Луиза Пенни
Час расплаты
Глава четвертая
– Что вы нашли?
– Пошла в жопу, – сказала Рут и повернулась костлявой спиной, пряча то, что держала в руках. Потом она украдкой кинула взгляд через плечо. – А, это ты. Извини.
– А вы думали кто? – спросила Рейн-Мари, которую реакция Рут скорее развеселила, чем обидела.
Вот уже почти два месяца она по просьбе Оливье сидела рядом с Рут и просматривала бумаги, лежащие в ящике для одеял. Нередко приходили помочь и Клара с Мирной, хотя никто из них не обязан был это делать.
Четыре женщины сидели у камина, попивали кофе с молоком и виски, ели шоколадные булочки и изучали газеты, которые Оливье и Габри вытащили из стен двадцать лет назад во время ремонта.
Рейн-Мари и Рут с Розой, уткой Рут, сидели на диване, а Клара и Мирна – в креслах друг против друга.
Клара, работавшая над автопортретом, приходила отдохнуть от него, и Рейн-Мари порой задавалась вопросом, уж не стоит ли понимать слова Клары о том, что она пишет себя, в буквальном смысле. Каждый день художница появлялась с остатками пищи в волосах и мазками краски на лице. Сегодня это были ярко-оранжевые мазки и соус маринара.
Напротив Клары сидела ее лучшая подруга Мирна, владелица магазина старой и новой книги рядом с бистро. С трудом втиснувшись в большое кресло, она наслаждалась каждым прочитанным словом и каждым кусочком шоколадной булочки.
Сто лет назад, когда газеты были засунуты в стены в качестве изоляции от трескучих квебекских морозов, женщины деревни собирались вместе для шитья.
Современные женщины собирались для других целей. Для чтения.
По крайней мере, Клара, Мирна и Рейн-Мари читали. А вот чем занималась Рут, Рейн-Мари не имела понятия.
Весь предыдущий и нынешний день старая поэтесса провела над одной страницей. Игнорируя другие газеты. Игнорируя друзей. Игнорируя виски, поблескивающее в хрустальном стакане. Это вызывало тревогу.
– И все-таки что вы разглядываете? – не отставала Рейн-Мари.
Клара и Мирна отвлеклись от своих газет и уставились на Рут. Даже Роза вопросительно посматривала на старуху. И хотя Рейн-Мари уже знала, что утки редко смотрят на что-либо, но все же…
Рейн-Мари погрузилась в неторопливую рутину: с утра разбирала архив местного исторического общества, а днем направлялась в бистро.
По выходным к ней присоединялся Арман, садился в одно из удобных кресел, попивал пиво и просматривал свои бумаги.
Хотя сосновый ящик для одеял немного напоминал сундук с сокровищами и уже явил на свет божий немало увлекательных вещей, ни одна из них ни в коей мере не была сокровищем, даже для архивиста, который умеет видеть золото там, где другие видят только изоляционный материал.
Когда Рут взялась за это дело, листья на деревьях были оранжевыми, красными, желтыми. Теперь уже минуло Рождество, и ветви деревьев гнулись под снегом. Снег толстым слоем лег на деревню, и от дома к дому можно было пройти только по дорожкам, прорытым Билли Уильямсом.
Стояло начало января. Мирное время года, когда еще остаются висеть праздничные огни и украшения, но праздничного ажиотажа уже не ощущается. Холодильники и морозильники жителей были наполнены песочным печеньем, и фруктовыми пирогами, и кастрюльками с индейкой. Их собственная форма изоляции от зимы.
Сидя перед камином в бистро, переводя взгляд со снега за окном на пачки старых газет, Рейн-Мари чувствовала глубокое умиротворение и удовольствие, и лишь выражение лица Армана иногда портило ей настроение.
Его первый семестр в качестве коммандера подходил к концу. Она знала, что перемены, которые он предпринял, были спорными, даже революционными.
Вопреки всякой логике и советам, он сохранил одного из самых старых и порочных преподавателей – Сержа Ледюка. Он слетал в Гаспе и нашел там предателя Мишеля Бребёфа. Он произвел серьезные изменения в учебных курсах и просмотрел все поданные заявления на прием, изменив много точек с красной на зеленую и наоборот.
