Любовь Соколова
В сумерках. Книга вторая
Часть первая
Глава первая
Юбилей Теми
Небо за Тамой, отсеченное от земли ровной линией горизонта, горело чистым светом летнего заката. Солнце уже скатилось на северо-западную сторону плоского, как тарелка, небосклона. Нижний край его плавился в алом. Верхний перечеркивало узкое, как игла, облако. С востока наползала тьма.
Плотными группами стояли на разновысоких террасах берега, почти обрывавшегося к Таме, люди. Они пришли заранее и заняли у парапетов лучшие места. Заняли скамейки, стоя на которых, можно глядеть поверх голов. Обещание грандиозного шоу привлекло сюда темчан, уже пресыщенных событиями большого дня, до краев наполненного праздником, размах которого и восхищал, и вдохновлял, и утомил немыслимым разнообразием впечатлений. Никто, однако же, не хотел уходить. Переборов усталость, люди ждали финала.
Солнце за рекой на четверть опустилось в черно-зеленую гущу леса. Народу прибывало. В последний час заполнились все промежутки, откуда открывался хоть какой-то вид на реку. За спинами стоявших пошевеливалась толпа тех, кто еще надеялся найти себе подходящее место, но мест не осталось, а люди шли и шли, окликая, в потоке теряя и вновь обретая друг друга. Они хотели прорваться к реке, хотели видеть ее.
Река была в этот час бесцветной, как фольга, не самой собой была в тот час большая сильная река, а лишь отражением того, что сверху. Наверху тьма, наползавшая с Востока, готовилась поглотить отступающий к Западу свет. Разрезая гладь Тамы по широкому ее фарватеру, два буксира бесшумно тянули баржу. Заметившие движение невольно отвлеклись от прощальной мистерии солнца, обещавшего назавтра славную погоду, и следили за перемещением баржи, смутно догадываясь о неслучайном ее появлении тут в этот час. На всем видимом изгибе реки не наблюдалось ни другой лодки, ни катера, ни паруса.
Наконец, баржа остановилась напротив кафедрального собора, чей архитектурный профиль вместе со всем комплексом епархиальных зданий служил визитной карточкой Теми. Буксиры теперь не тянули, а прочно удерживали баржу на месте. Прожекторы высветили стоявшего на палубе нового темского губернатора Медовникова. Он избрался прошлой зимой и все еще – в противовес прежнему, просидевшему в губернаторском кресле без малого десять лет – назывался новым. Узнав его, набережная, тянувшаяся от речного вокзала до порта добрых два километра, ахнула. Сначала ахнула центральная часть, и от нее выдох ударной волной пошел влево и вправо. Медовников – он стоял прямо, широко расставив ноги и подняв голову, – держал паузу. Затем взял микрофон. Голос его, усиленный десятками динамиков, прокатился по сердцам собравшихся.
– Мои дорогие земляки, – сказал Медовников ласково баритоном, чуток подшершавленным, как эротический шепот.
Набережная откликнулась стотысячным «Ура!». Оратор опять выдержал паузу. Неважно, что еще говорил этот человек, – ему внимали, его боготворили, восхищались им, и с того самого дня Темь поверила: Медовников обязательно станет следующим президентом России, а сама Темь через него завоюет Москву, что бы это ни значило. Никому тогда и в голову не могло прийти, что следующего президента у России не будет, по крайней мере, в обозримом будущем, да и губернаторов по своему вкусу выбирать долго еще не придется – этот последний. Когда Медовников закончил говорить, и погасли прожекторы буксиров, за его спиной взметнулся в небо фейерверк. Добрых полчаса перед взором потрясенных темчан возникали волшебные шатры, пронзаемые ракетами, летали букеты, били световые фонтаны, лил мерцающий рубинами огненный дождь, крутились шутихи…
Когда все закончилось, баржи в фарватере уже не было. На бархате короткой ночи висели оглушенные редким зрелищем звезды. Общественный транспорт – муниципальные власти предусмотрительно продлили время его работы за полночь – развозил обессилевших горожан по домам. Так завершилось празднование 280-летия Теми.
