Но начинался май! Ярко блестела молодая зелень. Неведомые цветы распустились на прибрежных кустах, щедро рассыпались в степных зарослях. Зацвели шиповник и смородина, жимолость и барбарис, по горным склонам полыхали белый и розовый боярышник и желтая карагана. Фиалки, пионы, первоцвет, одуванчик… Глаз не мог оторваться от этой красоты. Хорошо подумав, Пржевальский продал еще пару револьверов и получил деньги, достаточные для проживания экспедиции на Куку-норе в течение месяца. За это время удалось лучше узнать Куку-нор и подготовиться к тысячеверстному переходу через срединную Гоби – таким путем было решено идти на Ургу из Алашаня. Через эту самую дикую и пустынную часть Гоби никто из ученых еще не ходил.

До Алашани шли без проводника. Осенью, когда путешествовали с тангутским караваном, Пржевальский украдкой записывал приметы и направление дороги. Заметки эти не всегда были надежны, но другого не оставалось. Один раз сильно заблудились. Положение усугублялось отсутствием воды. На этом ошибочном пути не оказалось колодцев! Путники, лошади, верблюды, собаки еле тащились, обессиленные жарой и обезвоживанием.

Вечером пыль осела, ветер стих. Найдется ли завтра колодец – это был вопрос жизни и смерти. Спать никто не ложился: жажда все равно не дала бы уснуть. Когда рассвело, Пржевальский забрался на несколько поставленных друг на друга ящиков с коллекциями и стал осматривать окрестности в бинокль. Потом тщательно сопоставил увиденное с осенними заметками в тетради. Так выбрали путь. К счастью, он оказался верным. Долго, долго тогда стояли у колодца люди и животные… И пили, пили.

Днем жара доходила до сорока пяти градусов в тени, да и ночью ниже двадцати четырех не падала. Песок, раскаленный солнцем, обжигал. Жара обдувала со всех сторон: сверху от солнца, снизу от раскаленной почвы. Знойный ветер усиливал жар с боков. Грязного цвета небо не могло предложить ни облачка. Горячий воздух был наполнен песком и солью.

Выходили затемно, часа в четыре. Вставали в два: нужно было приготовить чай, навьючить верблюдов. Уже к шести солнце пекло сильно, песок жег через толстую шкуру яка, из которой была пошита самодельная обувь путешественников.

Все были истерзаны жарой, постоянной жаждой и длительностью нелегкого пути. Переход от одного колодца до другого был мучителен. Везти с собой много воды не представлялось возможным: ослабевшие, больные верблюды под тяжелой ношей и без того едва переставляли ноги. Коллекция шкур, чучел, образцов растений за время экспедиции была собрана огромная. Ящики с экспонатами и снаряжением свисали с боков верблюдов, не помещаясь между горбами. Не легче приходилось собакам. Со свалявшейся шерстью, с высунутыми пересохшими языками, тяжело дыша, они шли этот трудный путь наравне с людьми и верблюдами – до ближайшего колодца. Ох каким далеким он иногда был! Скомканная от сухости в колтуны шерсть плохо защищала собак от солнца, под колтунами образовывались раны, лапы были стерты в кровь и горели от ожогов. Воды во время переходов им давали совсем мало – самим не хватало. Люди тоже терпели лишения наравне с животными. Оборванные, грязные (забыли, когда и мылись), в залатанной звериными шкурами, пропитанной песком и потом одежде, с горящей, будто пламенем объятой от обезвоживания кожей, с высохшим, как пустыня, небом и ссохшимся горлом, они с трудом двигались впереди каравана. Преодолевали головокружение, мечтали о глотке воды, страшились в душе – точен ли путь, найдут ли и в этот раз колодец? Его отсутствие означало смерть.

В один из переходов, когда шли по страшной жаре уже более семи часов, а давно ожидаемого колодца не было, всегда терпеливый Фауст стал тоненько стонать и останавливаться, а потом и вовсе лег на песок и завыл. Воды не имелось ни глотка. До колодца оставалось еще пять верст.