Он планировал разрешить допуск местных жителей на великолепную спортивную площадку новой академии, а также предложить кадетам и преподавателям добровольно работать в качестве тренеров и помощников. Навещать одиноких и читать для слепых. Как «Старшие Братья Старшие Сестры»[10]. Приносить еду, расчищать дорожки после снегопада. При необходимости поступать в распоряжение мэра Сен-Альфонса. Мэр и новый коммандер могли бы сотрудничать.
Мэр встретил его предложения с заметным отсутствием энтузиазма, граничащим с пренебрежением.
За несколько лет до этого округ с неподдельной радостью приветствовал появление Полицейской академии, а местная администрация помогла найти подходящий участок на окраине округа.
Мэр и совет Сен-Альфонса тесно сотрудничали с Сержем Ледюком. Вплоть до того момента, когда мэр получил извещение, что академия не согласна строить новое здание на окраине, что она изымает под свои нужды участок в центре. Серж Ледюк знал, что именно этот участок отведен под строительство рекреационного центра, которого с нетерпением ожидали местные жители.
Мэр не хотел в это верить.
Это было предательство, забыть которое нелегко, если вообще возможно. И мэр, человек неглупый, был решительно настроен не допустить, чтобы его еще раз обвели вокруг пальца.
Местные жители не хотели иметь ничего общего с академией, с этими вероломными обманщиками. Преподаватели не хотели иметь ничего общего с жителями, с этим тупым быдлом.
Здесь у них было полное согласие.
– Тем больше оснований протянуть им руку, как ты думаешь? – спросил Гамаш у Жана Ги Бовуара, в прошлом своего заместителя, а теперь зятя, сидя как-то вечером в доме Гамашей в Трех Соснах.
– Я думаю, вы сходите с проторенного пути, стараясь найти горы покруче, – ответил Бовуар, который читал книгу об одном из самых неудачных восхождений на Эверест.
Гамаш рассмеялся:
– Хотелось бы мне, чтобы это была гора. В горах, по крайней мере, есть что-то величественное. Когда поднимешься на вершину, чувствуешь себя победителем. А Полицейская академия больше похожа на огромную выгребную яму, полную merde[11]. И я туда свалился.
– Свалились, patron? Насколько я помню, вы туда прыгнули.
Гамаш снова рассмеялся и склонил голову над блокнотом.
Бовуар смотрел на него и ждал. Он ждал уже несколько месяцев, с того самого дня, когда Гамаш сообщил ему и Анни о своем решении занять пост руководителя академии.
Некоторых это намерение удивило, но Жану Ги, знавшему Гамаша лучше, чем кто бы то ни было, оно показалось идеальным. Таким же оно показалось и Анни, которая обрадовалась, что ее отец наконец будет в безопасности.
Жан Ги не стал говорить беременной жене, что академия давно превратилась в отстойник при Квебекской полиции. А ее отец погрузился в этот отстойник по самую шею.
Бовуар молча посидел какое-то время в кабинете, потом взял книгу про Эверест в гостиную и, усевшись перед веселым пламенем, пляшущим в камине, продолжил читать о восхождении, закончившемся катастрофой. О кислородном голодании, о лавинах, об огромных выступающих ледяных глыбах высотой с десятиэтажное здание, которые иногда падают без всякого предупреждения, сокрушая под собой людей и животных.
Жан Ги сидел в уютной гостиной, и его пробирала дрожь, когда он читал о телах, оставленных на горе там, где они упали. О людях, замерзших в тот момент, когда они ползли в поисках помощи или пытались еще на несколько дюймов приблизиться к вершине.
О чем они думали, эти превратившиеся в лед мужчины и женщины, в последние мгновения просветления?
Может быть, они думали: почему? Почему это показалось им хорошей идеей?
И он спросил себя, не задаст ли однажды такой же вопрос человек, сидящий в кабинете.
Инспектор Жан Ги Бовуар знал, что его высокогорная аналогия применительно к Гамашу неверна. Если ты погибаешь на склоне горы, то это эгоистичный, бессмысленный поступок. Проявление силы и эго, облаченное в браваду.
