Луиза Пенни
Жестокие слова
Глава седьмая
Оливье и Габри прошли по деревне. Было около семи, и в домах уже зажигался свет. Но в бистро было темно и пусто.
– Боже, – раздался из темноты чей-то хриплый голос. – Педики на прогулке.
– Merde,[25] – сказал Габри. – Деревенская сумасшедшая сбежала со своего чердака.
Рут Зардо в сопровождении Розы похромала к ним навстречу.
– Говорят, ты наконец-то убил кого-то своим остроумием, – сказала Рут Габри, шагая с ними в ногу.
– Вообще-то, я слышал, что он прочел одно из твоих стихотворений и его мозг взорвался, – ответил Габри.
– Хотела бы я, чтобы так оно и было, – сказала Рут, взяла их обоих под руки, и они бок о бок зашагали к Питеру и Кларе. – Как у вас дела? – тихо спросила она.
– Нормально, – ответил Оливье, не глядя на темное бистро, мимо которого они как раз проходили.
Это бистро было его детищем, его творением. Все, что было у него хорошего, он вложил в это бистро. Все свои лучшие старинные вещи, самые удачные рецепты, великолепные вина. Иногда вечерами он стоял за стойкой бара, делая вид, что протирает стаканы. На самом же деле он просто слушал смех и смотрел на людей, пришедших в его бистро. Они были рады ходить сюда. Это было их место. И его тоже.
До сего дня.
Кто захочет приходить туда, где произошло убийство?
А если людям станет известно, что он знал Отшельника? Если они узнают, что сделал он, Оливье? Лучше ничего не говорить и ждать развития событий. Все и без того было плохо.
Перед домом Питера и Клары они замедлили шаг. Внутри они увидели Мирну, которая расставляла яркие цветочные композиции на кухонном столе, уже накрытом к ужину. Клара выражала восторг красотой и изяществом букетов. Слов они не слышали, но ее восторг был очевиден. В гостиной Питер подкладывал еще одно полено в камин.
Рут отвела взгляд от этой идиллической картинки и посмотрела на мужчину рядом с ней. Старая поэтесса шепнула ему на ухо так тихо, что даже Габри не услышал:
– Не спеши. Все будет хорошо, ты это знаешь, верно?
Она снова повернулась и посмотрела на Клару, которая обнимала Мирну, на Питера, который вошел в кухню и тоже восхитился цветами. Оливье нагнулся, поцеловал Рут в морщинистую холодную щеку и поблагодарил ее. Но он знал, что она ошибается. Она не знала того, что знал он.
Хаос нашел Три Сосны. Он опускался на них, и вскоре они лишатся всего, что было безопасным, теплым и добрым.
* * *
Питер налил им всем выпивку – всем, кроме Рут, которая уже успела налить себе и уселась перед огнем посреди дивана, прихлебывая виски из стакана. Роза, переваливаясь, прошла по комнате – на нее больше никто не обращал внимания. Даже Люси, золотой ретривер Питера и Клары, почти не смотрела на Розу. Когда поэтесса в первый раз пришла со своей уткой, хозяева потребовали, чтобы утка осталась за дверью, но Роза так раскрякалась, что они были вынуждены открыть ей дверь – только тогда утка успокоилась.
– Bonjour, – раздался из прихожей знакомый низкий голос.
– Боже, неужели вы пригласили Клузо?[26] – спросила Рут, обращаясь к пустой комнате. Пустой, за исключением Розы, которая устремилась к хозяйке и встала рядом с ней.
– Очень мило, – заметила Изабель Лакост, когда они прошли из прихожей в просторную кухню.
Длинный кухонный стол был подготовлен к трапезе, на нем стояли корзиночки с нарезанными батонами, масло, кувшины с водой и бутылки с вином. Здесь пахло чесноком, розмарином и базиликом – все свежее, только что с огорода.
А в середине стола красовались поразительные букетики алтея, белой плетистой розы, клематиса, душистого горошка и ароматных розовых флоксов.
Налили еще выпивку, и гости переместились в гостиную, где переходили с одного места на другое, то пощипывая сыр, то попивая апельсиновый сок, то грызя фисташковые орешки.