Несчастную собаку положили на покрышку из седельного войлока, Пржевальский взял ее на руки. Собака успокоилась, но нести ее не пришлось – Фауст терял чувства с каждой минутой, наконец он громко взвыл, вздохнул последний раз – и все было кончено. Труп бедного Фауста на той же войлочной покрышке водрузили сверху вьюка одного из верблюдов и двинулись дальше. Монгольская собака Хурдан, волоча по песку длинную свалявшуюся шерсть, брела за верблюдом, который вез тело ее товарища.

Путешественников гибель пса, которого все любили, подкосила. До колодца добрели еще через час, к двум пополудни. Развьючили верблюдов, напились и напоили животных. Несмотря на страшное истомление, физическое и нравственное, готовить пищу не стали – никто не хотел есть. Хоронить Фауста решили утром. Всю ночь не спали, разговаривали, вспоминали три года, проведенные в путешествии вместе с Фаустом. Пржевальский и Пыльцов не стеснялись плакать.

– Он был нашим другом в полном смысле слова, – сказал Пыльцов. – Как часто он веселил нас своим живым нравом, рядом с ним мы забывали свое горе!

Пржевальский кивнул, глаза его были влажны.

– Это так. Почти три года верный пес служил нам, и его не сокрушили ни морозы и бури Тибета, ни трудности дальних хождений по тысячам верст. Его убил зной Алашаньской пустыни… И всего за два месяца до окончания экспедиции. – Суровый военный опять смахнул слезу.

– А что ж, Николай Михайлович, – заметил рассудительный Иринчинов, – что ж тут удивительного? В сравнении с Алашаньской пустыни Северного Тибета могут быть названы благодатной страной. Там часто можно встретить воду. Здесь же долина смерти в полном смысле слова.

– Я, пожалуй, не пойду в следующее путешествие, – сказал неожиданно твердо Пыльцов. Он был необыкновенно мрачен, смерть Фауста сильно подействовала на молодого человека. – Женюсь, буду жить в своем имении. На охоту буду ходить. У нас в Смоленской губернии тоже зверей много. Хорошо ведь дома, в Отрадном, охотиться, Николай Михайлович?! – Лицо его, недавно умытое водой из колодца, было опять грязным от размазанных слез.

Пржевальский помолчал.

– А как же Лоб-нор? – сказал он наконец. – Неужели не хотите увидеть? – Вдруг он вскочил, притащил свой мешок и, порывшись в нем, достал тростниковую коробку. Желтая нефритовая лошадь была извлечена оттуда. – Смотрите, какая необыкновенная! Грива короткая, почти торчком, челки нет, хвост тонкий. А какое странное сочетание неуклюжести с изяществом! Может, это не вполне реалистичная статуэтка? Может, так художник увидел? Неужели не хотите посмотреть на нее в реальности? А может, и добыть удастся! – Лицо его выглядело по-прежнему очень грустным, воспаленным от недавних слез, но покрасневшие глаза больше не были влажными.

– Такая, именно такая дикая лошадь и есть в реальности! Я один раз видел! – встрял тут опять Дондок Иринчинов. – Не печалься и не сумлевайся, Николай Михайлович! Сходим еще и на Лоб-нор, и лошадь дикую добудем! Когда вернемся на родину, вам все разрешат, так много вы всего полезного добыли! И денег дадут на следующую экспедицию, и до Лоб-нора дойдем!

– Если вернемся, – поправил печальный Пыльцов. – Надо говорить не «когда вернемся», а «если», мудрый ты наш Дидон!

– Ладно, ребята! Давайте попробуем хоть час-два поспать, ведь скоро опять идти. Надо попробовать поспать – а вдруг и заснем… И утром обязательно надо чаю попить, а то сил не будет, – прервал разговор Пржевальский.