Нет, академия не походила на гору. Она была, как сказал Гамаш, выгребной ямой. Но с этим нужно было что-то делать. От академии зависело то, какой будет полиция. Если она останется ямой, полной merde, то такой же будет и полиция.
Старший инспектор Гамаш очистил полицию, но он понимал, что проделал лишь часть работы. Теперь коммандер Гамаш должен заняться академией.
Увольняя прежних преподавателей и нанимая новых, он до сих пор не назвал своего заместителя. Все предполагали, что он предложит этот пост Жану Ги, который тоже так считал и ждал этого. И продолжал ждать. И начинал задавать себе вопросы.
– Ты бы принял такое предложение? – спросила Анни как-то раз за завтраком.
Она никогда не была худышкой, а с беременностью совсем расцвела, если не сказать больше. Жана Ги волновало только одно: чтобы она и маленький были здоровы. Он пошел бы на убийство ради того, чтобы раздобыть для нее последний стаканчик ее любимого мороженого.
– Думаешь, мне следует? – откликнулся Жан Ги и увидел улыбку на ее лице.
– Ты шутишь? Отказаться от должности инспектора в отделе по расследованию убийств, одного из старших офицеров полиции – ради академии?
– Значит, ты считаешь, что мне следует сделать это?
Анни рассмеялась от всего сердца, как умела только она:
– Сомневаюсь, что слово «следует» когда-либо присутствовало в твоих мыслях. Я думаю, ты бы просто сделал это.
– С чего ты взяла?
– С того, что ты любишь моего отца.
Это было правдой.
Он последовал бы за Арманом Гамашем в ад, а в Квебеке не было ничего ближе к аду, чем Полицейская академия.
Рейн-Мари сидела в бистро и глядела в темноту, на три громадные сосны, видимые только потому, что на них висели рождественские гирлянды. Голубые, красные и зеленые огни, присыпанные свежим снегом, казалось, парили в воздухе сами по себе.
Было всего пять часов вечера, но с таким же успехом могла бы быть полночь.
В бистро начали собираться клиенты, чтобы встретиться с друзьями cinq à sept[12], в коктейльный час по окончании рабочего дня.
Арман не пришел сюда, он предпочел покой и тишину кабинета, поскольку приближался первый день нового семестра. Отведя глаза от украшенных деревьев, Рейн-Мари посмотрела на свой дом, на свет в окне кабинета.
Она испытала облегчение, узнав о решении мужа возглавить академию. Ей казалось, что это идеальная должность для человека, более склонного искать редкую книгу, чем убийцу. Но он тридцать лет занимался поиском убийц. И как ни странно, делал это весьма успешно. Он находил убийц всех видов и мастей. Тех, кто совершал умышленные убийства, и тех, кто вообще не был способен на мышление, а убивал спонтанно. Все они забирали чужие жизни, и всех их находил ее муж, за очень редкими исключениями.
Да, Рейн-Мари обрадовалась, когда, рассмотрев все предложения и обсудив их с нею, Арман решил принять руководство Полицейской академией. Взять на себя задачу очистить ее от грязи, оставленной годами жестокости и коррупции.
Она радовалась до того момента, когда с удивлением обнаружила на его лице мрачное выражение.
И тогда в ее душу проник холодок. Не смертельный холод, но предупреждение о том, что впереди трудные времена.
– Ты уже целый день это разглядываешь, – сказала Мирна, вторгаясь в мысли Рейн-Мари и показывая на бумагу в руке Рут.
Старая поэтесса держала ее бережно, за края.
– Можно посмотреть? – спросила Рейн-Мари мягким голосом и протянула руку, словно приглашая потерявшуюся собаку в машину.
Будь в ее руке бутылка виски, Рут уже виляла бы хвостом на переднем сиденье.
Рут окинула всех взглядом, а потом отдала бумагу. Но не Рейн-Мари.
Кларе.
Глава пятая
– Это карта, – сказал Арман, склоняясь над бумагой.
– И что же стало ключом к разгадке, мисс Марпл? – спросила Рут. – Эти линии? Они – то, что мы называем дорогами. А вот это, – она ткнула в бумагу корявым пальцем, – река.