На этот раз не спорили, определяя возраст города. Оттолкнулись от давнего орденоносного юбилея, ради которого краеведы вынули из небытия незадачливого инженера-горняка, а с ним и его эпистолярное наследие. Без Щёва не обошлось. Нынешние отцы города не видели смысла совмещать праздник с утратившим актуальность Седьмым ноября. Взяли датировку пресловутого щёвского письма, перевели его с юлианского стиля на григорианский. Вышло с небольшой натяжкой двенадцатое июня, подходящий день – навсегда выходной государственный праздник. Чего еще желать? Больших торжеств в Теми давно не устраивали. Собственно, с того визита Ельцина, когда из-за толп народа пришлось закрыть автомобильное движение в центре, не случалось повода собраться всем вместе. Соскучились по гуляниям.
Началось празднование карнавальным шествием. Карнавал не демонстрация, поэтому площадь Революции вместе с навеки встроенной в нее трибуной выпала из маршрута шествия. Когда глава города сообразил, в чем промашка, отменять мероприятие было уж поздно. Команда мэрии лихорадочно соображала, как вывернуться из неловкой ситуации. Экстренно заказали передвижную трибунку, малой вместимости – на пять-шесть персон. Зря. Губернаторские политтехнологи – а Медовников нанимал столичных – добыли для босса открытый автомобиль, в котором он и катился в карнавальной колонне, время от времени вставая и приветствуя зрителей. Ассоциация с Кеннеди возникала, но Освальда на этот раз, слава богу, никто не нанял.
Новый губернатор символизировал собой новое тысячелетие. Выбирали его сердцем, голосуя за все хорошее против всего плохого. И привнесенный им дух обновления долго еще радовал темчан необоснованно большими надеждами. Медовников баловал население посулами. Всем деревням, мимо которых проходит магистральный газопровод в Европу, обещал скорую газификацию. Вдоль и поперек области, говорил, надо построить автодороги с твердым покрытием, а кое-где и автомагистрали. На реках, где сейчас паромные переправы, надо поставить мосты. В райцентрах – в крупных, разумеется – следует открыть кинотеатры формата «Dolby Surround», в Теми – построить аквапарк, зоопарк, мебельный магазин IKEA, музей современного искусства, как в Бильбао, и новый оперный театр со светомузыкальным фонтаном на прилегающей площади. Если «долби сэраунду» радовались, то про Бильбао народу было непонятно, да и сам Медовников потом сообразил, что перебор. Бильбао пресс-служба впоследствии настоятельно просила вымарать из всех интервью, но, как говорится, что написано пером, вымарывают за большие деньги рекламного бюджета областной администрации. Газеты, радио и телевидение еще не потеряли хватки и старались держать руководство в тонусе. Хотя самим журналистам преодолеть восторг, овладевший массами, удавалось с большим трудом. Многие оказались подверженны.
Тамара к своим сорока годам дослужилась до позиции шеф-редактора в компании БиНоРес, разросшейся до медиахолдинга. Саша Старовойтов, отмеченный многими журналистскими премиями, ветеран эфира, трудился на ниве телевизионных новостей, оставаясь любимцем публики и лицом канала. Накануне 280-летия в скверике среди захолустных переулков первогорода темчане торжественно открыли памятник инженеру Щёву. Просматривая привезенный Сашей материал, Тамара отметила некоторую схожесть скульптурного Щёва с новым губернатором:
– Он же вылитый Медовников в профиль.
– Нет! Ничего подобного, Тамара Пална! – возражал Саша.
– Шляпа, и парик, и свиток, – тыкал Саша пальцем в монитор, – как у Петра Первого. Если и есть какое сходство, дак только через Петра. Медовников – он ведь как царь у нас. Все под ним, от рыбного рынка до алмазов.