Легли в два, но, кажется, никто так и не заснул. А к четырем часам уже встали, собрали аргал, вскипятили чай с дзамбой… Потом похоронили Фауста. Выкопали могилку, зарыли, постояли над ней вначале молча, потом заговорили…

– Всего за два месяца до конца путешествия помер! Все выдерживал три года – и холода страшные, и ливни, и жару, а пустыни этой не выдержал! Зиму такую ужасную с нами провел, а тут… – сокрушался Панфил Чебаев.

– Как можно это выдержать?! Здесь всюду безжизненность, молчание, долина смерти в полном смысле слова. Столь прославленная Сахара едва ли страшнее этих пустынь, а ведь они тянутся на многие сотни верст… Бедный Фауст – это действительно невозможно выдержать! – мрачный Пыльцов был почти в отчаянии.

– Эх, рано ты помер, Фауст, друг ты наш верный! Ведь домой идем… За два месяца дойдем, Николай Михайлович? – Иринчинов, как всегда, постарался и в тяжелой ситуации найти позитив.

А Пржевальский ничего не сказал, так и стоял – молча.

Совсем недолго задержались эти четверо возле свежей могилки: солнце уже поднималось, нужно было выходить. И пошли – по не успевающей как следует остыть горячей почве, под жаркими с утра и все накаляющимися солнечными лучами, обливаясь потом, скорбя по утраченному навсегда Фаусту – бедному, бедному другу! – тяжело ступая ногами в самодельных опорках из протершейся шкуры яка.

Глава 8. Возвращение и слава. В новый поход!

Хребет Хурху составляет северную границу наиболее дикой и пустынной части Гоби. «Вот мы и подошли к краю пустыни, – думал Пржевальский. – Узнать бы, как далеко простирается хребет… Монголы говорят, что к западу он идет до самого Тянь-Шаня… Неужели и впрямь так? Это уж будущие исследователи определят».

Пустыня сменилась лугами, которые по мере приближения к Урге делались все более сочными. Растительность здесь была разнообразной, животных тоже водилось множество. Но путешественники больше не составляли гербарии, да и охотились исключительно ради пропитания, а не для коллекции. Уже не месяцами и не неделями, а днями они считали время оставшегося пути. Нетерпение их все росло. И вот наконец последний переход – в Ургу они явились пятого сентября.

Истомленные, оборванные, грязные – они не были похожи на цивилизованных людей. Так, оборванцы какие-то… В разорванных самодельных унтах из яка, в дырявых штанах, в полусгнивших рубашках, с грязным блином вместо фуражки на голове… Российский консул принял их самым радушным образом. Путешественников усаживали за столы, предлагали разнообразную еду, но в первый день они почти не ели. Они и не спали в первую ночь – так велик оказался шок от новых впечатлений.

Вдруг стало ясно, что недавние стойкие путники едва могут держаться на ногах, так слабы. Как они шли через пустыню? В первый день они и до бани-то не дошли. Они уже два года не были в бане и мечтали о ней. Однако в первый день не было сил и для этого. Лишь на второй день они смогли помыться в бане. Еще через два дня путешественники пришли в себя – они начали есть с волчьим аппетитом и смотреть вокруг с неиссякаемым интересом.

Их все поражало! И прежде всего родная речь. Они читали газеты и письма, с жадностью расспрашивали о новостях и, как дети, не знали границ своей радости.

Контраст между недавно пережитым и тем, что окружало сейчас, был таким резким, что прошлое стало казаться страшным сном. Цивилизованная одежда, еда из тарелок при помощи вилки и ножа… Все, все было невиданным, странным, все узнавалось как бы вновь. И чай из чашек! Без дзамбы, но с булочкой… Боже мой…

После недельного отдыха в Урге они поехали в Кяхту, оттуда в Иркутск, Москву, Петербург. Начались торжественные встречи, обеды, заседания, поздравления, посещения… И не было им конца – Пржевальский уже с трудом все это выносил. Принял министр, посыпались награды. Руководитель экспедиции получил чин полковника, большую пенсию. Ему слали грамоты и награды со всего мира. Французское географическое общество наградило его золотой медалью!