Последние слова она произнесла медленно, с преувеличенным терпением.
Арман выпрямился и посмотрел на нее поверх очков, после чего снова погрузился в изучение бумаги, разложенной на столе под лампой.
В этот зимний вечер они собрались в доме Клары на буйабес со свежим багетом из пекарни Сары.
Клара и Габри в кухне добавляли последние ингредиенты в блюдо дня. Морские гребешки, креветки, мидии, розовые кусочки лосося. Мирна тем временем нарезала багет.
Тонкие ароматы чеснока и укропа витали в гостиной, смешиваясь с запахом дымка из камина. За стенами дома стоял хрустящий морозец, звездное небо окутали тучи, угрожая новым снегопадом.
Но в доме было тепло и покойно.
– Недоумок, – пробормотала Рут.
Вообще-то, несмотря на замечание Рут, вопрос о том, что представляет собой эта бумага, оставался дискуссионным.
На первый взгляд она ничуть не напоминала карту. Немного потертая и порванная, она была превосходно и замысловато иллюстрирована изображениями медведей, оленей, гусей, размещенных среди гор и лесов. В буйном смешении времен года весенняя сирень соседствовала с пышными пионами и кленом в роскошном осеннем убранстве. В верхнем правом углу стоял, победно подняв хоккейную клюшку, снеговик в вязаной шапочке с помпоном и в ceinture fléchée[13] на округлой талии.
Вся картина производила впечатление безудержной радости. Глупости, которая каким-то образом умудрялась быть одновременно милой и очень трогательной.
Она не походила на примитивный рисунок деревенского художника, где больше энтузиазма, чем таланта. Она была создана человеком, вовсе не чуждым искусству, знакомым с работами мастеров, которым он искусно подражал. За исключением снеговика: этот образ, насколько было известно Гамашу, никогда не появлялся ни у Констебля, ни у Моне, ни даже у «Группы семи»[14].
Да, требовалось некоторое время, чтобы увидеть за всем этим главное, самую суть.
Карту.
Со всеми контурными линиями и ориентирами. Три маленькие сосны, похожие на играющих детей, явно обозначали эту деревню. Тут были тропинки, каменные стены и даже скала Ларсена, названная так потому, что там однажды застряла корова Свена Ларсена и ее пришлось спасать.
Гамаш наклонился ниже. И увидел корову.
Он разглядел даже тоненькие, как паутинка, линии параллелей и меридианов. Создавалось впечатление, будто военная карта проглотила произведение искусства.
– Не замечаешь ничего странного? – спросила Рут.
– Замечаю, – сказал Гамаш, взглянув на старую поэтессу.
Она усмехнулась и уточнила:
– Я имею в виду карту. И спасибо за комплимент.
Гамаш улыбнулся в ответ и вернулся к изучению документа.
Много слов напрашивалось для описания карты. Красивая. Детальная. Изящная и в то же время смелая. Необычная в своем переплетении практичности и искусства.
Но странная ли? Нет, он бы никогда не использовал такое слово. Однако он хорошо знал старую поэтессу. Даже бессмысленные слова она применяла со смыслом.
Если она сказала «странная», то именно это и имела в виду.
Впрочем, представление Рут о странности могло не совпадать с представлением других людей. Она считала странной воду. И овощи. И оплату счетов.
Гамаш нахмурился, обратив внимание, что торжествующий снеговик вроде бы куда-то показывает. Туда. Он склонился ниже. Туда.
– Тут пирамида. – Палец Армана завис над изображением.
– Да-да, – нетерпеливо произнесла Рут, словно пирамиды стояли повсюду. – Но странного ты ничего не замечаешь?
– Она не подписана, – сказал он и снова вгляделся в рисунок.
– Когда ты в последний раз видел подобную карту? – вопросила Рут. – Напряги мозги, придурок.
Услышав ее ворчливый голос, Рейн-Мари посмотрела в ту сторону, поймала взгляд Армана и сочувственно улыбнулась, а потом вернулась к своему разговору.
Она обсуждала с Оливье сегодняшние находки в ящике для одеял. Стопка «Vogues» начала ХХ века.
– Захватывающее чтение, – сказала она.