В другом конце комнаты Рут допрашивала старшего инспектора:
– И вы даже не подозреваете, кто такой этот убитый?
– К сожалению, – ровным голосом ответил Гамаш. – Пока.
– А вы знаете, чем его убили?
– Non.[27]
– Есть какое-то представление о том, кто это сделал?
Гамаш отрицательно покачал головой.
– Есть какое-то представление, почему это случилось в бистро?
– Ни малейшего, – ответил Гамаш.
Рут сердито посмотрела на него:
– Хотела убедиться, что вы, как и всегда, некомпетентны. Приятно, что можно хоть в чем-то быть уверенным.
– Благодарю вас за одобрение.
Гамаш слегка поклонился Рут и направился к камину. Он взял кочергу и принялся ее изучать.
– Это кочерга, – сказала Клара, возникнув у его локтя. – Чтобы шуровать в топке.
Она улыбалась, глядя на него. Гамаш понял, что вид у него, должно быть, странный: разглядывает кусок металла, словно никогда не видел кочергу прежде. Он положил кочергу. Крови на ней не было. К его облегчению.
– Я слышал, что через несколько месяцев у вас будет выставка. – Он повернулся к Кларе с улыбкой на губах. – Вероятно, это будет захватывающее зрелище.
– Ну, если вас захватывает, когда к вашему носу подносят сверло бормашины, то да.
– Так плохо?
– О, вы же понимаете. Это пытка.
– Вы закончили все картины?
– Они все готовы. Дерьмо, конечно, но, по крайней мере, они закончены. Обсудить, как их развешивать в галерее, приедет сам Дени Фортен. У меня в голове уже выстроился определенный порядок. Если он не согласится, у меня есть план. Я начну плакать.
Гамаш рассмеялся:
– Именно так я стал старшим инспектором.
– Я же тебе говорила, – прошипела Рут, обращаясь к Розе.
– Ваша живопись великолепна, Клара. И вам это известно, – сказал Гамаш, уводя Клару в сторону.
– Откуда вы знаете? Вы видели только одну вещь. Может быть, другие – полный провал. Не знаю, не ошиблась ли я, подбирая краски по номерам.
Гамаш скорчил шутливую гримасу.
– Хотите их увидеть? – спросила Клара.
– Очень.
– Отлично. Давайте после обеда. Так у вас будет около часа, чтобы попрактиковаться говорить: «Боже мой, Клара, ничего лучше этого в истории живописи не было!»
– Толкаете меня на подхалимство? – улыбнулся Гамаш. – Именно так я и стал инспектором.
– Вы настоящий человек эпохи Просвещения.
– Я смотрю, у вас это тоже неплохо получается.
– Merci. Кстати, о вашей работе: вы так и не знаете, кто этот убитый? – Она понизила голос: – Вы сказали Рут, что не знаете. Но так ли это на самом деле?
– Думаете, я стал бы ей лгать? – спросил Гамаш. Впрочем, почему бы и нет, ведь все остальные лгут. – Вы хотите узнать, насколько близко мы подошли к раскрытию преступления?
Клара кивнула.
– Трудно сказать. У нас есть некоторые наводки, некоторые идеи. Наша задача осложняется тем, что мы не знаем, кем был убитый.
– А что, если так и не узнаете?
Гамаш посмотрел на Клару. Послышалось ли ему, или в ее голосе действительно прозвучала какая-то нотка? Недостаточно хорошо скрытое желание, чтобы они никогда не выяснили, кем был убитый?
– Это затрудняет нашу работу, – согласился он, – однако не делает ее невыполнимой.
В его голосе, звучавшем до этого расслабленно, появилась жесткость. Он хотел, чтобы Клара знала: так или иначе, но они раскроют это преступление.
– Вы были вчера в бистро?
– Нет, мы ездили с Мирной на ярмарку. Обед там был ужасный – картошка фри, бургеры, сахарная вата. Покатались немного на лошадях, посмотрели выступление местных талантов и вернулись сюда. Мирна, наверное, потом пошла в бистро, но мы устали.
– Мы знаем, что убитый не из местных. Он чужак. Вы не видели в деревне посторонних?