– Никакой не Петр, – упорствовала Меркушева. – Стойка – точно как у Медовникова. Наверное, он и позировал. И будто речь с листа читает.
– Нормально стоит, как все. В руке свиток, в котором написал Петру, что надо пушечный завод строить. Мундир – из справочника про табель о рангах. – Саша усмехнулся. – Медовников такое не носит.
– Где строить пушечный завод? – удивилась Тамара.
– Тут.
– Саша, какие пушки? Медеплавильный завод. Не ляпни в эфире. Засмеют краеведы.
– А зачем тогда ядра? – Саша указал на горку пушечных ядер у ног Щёва.
Тамара задумалась. Действительно, зачем? И пушка на барельефе! Боевых действий освоение здешних земель промышленниками не потребовало. А затем пушка, что в нынешней Теми никто бы не понял, поставь скульптор изваяние без пушки. Памятников с пушками и пулеметами в Теми много – как реальным персонажам, так и собирательным образам. Даже отдельно кое-где пушки стоят, без человеческих фигур, чисто из уважения к смертоносности.
Знатоку истории эта приверженность милитаризму могла показаться странной. До 30-х годов ХХ века в городе никакую артиллерию не делали, и пролетарии тут не селились, только купцы, ремесленники и модистки для обслуживания нужд разночинцев, жандармов, служащих тюремного и почтового ведомств, а также опального дворянства, сосланного в Темь для исправления и в назидание. А вот неподалеку, за рекой Лягошихой, километрах в семи от старой городской заставы, как раз и располагался поселок пушкарей, пристроенный к громадному пушечному заводу. До последнего времени на этом заводе сохранялся полный железоделательный цикл – от руды до готового орудия. Поселок пушкарей имел, в отличие от тяготевшей к белогвардейщине Теми, яркое революционное прошлое с бандитско-большевистским уклоном. Улицы там носили имена чекистов и боевиков. Кого там только не убили! Старухи, пережившие всех родных, порой вздрагивали тихой душой, прочитав имя на табличке углового дома. В один момент, накануне Второй мировой войны, Темь так разрослась, что накрыла собой пролетарский поселок, поглотила его и стала считать все пушкарское своим исконным. Договорились, будто бы советская власть в Темь проросла оттуда, а без советской власти «тут ничего бы не стояло». Если коренного темчанина теперь спросить, какой завод основал инженер Щёв – Щёва-то каждый знает! – темчанин, не задумавшись, ответит: «Пушечный!». И покажет рукой в сторону того самого бывшего демидовского завода, работающего до сих пор. Уж если что ошибочное втемяшится здешнему человеку, никаким способом – ни просвещением, ни уговорами, ни, тем более, угрозами – дела не поправить. Поэтому ядра и пушка у постамента безоружному Щёву – элемент обязательный.
– Допустим, не засмеют, – согласилась Тамара, подумав. – Но подпитывать заблуждения, тиражируя недостоверную информацию, мы не станем. Договорились? Хочешь сказать про ядра – скажи про медеплавильный завод, зарони зерно сомнения в головы телезрителей.
– А про Медовникова намекнуть? – язвил Саша.
– Не надо.
– Ты влюблена в него, Тамара Пална, вот и померещилось! У всех у вас по нему слюнки текут.
– По нему? Как-то криво формулируешь.
– Зато это правда, – Саша пошел в монтажную, бормоча: – Достоверная информация. Достоверная!
Глава вторая
Явление Аллы
«Мемориальный музей жертв политического террора Темь-6» встретил День России 2002 года очередным достижением. В Москве на выставочной площадке «Музея революции», как его называли в то время, впервые открылась темская экспозиция. Александровы месяц жили в столице, работая без выходных. Монтировали и монтировали, а за полчаса до открытия Ира Игоревна лично промчалась по залам с тряпкой в руках, сметая пылинки. С ними в Москву приехали Цвингер и Забродин. Бениамин Аркадьевич после официального торжества вернулся в Темь, а Сергей Михайлович остался в качестве экскурсовода и куратора выставки.