– Я заметил.
Рейн-Мари давно интересовало, можно ли судить о человеке по тому, что висит у него на стенах. Картины, книги, украшения. Но до этого момента ей не приходило в голову, что о человеке можно судить по тому, что у него в стенах.
– Здесь явно жила женщина, интересовавшаяся модой, – сказала она.
– Либо женщина, – откликнулся Оливье, – либо гей.
Он бросил взгляд в кухню, где Габри, виляя бедрами, исполнял какой-то немыслимый танец с поварешкой.
– Вы думаете, это мог быть прадедушка Габри? – спросила Рейн-Мари.
– Если возможно родиться от длинной череды геев, то Габри это удалось, – сказал Оливье, и Рейн-Мари рассмеялась.
– Ну а что скажете о находке номер один?
Они посмотрели туда, где сидели Арман и Рут.
– Эта карта, – задумчиво произнес Оливье. – Какие-то пометы на ней. Может быть, потеки от воды. И грязь, что вполне ожидаемо. Однако пребывание в стене помогло ей сохраниться. Солнце на нее не воздействовало. Краски не выцвели. Она такая же старая, как и все остальное в ящике. То есть ей лет сто. Она чего-то стоит, как по-вашему?
– Я всего лишь архивист. Антиквариатом торгуете вы.
Он отрицательно покачал головой:
– Сомневаюсь, чтобы кто-то дал за эту карту больше нескольких долларов. Она забавная, и рука художника чувствуется, но главное здесь – эти нововведения. Чье-то представление о шутке. И к тому же она слишком узкого назначения, чтобы интересовать кого-то, кроме нас.
Рейн-Мари согласилась. От рисунка веяло очарованием, но часть этого очарования состояла в наивности. Корова? Пирамида, бог ты мой! И три живые сосны.
Прозвучало приглашение к трапезе, если крик Габри «Скорее, умираю с голоду!» мог сойти за приглашение. Во всяком случае, новостью это не было.
За поеданием морских гребешков, креветок, мидий, розовых кусочков сочного лосося говорили о «Монреаль Канадиенс», об их победном сезоне, о внутренней политике, о незапланированном выводке щенков у золотистого ретривера мадам Лего.
– Я подумываю, не взять ли одного, – сказала Клара, макая в буйабес кусочек поджаренного багета, пропитанного соусом айоли с шафраном. – Я тоскую по Люси. Было бы неплохо иметь рядом живое существо.
Она взглянула на Анри, свернувшегося в углу. На Розу, забывшую о своей неприязни к псу и ради тепла притулившуюся к его животу.
– Как продвигаются дела с портретом? – спросила Рейн-Мари.
Кларе удалось соскрести с лица каплю схватившейся масляной краски, зато ее руки почти неизменно напоминали палитру красочных точек. Как будто Клара хотела попробовать себя в технике пуантилизма.
– Приходи посмотреть, – ответила она. – Только я хочу, чтобы ты повторяла за мной: «Превосходно, Клара».
Все рассмеялись, но под пристальным взглядом Клары проговорили в один голос:
– Превосходно, Клара.
Не участвовала в общем хоре одна лишь Рут, которая пробормотала себе под нос:
– Отвратительно, Тошнотворно, Лейкозно, Истерично, Чахоточно, Нудно, Омерзительно.
– Годится, – рассмеялась Клара. – Если не превосходно, то меня устроит и ОТЛИЧНО. Но должна признать, что мое внимание отвлек этот чертов ящик для одеял. Он мне даже ночами снится.
– А что-нибудь ценное вы в нем нашли? – спросил Габри. – Папочке нужна новая машина, и я намерен превратить старый сосновый ящик в «порше».
– «Порше»? – переспросила Мирна. – Если ты в него и сядешь, то уже не вылезешь. Ты станешь похож на Фреда Флинтстоуна[15].
– Фред Флинтстоун, – сказал Арман. – Это тот, кого…
Но, поймав предостерегающий взгляд Оливье, он остановился на полуслове.
– Багет? – Арман протянул Габри корзиночку с хлебом.
– А что насчет этой карты? – спросил Габри. – Она вас всех заинтересовала. Она ведь должна чего-то стоить. Дайте-ка мне ее.