– Появляются тут туристы с рюкзаками, велосипедисты, – задумчиво сказала Клара, прихлебывая красное вино. – Но большинство из них моложе. Насколько я понимаю, убитый был довольно пожилым человеком.
Гамаш не сказал ей о том, что сообщила ему сегодня утром коронер.
– Рор Парра поведал агенту Лакост, что видел кого-то этим летом – человек скрывался в лесу. Вы что-нибудь об этом знаете? – Он внимательно посмотрел на нее.
– Скрывался? Это звучит как-то мелодраматично, верно? Нет, ни я, ни Питер никого не видели. Он бы мне сказал, случись что-то такое. Мы проводим много времени в своем саду. Если бы кто-то появился, мы бы увидели.
Она махнула в сторону заднего двора, сейчас погруженного в темноту, но Гамаш знал, что он большой и уходит слегка под уклон к реке Белла-Белле.
– Мистер Парра видел его не там, – возразил Гамаш. – Он видел его там. – Он показал в сторону старого дома Хадли на холме.
Они взяли свои стаканы и вышли на веранду. На Гамаше были брюки из шерстяной ткани, рубашка, пиджак, галстук. На Кларе – свитер, очень кстати. В начале сентября ночи становились длиннее и холоднее. Во всех домах деревни горел свет. Даже в доме на холме.
Несколько секунд они молча смотрели на дом.
– Говорят, его продали, – сказал наконец Гамаш.
Клара кивнула. До них доносился гул разговора из гостиной. В свете из окна Гамаш видел профиль Клары.
– Несколько месяцев назад, – сказала она. – Что у нас сегодня? День труда? Кажется, они купили дом в июле, и с тех пор там ведутся работы. Молодая пара. По крайней мере, моих лет. А мне это кажется молодостью.
Она рассмеялась.
Гамашу трудно было представить, что старый дом Хадли в Трех Соснах обретет хозяев. Прежде всего, этот дом вроде никогда и не был частью деревни. Он казался обвинителем, наблюдателем, расположившимся на холме и смотревшим оттуда на них. Он осуждал. Он требовал жертв и иногда забирал кого-нибудь из обитателей деревни и убивал их.
Страшные события происходили там.
Ранее в этом году Гамаш приезжал сюда со своей женой Рейн-Мари и помогал местным жителям перекрасить и отремонтировать дом. Он верил, что все должно получить хотя бы еще один шанс. Даже дом. Была надежда, что кто-нибудь все же его купит.
И вот кто-то его купил.
– Я знаю, что они наняли Рора для работы в саду, – сказала Клара. – Хотят привести его в порядок. Рор построил там сарай и даже стал расчищать тропинки. В лесу во времена Тиммера Хадли было километров пятьдесят дорожек для верховой езды. Все они, конечно, заросли. Рору там предстоит много работы.
– Он рассказывал, что во время работы видел в лесу какого-то незнакомого человека. Сказал, что некоторое время чувствовал, будто за ним наблюдают, но лишь один раз вроде бы увидел кого-то. Попытался за ним бежать, но тот исчез.
Гамаш перевел взгляд со старого дома Хадли на деревню Три Сосны. На лугу мальчишки играли в американский футбол, используя последние минуты летних каникул. До Гамаша доносились голоса жителей, сидящих на своих террасах и наслаждающихся ранним вечером. Но главной темой разговоров было не созревание помидоров, не похолодание и не запас дров на зиму.
В тихую деревеньку приползло что-то нехорошее. В воздухе висели такие слова, как «убийца», «кровь», «труп». И что-то еще. Слабый запах розовой воды и сандалового дерева, исходивший от человека рядом с Кларой.
Внутри дома Изабель Лакост наливала себе разбавленный водой виски, взяв бутылку с подноса, стоящего на пианино. Она оглядела комнату. Одна стена была целиком закрыта книжными стеллажами, за исключением окна и двери на веранду, через которую она видела Клару и своего начальника.
В другом конце комнаты Мирна разговаривала с Оливье и Габри. Питер тем временем хозяйничал в кухне, а Рут выпивала перед камином. Лакост уже приходила в дом Морроу, но только для того, чтобы допросить хозяев. Не как гостья.