В первое время жить ему приходилось не у матушки в Отрадном, а в Петербурге. Визиты, балы, обеды быстро стали в тягость. Он не любил город. Еще более он не любил шумную столичную жизнь. Помимо прочего, поскольку он стал вхож в дома самого высокого начальства, многие начали донимать его просьбами. Он почти ежедневно получал письма с мольбами о помощи, обращались и устно. И наконец, третья напасть: он стал завидным женихом. Молодой и красивый полковник, с хорошим обеспечением, к тому же знаменитый… Укрыться от матримониальных планов окружающих он не мог ни в Петербурге, ни в Смоленске. Знакомые, а иногда и незнакомые настойчиво навязывали ему невест. За одних хлопотали отцы, за других – матери, встречались ему и девушки, которые сами пытались продвинуть свои интересы… Новоиспеченный полковник Пржевальский от внимания потенциальных невест быстро устал. Навязчивые разговоры соседей и знакомых о браке вызывали у него тоску и презрение, иногда с ноткой жалости. Он не собирался жениться. Мнение о семейной жизни он сложил еще в годы молодости, в период службы в Полесье, и с тех пор не менял его. Юный вольноопределяющийся имел возможность близко видеть ужасных полковых дам: глупых, развратных, лживых. Мужья их, впрочем, были не лучше. У молодого человека возникло стойкое отвращение к семейной жизни.

При первой же возможности, сославшись на необходимость описать путешествие по Монголии (это и впрямь было насущной необходимостью), Пржевальский прочно засел в Отрадном – за свою книгу. Дядя Павел Александрович, приучивший его в свое время к охоте, уже умер, но на родине ему были рады мать и няня – две женщины, которых он беззаветно любил с детства.

И мать, и няня мечтали, что он оставит опасные путешествия и осядет в имении. «Многое уже достигнуто, – думала мать. – Сын – полковник, содержание у него хорошее – пенсию шестьсот рублей пожаловали! Другой жил бы дома и не тужил. Ходил бы на охоту…» Сын, однако, не скрывал, что собирается в новое путешествие.

– Конечно, Коленька, – соглашалась мать. – Но ведь это уже будет последним? После нового путешествия тебе, наверно, и звание генерала присвоят. А ведь генералы не лазят по горам, не бродят по пустыням… Дай-то Бог! Тогда уж ты точно заживешь дома, в своем поместье… Не чаю, как и дождаться такого счастья!

Пыльцов между тем готовился к свадьбе. Он твердо решил жениться и выйти в отставку – хватит с него путешествий! И такое удивительное совпадение: невестой его стала сводная сестра Пржевальского, Александра Толпыго! Пржевальский пригласил Пыльцова в Отрадное – погостить, поохотиться вместе. И за несколько месяцев, что он прожил в гостеприимном доме друга, молодые люди успели не только познакомиться – между ними возникли чувства, которые привели к сватовству и свадьбе. «Ну, уж это совсем как в романе!» – вслух удивлялся Николай Михайлович. Однако следовать примеру друга не собирался. Едва закончив описание путешествия к Куку-нору, он начал подготовку к следующему – на загадочный Лоб-нор.

Конечно, ему было жаль терять опытного и умелого соратника в путешествии. Однако отговаривать Пыльцова от женитьбы он не стал – не хотел рушить счастье сводной сестры. Александра была дочерью от первого брака его отчима, Ивана Толпыго.

– Это, конечно, хорошо, что ты теперь в Отрадном будешь жить, – рассуждал Пржевальский, обращаясь к Пыльцову. – Вот через годик-другой вернусь я из путешествия – может, когда-никогда и опять на охоту вместе сходим. Хотя лучше б ты пошел в путешествие! Кого мне теперь на твое место искать?! Не так легко найти подходящего человека – чтоб и охотиться, и чучела делать, и с дунганами сражаться, и с приборами работать… И чтоб не нюня к тому же! А в этот раз и финансируют хорошо – значит, непременно дойдем до Лоб-нора и даже дальше.