Он вскочил, вернулся с бумагой и разгладил ее на сосновом столе.
– Вижу ее в первый раз, – сказал он. – Но это что-то.
Но что – вот в чем был вопрос.
– Карта и одновременно произведение искусства, – заметила Клара. – Это не может увеличить ее стоимость?
– Проблема в том, что она и то и другое и в то же время ни то ни другое, – сказал Оливье. – Но главная проблема в том, что коллекционеры карт предпочитают карты определенного района, часто того, где они живут. Или района, который имеет историческое значение. А здесь – маленький уголок Квебека. И вовсе не исторический. Одни деревни и дома, да еще этот дурацкий снеговик. Нам она кажется очаровательной, потому что мы тут живем. Однако для всех остальных – так, диковинка.
– Я беру ее у тебя за пятьдесят, – неожиданно произнесла Рут.
Все удивленно посмотрели на нее. Сколько они ее помнили, Рут никогда ни за что не платила.
– Пятьдесят чего? – хором спросили Мирна и Оливье.
– Долларов, идиоты.
– Если она что-то и покупала за последние сто лет, то лакричные трубочки, – заметила Мирна.
– Украденные в бистро, – добавил Оливье.
– Зачем она вам? – спросила Рейн-Мари.
– Неужели никто не понимает? – удивилась Рут. – Неужели никто из вас не видит? Даже ты, Клузо?[16]
– Для вас я мисс Марпл, – откликнулся Арман. – И знаете что? Я вижу красивую карту, но я понимаю то, что говорит Оливье. Мы, вероятно, единственные, кто может ее оценить.
– А знаете почему? – потребовала ответа Рут.
– Почему? – поинтересовалась Мирна.
– А ты сообрази, – отрезала Рут. Потом внимательно посмотрела на Мирну. – Ты кто? Мы знакомы? – Она повернулась к Кларе и громко прошептала: – Разве она не посуду должна мыть?
– Потому что черная женщина – всегда горничная? – спросила Клара.
– Ш-ш-ш, – прошептала Рут. – Ты не должна ее оскорблять.
– Это я ее оскорбляю? И кстати, быть черной женщиной вовсе не оскорбление.
– Откуда ты это знаешь? – Рут снова обратилась к Мирне: – Все в порядке, я тебя нанимаю, если миссис Морроу отпустит. Ты любишь лакричные трубочки?
– Эй, ты, старая маразматичка! – возмутилась Мирна. – Я твоя соседка. Мы сто лет знакомы. Ты каждый день приходишь в мой книжный магазин. Берешь книги и никогда не платишь.
– И кто из нас маразматичка? – усмехнулась Рут. – Там не магазин, а библиотека. Так и написано на дверях. – Она прошептала Кларе: – Наверное, эта женщина не умеет читать. Лучше научи ее, или будем и дальше напрашиваться на неприятности?
– Там написано «librairie», – сказала Мирна с французским произношением. – По-французски – «книжный магазин». И ты это прекрасно знаешь. Твой французский идеален.
– Не нужно меня обижать.
– Почему тебя обижает, когда я говорю, что твой французский идеален?
– Мне кажется, мы ходим по кругу, – сказал Арман, поднялся и начал убирать со стола.
Много лет назад, когда он впервые услышал подобные словесные перепалки, ему стало не по себе. Но чем ближе он узнавал этих людей, тем лучше понимал, что означают их препирательства. Своеобразное словесное pas de deux[17].
Так они демонстрировали симпатию и привязанность друг к другу.
Эти разговоры по-прежнему смущали его, но он подозревал, что для того они и ведутся. Такая своеобразная форма партизанской войны. А может, им просто нравилось пикироваться друг с другом.
Потянувшись за грязными тарелками, чтобы отнести их в раковину, он еще раз посмотрел на карту. В колеблющемся пламени свечи она словно изменилась.
Это была не просто поделка скучающего долгими зимними вечерами землепроходца. У этой бумаги имелась определенная цель.
Но теперь Гамаш обратил внимание еще на одно изменение. Возможно, существовавшее только в его воображении.