Здесь было очень уютно. Она представляла себе, как вернется в Монреаль и убедит мужа продать их дом, забрать детей из школы, бросить работу и переехать сюда. Найти коттедж на окраине деревни и устроиться на работу в бистро или в книжную лавку Мирны.
Лакост уселась в кресло. Из кухни вышел Бовуар с ломтиком хлеба с паштетом в одной руке и стаканом пива – в другой. Он направился к дивану. Но вдруг остановился, будто его толкнули, изменил курс и вышел из дома.
Рут поднялась и, прихрамывая, подошла к подносу с напитками. На ее лице гуляла злорадная ухмылка, словно морской монстр нырнул опять на дно в ожидании жертвы.
– Вы не скажете, когда мы сможем открыть бистро? – спросил Габри, когда он, Оливье и Мирна присоединились к Лакост.
– Габри! – раздраженно прикрикнул на него Оливье.
– А что? Я только спросил.
– Мы сделали все, что нужно, – сказала Лакост Оливье. – Можете открываться, когда захотите.
– Долго оставаться закрытыми вам нельзя, – подхватила Мирна. – Иначе мы все помрем с голоду.
Питер высунул голову из кухни и объявил:
– Обед!
– Хотя, может быть, и не прямо сейчас, – пробормотала Мирна, двигаясь в сторону кухни.
Рут поднялась с дивана и направилась к двери на веранду.
– Вы что, оглохли? – крикнула она Гамашу, Бовуару и Кларе. – Обед стынет. Заходите.
Бовуар, проходя мимо нее, ощутил спазм прямой кишки. Клара последовала за Бовуаром к обеденному столу. Но Гамаш задержался.
Он даже не сразу понял, что остался не один. Рядом с ним стояла Рут, высокая, негнущаяся, опираясь на трость. На ее лицо, изборожденное морщинами, падал свет из окна.
– Странный подарочек получил Оливье, вы не находите?
Старческий голос, пронзительный и неровный, прорезался сквозь смех, доносившийся с деревенского луга. Гамаш повернулся к ней:
– Что вы сказали?
– Покойник. Даже вы не можете быть настолько дремучим. Кто-то преподнес Оливье этот подарочек. Возможно, Оливье жадный и бестолковый парень. Возможно, еще и довольно слабый. Но он никого не убивал. Так почему кто-то выбрал для убийства именно его бистро?
Гамаш поднял брови:
– Вы думаете, кто-то выбрал бистро?
– Это произошло не случайно. Убийца намеренно сделал это в бистро Оливье. Он подарил Оливье этот труп.
– Чтобы убить не только человека, но и бизнес? – спросил Гамаш. – Это как дать белый хлеб золотой рыбке?
– Пошел ты в жопу, – сказала Рут.
– «Ничто из моих подарков не устраивало тебя, – процитировал Гамаш. – Это было как дать белый хлеб золотой рыбке».
Рут Зардо рядом с ним напряглась, потом низким хриплым голосом закончила собственное стихотворение:
Они толкутся и толкутся, убивая себя,
они плавают в пруду животами вверх,
с ошарашенными лицами,
играют на нашем чувстве вины,
словно и не были виноваты
в собственном убийственном обжорстве.
Гамаш выслушал стихотворение, одно из самых его любимых. Он посмотрел в сторону бистро, темного и пустого, хотя вечером оно должно быть наполнено местными жителями.
А что, если Рут права? И кто-то специально выбрал это бистро? Но это означает, что Оливье каким-то образом втянут в эту историю. Не сам ли он причина случившегося? Кто в деревне настолько ненавидел бродягу, что был готов его убить? И кто из них настолько ненавидел Оливье, чтобы сделать это в его бистро? Или бродяга был всего лишь удобным инструментом? Невезучий человек, оказавшийся не в том месте? Человек, которым воспользовались как оружием против Оливье.
– И у кого, по-вашему, могло возникнуть желание подбросить такой подарочек Оливье? – спросил Гамаш.
Рут пожала плечами, потом повернулась и ушла в дом. Гамаш проследил за тем, как она заняла место среди своих друзей, ведущих себя на знакомый друг другу манер, знакомый теперь и ему.
И убийце?