Сам вернисаж состоялся за неделю до государственного праздника, а двенадцатое июня для Виктора Михайловича Александрова стало черным днем. Беда пришла, откуда не ждали. Подоплека происшествия долго оставалась неявной, причем даже после прояснения всех обстоятельств Александров отказывался верить, будто стал объектом спланированного нападения, а напала на него и его детище симпатичнейшая особа, личное знакомство с которой оставило самое приятное впечатление. Но ведь и правда, инфаркт Виктора Михайловича спровоцировала тонко проведенная операция по дискредитации. Началась она задолго до московских событий, ранней весной того же года.
Алла Олеговна Бершадская, заместитель директора департамента имущественных отношений Темской области, получила указание тщательно проверить деятельность институции, отношения с которой достались новой губернаторской команде от прежних постояльцев «Белого дома» и вызывали большое сомнение.
Некая общественная организация получила в пользование имущественный комплекс, тянула из бюджета средства на его содержание и не платила аренду. Сверх того на счета организации поступали крупные суммы, порой в валюте, из различных благотворительных фондов, в основном зарубежных. Все это называлось странным термином «частно-государственное сотрудничество», что-то вроде концессии.
Разумеется, новый губернатор был в курсе давнего соглашения. В бытность депутатом Законодательного собрания он голосовал за соответствующую целевую программу. Делегация регионального парламента выезжала на объект. Годы с тех пор не прошли впустую. Теперь Борис Яковлевич Медовников хотел бы знать, сколько средств разворовывается, и на какую часть разворованного можно, как бы это деликатнее выразиться, наложить секвестр.
Разумеется, поручение было передано Бершадской официально, а детали Борис Яковлевич захотел изложить Алле Олеговне лично, с глазу на глаз. Они сидели в обширном кресле тончайшей кожи в комнате отдыха позади парадного губернаторского кабинета. Легкие пряди, будто случайно выбившиеся из ее гладкой прически, щекотали его щеку. Бершадская в свои сорок пять выглядела даже интереснее, чем в двадцать.
Многое связывало этих двоих, давнее, сложное, интригующее. Когда-то, в позапрошлой жизни, Алла имела дерзость заявить, будто родила от него дочь. Борис не поверил: он тщательно подходил к планированию семьи, а уж за рамки семейных отношений свой репродуктивный материал и вовсе не выносил. Теоретически прокол мог иметь место. Медовников напрягся, а выдохнул, узнав, что аналогичные претензии она предъявила еще двум первым секретарям райкомов комсомола. Девочек за такие дела принято наказывать, но никто из запятнанных не имел полного представления об объеме компромата, которым владела Алла. Хуже того, были основания считать отцом ее ребенка весьма авторитетного человека, который мог своей властью назначить родителем любого из троих. Аллу тогда поддержали, сделав ее одинокое материнство максимально комфортным. Затем она уехала вместе с благодетелем по месту его нового назначения.
А вернулась прекрасная Алла в светскую жизнь Теми на излете девяностых. Работала в Торгово-промышленной палате. Занималась содействием созданию совместных предприятий. Знание языка, манеры, профильное образование – всё способствовало успеху ее карьеры. В новой губернаторской команде Бершадская претендовала на место в департаменте международных отношений. Получив отказ, не сильно расстроилась и взяла, что дают. Оклад, соцпакет и перспективы ее вполне устраивали.
В кресло к Борису Яковлевичу села без приглашения. Тяжелая и гибкая, уверенная – не прогонит. Провела по его щеке ладонью. Она выбрала для встречи аромат из прошлого. Веяло от ее рук чем-то дорогим: бархатно и пряно. В молодости Борис узнавал ароматы и расставлял окружавших его женщин по ранжиру в зависимости от цены и марки духов, начиная с продукции фабрики «Новая заря». Самые молодые, свежие, «неюзаные» как раз ею и пахли. Он помнил: Алла и «Новая заря» никогда не совмещались. При нынешнем ассортименте парфюмерной продукции он не заморачивался такими викторинками. Глаза, губы, грудь оказались в непосредственном доступе. Она слегка откинулась, чтобы открыть обзор декольте. Медовников вынужденно приобнял ее одной рукой за талию, другая лежала на подлокотнике, и он боролся с искушением запустить ладонь ей под юбку, слегка задравшуюся.