Снеговик, который в свете дня казался веселым, при пламени свечи помрачнел. И даже… встревожился? Неужели? Может ли тревожиться такой bonhomme?[18] Да и о чем ему тревожиться?
Много о чем, подумал Гамаш, наливая в раковину горячую воду и моющее средство. Человек, сделанный из снега, будет беспокоиться из-за приближения того, чего все остальные ждут с нетерпением. Неизбежной весны.
Да, снеговик, каким бы веселым он ни был, в глубине души таил тревогу. Как и это произведение искусства. Или карта. Или что уж там они нашли в стене.
Любовь и тревога. Они идут рука об руку. Попутчики.
Вернувшись к столу за следующей порцией тарелок, Гамаш ощутил на себе взгляд Рут.
– Ну что, видишь? – тихо спросила она, когда он наклонился за ее тарелкой.
– Я вижу встревоженного снеговика, – ответил он и, еще не закончив говорить, почувствовал, насколько нелепы его слова.
Но старая поэтесса не стала его вышучивать. Она только кивнула:
– Тогда ты близок к отгадке.
– Не могу понять, для чего нарисовали эту карту, – сказал Арман, снова посмотрев на Рут.
Ответа он не ждал и не получил.
– Что бы ни послужило толчком для ее создания, делали ее не на продажу, – сказал Оливье, задумчиво глядя на бумагу. – Мне она нравится.
Пока Арман и Мирна мыли посуду, Оливье достал из холодильника десерт.
– С нетерпением ждете первого дня занятий? – спросил Оливье, раскладывая по вазочкам шоколадный мусс, приправленный ликером «Гранд Марнье» и покрытый сверху свежевзбитыми сливками.
– Я немного нервничаю, – признался Гамаш.
– Не волнуйтесь, ребятишки вас полюбят, – сказала Мирна, стоявшая с полотенцем в руках.
Гамаш улыбнулся и протянул ей вымытую тарелку.
– Что вас беспокоит, Арман? – спросил Оливье.
Что его беспокоило? Гамаш и сам задавал себе этот вопрос. Хотя знал ответ. Его беспокоило, что, пытаясь расчистить завалы в академии, он мог сделать их еще более непролазными.
– Возможная неудача, – ответил он.
Наступила тишина, нарушаемая лишь позвякиванием тарелок в раковине и звуком голосов, когда Клара повела Рейн-Мари в свою мастерскую.
– Меня беспокоит, что я недооценивал содержимое ящика для одеял, – сказал Оливье, добавляя изрядную порцию взбитых сливок к уже сервированному муссу. – Но больше всего меня беспокоит другое: я не понимаю, что я делаю. Меня беспокоит, что я обманщик.
– Меня беспокоит, что много лет назад, будучи психотерапевтом в Монреале, я давала клиентам плохие советы, – сказала Мирна. – Я просыпаюсь посреди ночи в ужасе, не направила ли я кого-нибудь по ложному пути. При свете дня я в порядке. Большинство моих страхов приходит с темнотой.
– Или когда горят свечи, – добавил Арман.
Мирна и Оливье посмотрели на него, не вполне понимая, что это значит.
– Вы и вправду опасаетесь неудачи? – спросил Оливье, насыпая кофе в кофеварку.
– Я принял несколько очень рискованных решений, – ответил Арман. – Подобные решения могут пойти как во благо, так и во зло.
– Когда я чего-то боюсь, я всегда спрашиваю себя: что может случиться самое худшее? – сказала Мирна.
Осмеливался ли он задать себе такой вопрос?
Ему придется уйти в отставку, и академию возглавит кто-нибудь другой. Но это будет наилучшим выходом в случае его неудачи.
А наихудшим?
Он свел вместе Сержа Ледюка и Мишеля Бребёфа. По определенной причине. Но что, если этот план обернется против него? Может произойти катастрофа. И катастрофа такого рода уничтожит не только его.
Он привел в действие очень опасный механизм.
– Я бы этого не советовала, – сказала Клара.
– Чего? – спросила Рейн-Мари.