Глава восьмая
Вечер подходил к концу. На обед была кукуруза в початках, сливочное масло, свежие овощи из огорода Питера и Клары и целый лосось, зажаренный на открытом огне. Гости дружески болтали, передавая друг другу теплый хлеб и угощаясь салатом.
В центре стола расположилась сотворенная руками Мирны цветочная композиция, создававшая ощущение, будто они находятся в саду. Гамаш услышал, как Лакост спрашивает у сидящих рядом с ней о ярмарке в округе Брум. Напротив Бовуара сидела Рут, поедавшая его глазами. Гамаш не мог понять почему, хотя, возможно, для Рут это была единственная форма самовыражения.
Гамаш повернулся к Питеру, который подавал рукколу, кудрявый салат и свежие зрелые помидоры:
– Я слышал, что старый дом Хадли продан. Вы встречались с новыми владельцами?
Питер передал ему изготовленную из капа чашу с салатом:
– Встречались. Их фамилия Жильбер. Марк и Доминик. Приехали из Квебек-Сити. С ними живет и его мать. Она из Квебек-Сити. Кажется, работала медсестрой. Давно на пенсии. Доминик работала в рекламном агентстве в Монреале, а Марк – в инвестиционной дилерской фирме. Заработал состояние и рано отошел от дел – еще до того, как рынок сдулся.
– Повезло.
– Это не везение, а расчет, – возразил Питер.
Гамаш попробовал салат. Он ощутил слабый вкус чеснока, оливкового масла и свежего тархуна. Питер налил им еще по стаканчику красного вина и передал бутылку в другой конец длинного стола. Гамаш попытался понять, есть ли в комментарии Питера двойное дно, подтекст. Что имел в виду Питер, говоря «расчет»? Проницательность, коварство, хитрость? Но нет, Гамаш чувствовал, что Питер имел в виду лишь то, что сказал. Это была похвала. Если Питер Морроу редко кого-то оскорблял, то и на похвалы он не был щедр. Но Марк Жильбер, похоже, произвел на него впечатление.
– Вы их хорошо знаете?
– Приглашал несколько раз на обед. Милая пара.
Для Питера это была высшая степень похвалы.
– Любопытно, что, имея немало денег, они купили старый дом Хадли, – сказал Гамаш. – Он пустовал год или больше. Вероятно, они могли купить любой дом в округе.
– Мы тоже немного удивились, но они сказали, что хотят начать жизнь с чистого листа в доме, который они смогут назвать своим. Знаете, они практически выпотрошили дом. Вместе с домом они купили еще и немало земли, а Доминик хочет обзавестись лошадьми.
– Я слышал, что Рор Парра расчищает дорожки.
– На это уйдет много времени.
Голос Питера понизился до шепота, и со стороны их можно было принять за заговорщиков.
– Слишком большой дом для трех человек. Дети у них есть?
– Нет.
Питер прошелся взглядом вдоль стола, потом вернулся к Гамашу. На кого он сейчас смотрел? На Клару? На Габри? Трудно было сказать.
– Они обзавелись здесь друзьями? – Гамаш произнес это нормальным голосом, откинувшись на спинку стула и набирая на вилку салат.
Питер снова скользнул взглядом вдоль стола и еще больше понизил голос:
– Не совсем.
Прежде чем Гамаш успел перехватить взгляд Питера, тот выпрямился и начал убирать со стола. Он дошел до посудомойки и оглянулся на своих друзей – те сидели за столом, беззаботно болтая. Они сидели близко друг к другу. Так близко, что можно протянуть руку и прикоснуться к соседу, что они и делали время от времени.
А Питер не мог. Он стоял в стороне и наблюдал. Ему не хватало Бена, который прежде жил в старом доме Хадли. Питер играл там ребенком. Знал его уголки и потайные места. Все страшные закоулки, где обитали призраки и пауки. Но теперь там жил кто-то другой и превратил этот дом в нечто иное.
Думая о Жильберах, Питер чувствовал, как немного воспаряет его собственное сердце.
– О чем вы думаете?
Питер вздрогнул, поняв, что Арман Гамаш стоит рядом с ним.
– Да так.