Она ждала. Наконец подняла голову и пристально посмотрела в глаза Медовникову, приблизив к его жесткому, будто из прямоугольников составленному лицу свое круглое личико с милыми тонкими морщинками и едва наметившимися брыльками (знала, пора делать подтяжку, но здешним хирургам не доверяла, а поездке за рубеж мешали разнообразные обстоятельства). Прикоснулась щекой к его щеке, шепотом ахнула, обозначив, как оцарапалась о проступившую щетину. Расширенные зрачки губернатора говорили о его крайнем напряжении.
– Хорошо, милый, в другой раз, – шепнула и соскользнула с кресла. Послала от двери воздушный поцелуй. – Я тебе пригожусь, вот увидишь.
В тот же день заказала всю документацию по музею. Ознакомившись, решила первую встречу с руководством организации провести лично. Городской офис АНО «Мемориальный музей жертв политического террора Темь-6» находился на последнем этаже старинного разрушающегося здания в квартале от мэрии. Особняк стоял на балансе муниципалитета. Сдавался в аренду поэтажно и покомнатно. Географически положение удобное, красивый фасад недавно отремонтирован. На первом этаже магазин элитных часов, ювелирный и бутик одежды из Италии. Роскошные витрины, дорогая публика.
Вход в офисную часть – со двора. Арендодателю не хватило дерзости назвать это место бизнес-центром. Асфальт заканчивался прямо в подворотне, где всегда стояла черная лужа, глубина которой зависела от времени года. Лужу следовало обходить справа. Слева стена здания, изъеденная грибком, крошилась и пачкала одежду. Один из двух подъездов, ближний, выглядел заколоченным. Вплотную к нему стояли мусорные баки. Дверь дальнего в теплое время года бывала подперта кирпичами, чтобы не захлопывалась. Беда в том, что, собранная из кусков фанеры, дверь была обита листами оцинкованного железа внахлест и снабжена тугой пружиной. Требовалось большое усилие, чтобы открыть ее, а открыв, следовало придерживать, чтобы не получить удар створкой в спину.
К счастью, апрель выдался достаточно теплым, чтобы дверь не запирать, да и битых кирпичей во дворике валялось достаточно. Всегда находился доброхот, способный подпереть тяжелую створку. Алла Олеговна в своей непростой, полной приключений жизни повидала всякое. Двор как двор. Нацелилась на дальний подъезд и прошла к нему по сухим пружинящим доскам. Туфли не запачкала. Миновала подпертую дверь, прочитала в свете тусклой лампы перечень квартирующих тут организаций и поднялась на пятый этаж по лестнице, ступени которой продавили еще до революции кухарки обитавших в доме господ. Подъезд явно служил тогда черным ходом.
Александров встретил Бершадскую радушно, помог снять пальто и, кажется, был искренне рад познакомиться. Она отметила достойную офисную мебель и оргтехнику. Сам же хозяин офиса показался ей несоразмерным высоте потолков. Ему бы попросторнее комнатенку.
– У нас замечательная кофе-машина. Я сварю вам кофе, – говорил Виктор Михайлович.
Сотрудников в офисе недоставало, рабочие места пустовали, только одна по-тургеневски милая девушка, опоясанная шалью, серфила по сайтам. Монитор отбрасывал свет на ее бледное лицо. Представить девушку директор не счел нужным.