Гамаш взял миксер из рук Питера, налил сливки в охлажденную чашу сбивалки и насыпал немного ванили. Потом включил миксер и подался к Питеру. Жужжание мотора заглушало его голос для всех, кроме Питера.
– Расскажите мне о старом доме Хадли и живущих там людях.
Питер замялся было, но он знал, что Гамаш все равно не остановится, пока не узнает все, что ему нужно. Питер заговорил, его слова заглушались работающим миксером для всех, кто находился от него дальше шести дюймов.
– Марк и Доминик собираются открыть гостиницу класса люкс и спа-салон.
– В старом доме Хадли?
Гамаш был настолько удивлен, что Питер чуть не рассмеялся.
– Ну, там многое изменилось. Сходите посмотрите. Это фантастика.
Старший инспектор подумал, могут ли слой краски и новые бытовые приборы изгонять демонов. И знает ли об этом католическая церковь.
– Но не всем это нравится, – продолжал Питер. – Они пригласили на собеседование некоторых сотрудников Оливье и предложили им более высокую плату. Бо́льшую часть персонала Оливье удалось сохранить, но ему пришлось повысить им жалованье. Эти двое практически не общаются.
– Марк и Оливье? – уточнил Гамаш.
– Они и в одной комнате не стали бы находиться.
– Наверное, это создает проблемы, когда живешь в небольшой деревне.
– Я бы так не сказал.
– Тогда почему мы перешептываемся? – Гамаш выключил миксер и заговорил нормальным голосом.
Питер смутился, снова кинул взгляд в сторону стола:
– Слушайте, я знаю: Оливье это переживет, но пока лучше не поднимать эту тему.
Питер протянул Гамашу песочный пирог, уже разрезанный пополам. Сверху он разложил нарезанные дольки клубники, купающиеся в собственном алом соке.
Гамаш заметил, что Клара встала и Мирна потащилась вслед за ней. Оливье подошел к кофеварке и засыпал кофе.
– Могу я чем-то помочь? – спросил Габри.
– Вот, намазывай кремом, – сказал Питер и уточнил, когда Габри пошел к Оливье с ложкой взбитого крема: – Пирог, Габри, намазывай пирог!
Вскоре за пирогом с клубникой выстроилась очередь. Получив свое, они повернулись к столу – и замерли на месте, ошеломленные.
Там, освещенные пламенем свечей, стояли творения Клары. Во всяком случае, три из них. На пюпитрах. У Гамаша внезапно закружилась голова, словно он переместился во времени в эпоху, когда жили Рембрандт, да Винчи, Тициан. Тогда произведения искусства можно было видеть лишь при свете дня или свечей. Не так ли впервые предстала зрителю Мона Лиза? Сикстинская капелла? В свете свечей, словно пещерные рисунки?
Гамаш вытер руки о кухонное полотенце и подошел к трем пюпитрам. Другие гости сделали то же самое. Вокруг них подрагивало пламя свечей, давая куда больше света, чем предполагал Гамаш. Хотя, быть может, картины Клары сами создавали свет.
– У меня, конечно, есть и другие, но эти будут в центре экспозиции в «Галери Фортен».
Но ее никто не слушал. Все смотрели на картины. На одну, на другую, на третью. Гамаш на секунду отошел назад, чтобы оценить живопись.
Три портрета, с которых на него смотрели три пожилые женщины.
Одним из них был, конечно, портрет Рут. Тот самый портрет, который и привлек внимание Дени Фортена. Тот самый, который понравился ему настолько, что он предложил организовать эту беспрецедентную выставку. Тот самый, о котором говорил мир искусств от Монреаля до Торонто, от Нью-Йорка до Лондона. Говорили о новом таланте, сокровище, открытом на просторах Восточных кантонов Квебека.
И вот теперь этот портрет стоял перед ними.
Клара Морроу изобразила Рут в виде пожилой, всеми забытой Девы Марии. Злющая, безумная Рут на портрете была исполнена отчаяния и тоски. Тоски по прожитой жизни, по упущенным возможностям, по утратам и предательствам, реальным и вымышленным, созданным ею самой и другими людьми. Тощими руками она цеплялась за грубую синюю материю шали, которая соскользнула с одного ее костлявого плеча, обнажив обвисшую кожу – словно что-то высохшее и пустое.
И в то же время портрет светился, наполняя комнату лучиками света, исходящими из ее глаз. Ожесточенная, безумная Рут видела впереди что-то находящееся далеко-далеко, но приближающееся. Скорее воображаемое, чем реальное.
Надежду.
Кларе удалось передать то мгновение, когда отчаяние превращается в надежду. То мгновение, когда начинается жизнь. Ей удалось каким-то образом изобразить благодать.
У Гамаша перехватило дыхание, он почувствовал жжение в глазах. Моргнул и отвернулся, словно увиденное ослепило его. Он заметил, что и все остальные в комнате разглядывают портреты, черты их лиц в свете свечей смягчились.
На следующем портрете была изображена мать Питера. Гамаш был знаком с ней и, увидев раз, уже не мог забыть. Клара изобразила ее смотрящей на зрителя. Не вдаль, как Рут, а на что-то находящееся вблизи. Очень близко. Ее седые волосы были собраны в свободный узел, лицо испещрено сетью морщин, словно стекло, треснувшее, но не распавшееся. Она была белая, розовая, здоровая и красивая. Ее спокойная, мягкая улыбка доходила до самых ее нежных голубых глаз. Гамаш почти ощущал запах гигиенической пудры и корицы. Но в то же время этот портрет вызывал у него какое-то беспокойство. И вдруг он понял почему. Ее слегка вывернутая наружу рука. Пальцы словно выходили с холста. Касались его, Гамаша. У него возникало ощущение, что эта мягкая, красивая пожилая женщина сейчас прикоснется к нему. А если она сделает это, то он испытает такую печаль, какой не знал за всю жизнь. Познает ту пустоту, в которой нет ничего, даже боли.
Она вызывала отторжение. Но он ничего не мог с собой поделать – она одновременно притягивала его. Так человека, который боится высоты, тянет к краю пропасти.
Изображенная на третьем портрете пожилая женщина была ему незнакома. Он никогда ее не видел. Он подумал, что это, вероятно, мать Клары. Было в ней что-то отдаленно знакомое.
Гамаш присмотрелся внимательнее. Клара писала красками людские души, и он хотел понять, что это за душа перед ним.
Женщина смотрела счастливым взглядом. Улыбалась, оглянувшись через плечо на что-то очень интересное. На что-то очень важное для нее. На ней тоже была шаль, красная шаль из старой грубой шерсти. Она казалась человеком, который знал богатство, но внезапно обеднел. Но, судя по ее виду, это не имело для нее значения.
«Интересно, – подумал Гамаш. – Она движется в одном направлении, но смотрит в другом. На то, что находится у нее за спиной». От женщины на портрете исходило поразительное ощущение томления. Гамаш понял, что этот портрет вызывает у него желание придвинуть поближе кресло, налить чашку кофе и смотреть на него остаток вечера. Остаток жизни. Это было соблазнительно. И опасно.
Он с усилием оторвал глаза от портрета и обнаружил, что Клара стоит в темноте и наблюдает за реакцией своих друзей, разглядывающих ее творения.
Смотрел и Питер. С выражением нескрываемой гордости.
– Bon Dieu, – произнес Габри. – C’est extraordinaire.[28]
– Félicitations,[29] Клара, – сказал Оливье. – Боже мой, какая великолепная живопись. У тебя есть еще и другие?
– Ты хочешь знать, не нарисовала ли я тебя? – спросила она и рассмеялась. – Non, mon beau.[30] Только Рут и мать Питера.
– А это кто? – Лакост указала на портрет, который разглядывал Гамаш.
Клара улыбнулась:
– Не скажу. Вы должны догадаться.
– Это я? – спросил Габри.
– Да, Габри, это ты, – кивнула Клара.
– Правда? – Он слишком поздно заметил ее улыбку.
Самое забавное, что это вполне мог быть Габри. Гамаш снова посмотрел на портрет в пламени свечей. Не физически, а эмоционально. В портрете было счастье. Но было и что-то еще. Что-то не совпадающее с Габри.
– Так, где тут я? – спросила Рут и, хромая, подошла к портретам.