– Обожаю кофе, этот аромат! – продолжал Александров. – Сам не употребляю – врачи запретили. Сердце! Я читал, будто британские ученые установили обратную зависимость: кофе для сердца чрезвычайно полезен в определенных дозах. К сожалению, мой доктор не верит ни в британскую науку, ни в дозировку. А я сомневаюсь, смогу ли остановиться, стоит только пригубить. Кофеман. Зависимость, знаете ли. Удовлетворяю пагубную страсть, наблюдая, как другие употребляют в моем присутствии. Ну вот, готово! Пойдемте в мой кабинет.
Он подхватил две чашки, пояснив:
– Вторая для Сергея Михайловича, я вас сейчас познакомлю.
В кабинете, куда они прошли, причем Алла Олеговна любезно придержала дверь, пропуская впереди себя Александрова с чашками, сидел Забродин.
Бершадская не узнала бы его, но волна изумления, эмоциональный импульс, пробежавший от этого человека, заставил ее присмотреться. Да! Это он. Не вспомнила бы имя. А он не забыл и мнется теперь, не знает, уместно ли «узнать». Дождалась окончания официальной части знакомства и разрядила обстановку:
– Мы с вами виделись. Наши дети когда-то пошли в один и тот же первый класс. Вы меня помните?
У Забродина дух перехватило. Он уже сел, но при этих словах снова встал, смешался, снова опустился на стул, чуть не сдвинув локтем чашку:
– Припоминаю. Припоминаю. У вас такая… милая девочка была, она сидела с моим за соседней партой. Не вместе, а за соседней. Помню.
Он снова сделал опасное для чашки движение, пытаясь изобразить, как располагались парты.
Александров, заметив нервозность коллеги, про себя объяснил себе его поведение, как обычно: «С похмелья или недопил». Вслух призвал его не волноваться так сильно:
– Успокойтесь, Сергей Михайлович, нас еще не штрафуют и не выселяют. Принесите-ка лучше наши выставочные эскизы. Проведем для гостьи воображаемую экскурсию. Итак…
Встреча закончилась приглашением непременно посетить музей в Сучино.
– Я бы с удовольствием, но к вам далеко ехать, почти триста километров. Вот на будущий год откроют магистраль на северо-восток, тогда обязательно приеду первым же попутным транспортом.
– Обозом! – пошутил Сергей Михайлович. Он сидел как на иголках. Бершадская не посмотрела в его сторону.
– У нас там уже готова гостиница. Есть где переночевать, – настаивал Александров.
В его предложении остаться на ночь не прозвучало ничего фривольного. Алла Олеговна рассмеялась:
– В бараке на нарах или в ШИЗО?
– Ни в коем случае! Это же выставочные площадки, а у нас настоящая комфортная гостиница, с кухней.
– С кофе-машиной?
– Там прекрасно варят кофе в джезве.
Бершадская внезапно решила задать Александрову вопрос, на который не находила ответа, читая материалы о политзаключенных, отбывавших срок в здешних краях:
– Виктор Михайлович, объясните мне, если сможете, вот какую вещь. Все эти люди на строгой зоне и на особой зоне находились в плотной изоляции. Потом самых влиятельных стали выдворять из страны. Кто-то погиб. Кто-то оказался в ссылке. Доступ в столицы им закрыли. Да и количество их какое-то неубедительное для многомиллионной страны. Почему принято считать, будто это они победили Советский Союз?
Она сознательно избегла вошедшего в обиход словечка «развалили». Забродин отметил, Александров же внимания не обратил. Его вдохновила формулировка вопроса в целом.
– Когда вы приедете в Сучино или придете на выставку, если у нас здесь будет выставка, я расскажу подробно. А коротко, прямо сейчас, не имея под рукой всех материалов, я скажу следующее.