– Ты – старая пьяница, – сказал Габри. – Вот где ты.
Рут уставилась на свою точную копию:
– Не вижу. Больше похоже на тебя.
– Ведьма, – пробормотал Габри.
– Педик, – бросила она в ответ.
– Клара изобразила тебя в виде Девы Марии, – объяснил Оливье.
Рут подалась поближе и покачала головой.
– Дева? – прошептал Габри Мирне. – Судя по всему, затраханные мозги не в счет.
– Кстати… – Рут скользнула взглядом по Бовуару. – Питер, у тебя найдется листик бумаги? Во мне рождаются стихи. И вот еще: как по-твоему, допустимо ли в одном предложении присутствие слов «задница» и «жопоголовый»?
Бовуар поморщился.
– Просто закрой глаза и думай об Англии, – посоветовала Рут Бовуару, который, вообще-то, думал о ее английском.
Гамаш подошел к Питеру, не сводившему глаз с картин жены.
– Ну как вы?
– Вы хотите узнать, не возникает ли у меня желания исполосовать их в клочья бритвой, а потом сжечь?
– Что-то в этом роде.
У них уже был похожий разговор, когда стало ясно, что Питеру вскоре придется уступить жене свое место лучшего художника в семье, в деревне, в провинции. Питер пытался противиться этому, но не всегда успешно.
– Я не смог бы ее сдержать, даже если бы попытался, – сказал Питер. – А пытаться я не хочу.
– Ну, есть все же разница между «сдержать» и «активно поддерживать».
– Они так прекрасны, что даже я не могу больше это отрицать, – признал Питер. – Она меня просто поражает.
Они оба перевели взгляд на невысокую полненькую женщину, которая встревоженно смотрела на своих друзей, явно не отдавая себе отчета в том, что из-под ее кисти вышли шедевры.
– Вы над чем-то работаете? – Гамаш кивнул в сторону закрытой двери в студию Питера.
– Всегда работаю. Сейчас это полено.
– Полено? – переспросил Гамаш с изумлением.
Питер Морроу был одним из самых успешных художников в стране, и он заслужил эту репутацию, изображая прозаичные, повседневные предметы, причем изображая с мучительными подробностями, отчего они переставали быть узнаваемыми. Он брал крупный план, увеличивал какую-то часть предмета и рисовал.
Его работы казались абстрактными. Питер получал громадное удовлетворение оттого, что они таковыми не были. Они представляли реальность в крайнем своем выражении. В таком крайнем, что никто их не узнавал. И вот подошла очередь полена. Питер выбрал его из груды рядом с камином, и теперь оно ждало его в студии.
Были поданы десерт, кофе, коньяк, люди разбрелись по дому, Габри сел за пианино, а Гамаш все никак не мог оторваться от полотен. В особенности от того, на котором была изображена незнакомая ему женщина. Оглядывающаяся через плечо. К нему подошла Клара.
– Боже мой, Клара, ничего лучше этого в истории живописи не было!
– Вы и правда так думаете? – спросила она с напускной серьезностью.
Гамаш улыбнулся:
– Знаете, это блестящие работы. Вам нечего бояться.
– Если это правда, то я ничего не смыслю в искусстве.
Гамаш кивнул в сторону портрета, от которого не мог оторваться:
– Кто она?
– Одна знакомая женщина.
Гамаш ждал, но Клара молчала, что было совсем непохоже на нее, и он решил, что в общем-то это не имеет значения. Она отошла от него, а Гамаш продолжал разглядывать портрет, и на его глазах картина начала меняться. А может, это была игра неустойчивого света. Но чем больше он смотрел, тем сильнее утверждался в убеждении, что Клара вложила в картину что-то еще. Если Рут была отчаявшейся женщиной, которая обрела надежду, то и в этом портрете тоже было скрыто что-то неожиданное.
Счастливая женщина, которая увидела неподалеку от себя нечто такое, что успокоило, утешило ее. Но ее глаза были устремлены на что-то другое, фиксировали что-то еще. Что-то далекое. И при этом она шла вперед.
Гамаш пригубил коньяк, продолжая смотреть. И постепенно начал понимать, какое чувство овладевает этой женщиной.
Страх.