Он замолчал, задумался. Алла Олеговна кивнула и поставила сумочку на прежнее место, выказывая готовность слушать. Виктор Михайлович продолжал:
– Решающее значение имела правозащитная деятельность, начавшаяся в 1975 году после подписания заключительного акта совещания в Хельсинки. Даниэль, который был в центре, в самом котле правозащитного движения, а потом стал историком всего этого явления, использует слово «проповедь». У него есть прекрасный вывод: пятнадцать лет постоянной проповеди привели к тому, что правозащитное сознание незаметно стало латентной формой самосознания значительной части интеллигенции. Сопротивление коммунистической идеологии, знаете ли, было всегда, но в какой форме? До Второй мировой войны – под лозунгом «Назад к Учредительному собранию», или «Назад к императорской России», или «Назад к чему-то там!». Оно не могло быть массовым. Массы хотели вперед, а не назад. И это правильно. После войны чрезвычайно популярен стал «ленинский социализм», якобы извращенный после его смерти. И тоже: «Назад! Вернемся от плохого Сталина к хорошему Ленину!». Заблуждение относительно Сталина и Ленина, противопоставление Ленина Сталину, за которое весьма жестоко наказывали, власть взяла потом на вооружение. Вернули людям Ленина, развенчав Сталина. Хотели – вот вам. Мы с вами помним безумие вокруг столетия Ленина. Пропаганда с одной стороны и масса анекдотов в ответ. Наконец, возникает правозащитное движение. Оно, собственно, возникает раньше, о сроках сейчас спорят. Его не могло быть в такой форме до Хельсинки – вот это совершенно точно. Потому что Всеобщую декларацию прав человека Советский Союз в сорок восьмом году не отверг, но и не подписал. А в заключительном акте Хельсинки внутри этого акта лежала Декларация. И Советский Союз, подписав Хельсинкское соглашение, подписал зашитые в него обязательства соблюдать права человека. Появились юридические основания требовать. Наказание, дискриминация или тюремный срок за убеждения – это нарушение взятых на себя международных обязательств. Политические процессы, специализированные зоны для осужденных по политическим статьям, специально разработанные ужесточенные режимы содержания и, наконец, сопротивление самих заключенных стали основанием для предъявления претензий советскому руководству.
– По-разному можно реагировать на претензии, – возразила Алла Олеговна. – Сосед музыку ночью включает, и на мои жалобы в ООН ему наплевать.
– О, это просто! – воскликнул Виктор Михайлович. – Когда сосед обратится к вам за солью или три рубля до получки попросит, вы ему напомните про музыку, и он станет шелковый. В Советском Союзе, если помните, с экономикой к началу восьмидесятых стало совсем плохо. Нефть упала в цене, а кормить надо и африканские режимы, и Кубу – и свой народ, сидя дома, уже терпеть лишения устал. СССР нуждался в серьезных кредитах, чтобы экономику привести в более-менее приемлемое состояние. Частные банки уже кредиты давать перестали. Можно было надеяться только на государственные. Три страны – США, Великобритания и Германия – могли дать такие кредиты. Лидеры стран выдвинули много предварительных требований. Там были и сокращение ядерных вооружений, ракет и прочее, и еще один обязательный пункт – освобождение политзаключенных. Потому что, если вы даете кому-то денег взаймы, вы хотите иметь представление о договороспособности этой персоны, о его намерении выполнять взятые на себя обязательства. Это самое малое. Нарушение обязательств соблюдать права человека ударили по репутации заемщика. Когда политзаключенных стали выпускать и отменили в Уголовном кодексе политические статьи, народ страх потерял и вышел на улицы с требованием: «Долой шестую статью Конституции». Люди больше не хотели терпеть руководящую роль партии. Вот вкратце ответ на ваш вопрос. Хельсинкские соглашения. Активная борьба политзаключенных, о чем были информированы руководители ряда стран, с которыми вынужден был договариваться генеральный секретарь. Плюс провал социалистической экономики. Три фактора.
– Спасибо. Значит, на самом деле имел место шантаж. Я буду думать об этом.
– Вот как? Ну, что ж, я тоже буду думать, спасибо вам за вопрос и за неожиданный вывод. Хорошее исследование может получиться из вашего вопроса. Надо делать выставку. На первом стенде ваш вопрос. А дальше шаг за шагом развернутый ответ.
Забродин все это время кивал, надувал щеки и выглядел при этом довольно жалко. Алла Олеговна, прощаясь, попросила у Виктора Михайловича свою визитную карточку обратно и написала от руки мобильный номер:
– Я открыта для общения.
– И мне, пожалуйста, – потянулся Забродин.
– Там указан телефон секретаря, – ответила Бершадская, кивнув на визитку, которую вручила ему при встрече.
Успех выставки в Москве превзошел ожидания. Живыми экспонатами по залам порой прогуливались персоны, чьи «карточки заключенного» находились в витринах. Фотографии и чертежи углов Темского треугольника, инсталляция рабочей камеры штрафного изолятора – все вызывало горячий интерес, все было уникально, всё было показано впервые. Одна за другой шли экскурсии.
–…Работать заключенный обязан, даже находясь в ШИЗО, штрафном изоляторе, – рассказывал Забродин группе старшеклассников. – Кормят через день, а норму дай. Доктор физико-математических наук сидит на бетонной табуретке в полутемной каморке и целый день вырубает из металлической ленты клеммы для утюга. Две тысячи ударов – две тысячи клемм, две тысячи одинаковых движений. Думать, писать, читать литературу по специальности запрещено. Берия сажал ученых в шарашки – работать на войну и на космос. Хоть и бесчеловечно, так ведь они пользу приносили, могли реализовать себя и даже развивались. А тут – тупо рубили клеммы. Поздний СССР был развратно расточителен в том, что касается человеческого ресурса. Люди снова, как в тридцатые годы, при Ежове, стали сырьем. Но теперь в тюрьмы шли только лучшие, избранные. Масса уже вполне удовлетворяла требованиям власти и не нуждалась в дальнейшей обработке. Переходим к следующему стенду.
Александров изумлялся артистичности Забродина. В предложенной роли он незаменим. Тексты произносил так, будто они рождались в его голове здесь, буквально по ходу лекции, а подходящее переживание изображал так свежо, как если бы слова произносил впервые.
Оплывать Сергей Михайлович начинал к вечеру, имелась у него где-то тут заначка. Пресекать не имело смысла: невыпивший Забродин становился мрачным, неинтересным.
Александров много раз собирался поговорить с Бениамином Аркадьевичем о будущем Забродина. Если не считать лекций и редких статей, к работе в исследовательском центре музея он не годился. В Сучино проявлялся самым неприятным образом. С ним придется расстаться, и лучше сделать это, не дожидаясь какой-нибудь катастрофы. Но всё никак не складывалось с разговором, и они оба с Цвингером знали, почему. После отказа Александрова сопредседательствовать в «Мемориале» они все более отдалялись друг от друга, как расходятся в темной воде два куска расколовшейся льдины. Место отрыва крошится, плавится – и не сшить их воедино, а случайные соприкосновения наносят лишь непоправимый урон обоим обломкам безвозвратно пропавшего целого. Цвингер вел свой счет претензий к Александрову. А тот, уверенный в своей правоте, даже не представлял, как велик счет, и всё добавлял, добавлял обид прежнему верному соратнику.
Речь Александрова на открытии выставки потрясла Бениамина Аркадьевича. У него, наконец, открылись глаза, он увидел ситуацию в истинном свете и ощутил бессилие что-либо изменить. Статус государственного музея! Достижение? Нет, это не престиж, это грабеж! Государству поэтапно передается имущественный комплекс, созданный силами НКО, руками ребят-волонтеров, руками Цвингера, хозяйственным старанием Зубова. «Музей террора» в итоге остается лишь пользователем зданий и сооружений. Зато берет на себя смысловое наполнение музея, проводит за свой счет все исследования, создает интеллектуальный продукт со всеми вытекающими правами на этот продукт. Авторские права, всего-то! Вот как выглядит партнерство государства в лице администрации Темской области и общества в лице Научно-исследовательского центра, работающего под эгидой музея и в сотрудничестве с обществом «Мемориал».