Они стояли в мастерской Клары в окружении полотен и кисточек в старых жестянках, среди запаха красок, скипидара, кофе и банановой кожуры. В углу стояла собачья кровать, на которой прежде спала Люси, золотистый ретривер Клары, пока сама Клара творила, что нередко случалось по ночам. Анри пробрался за ними в мастерскую и тут же заснул на кровати Люси.
Однако внимание Рейн-Мари привлекло то, что привлекло бы внимание любого человека, – холст на мольберте. Вблизи это было буйство красок, смелые мазки фиолетового, красного, зеленого и голубого. Все крошечные точки на руках Клары были разбрызганы на холсте в увеличенном размере.
Но стоило сделать шаг назад – и то, что казалось хаосом, обретало очертания женского лица. Определенно лица Клары.
– Я бы никому не советовала писать автопортреты, – сказала художница, удобно устроившись на табурете перед мольбертом.
– Почему? – спросила Рейн-Мари, обращаясь к Кларе, изображенной на холсте.
– Потому что в конечном счете это означает, что ты часами глазеешь на себя. Ты когда-нибудь видела автопортрет, на котором человек не выглядит слегка безумным? И теперь я знаю почему. Ты можешь улыбаться, делать умный вид или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше видишь. Все эмоции, мысли, воспоминания. Все то, что мы прячем. Портрет обнажает внутреннюю жизнь, тайную жизнь человека. То, что художники пытаются уловить. Но одно дело искать внутреннюю жизнь в ком-то другом, и совсем иное – навести этот пистолет на себя.
Только сейчас Рейн-Мари заметила зеркало, прислоненное к креслу. И отражение Клары в нем.
– У тебя начинаются видения, – продолжала Клара. – Ты видишь странные вещи.
– Ну ты прямо как Рут, – сказала Рейн-Мари, пытаясь снять напряжение. – Она видит на карте что-то такое, чего не видят остальные.
Она села на диван, ощущая пружины там, где их просто не могло быть. Лицо на портрете, поначалу казавшееся строгим, стало обретать выражение любопытства.
Удивительный эффект. Настроение лица на портрете отражало настроение реальной женщины. Живая Клара тоже проявляла любопытство. И удивление.
– На одном из поэтических чтений в прошлом году она видела У. Б. Йейтса[19], – вспомнила Клара. – А в прошедшее Рождество узрела лицо Христа на индейке. У вас дома, помнишь?
Рейн-Мари прекрасно помнила, какой скандал устроила Рут, пытаясь убедить их не разделывать птицу. Не потому, что верила в божественность тушки, а потому, что ее можно было бы продать на аукционе eBay.
– Я думаю, что «странность» и Рут неразделимы, – сказала Клара.
Рейн-Мари согласилась с ней. Как-никак Рут держала у себя утку.
Выражение лица на портрете снова изменилось.
– Так что тебя беспокоит? – спросила Рейн-Мари.
– Я боюсь, что то, что мне видится, действительно существует. – Клара показала на зеркало.
– Портрет превосходный, Клара.
– Ты могла этого не говорить, – улыбнулась Клара. – Я просто шутила.
– А я не шучу. Он и в самом деле замечательный. Не похож ни на одну из твоих прежних работ. Другие портреты – следствие вдохновения, а этот… – Рейн-Мари снова посмотрела на холст, на сильную, уязвимую, удивленную, испуганную женщину средних лет, изображенную на нем. – Этот – гениальный.
– Merci. А ты?
– Moi?
Клара рассмеялась:
– Oui, madame. Toi[20]. Что беспокоит тебя?
– Обычные дела. Я волнуюсь за Анни и за ребенка, думаю о том, как поживают Даниель и внучки в Париже. И еще меня беспокоит то, чем занят Арман, – призналась Рейн-Мари.
– Как глава Полицейской академии? – уточнила Клара. – После того, что он пережил, это мелочи. Игра в оловянные солдатики. Ничего с ним не случится.
Но Рейн-Мари, конечно, знала больше, чем Клара. Она летала вместе с мужем в Гаспе. Видела выражение лица Армана.
Пока они сидели за столом, надвинулись тучи и принесли густой снег. Не метель, а непрерывное вертикальное падение крупных хлопьев, которые придется разгребать утром.
У дверей, уже облачившись в уличную одежду, Оливье спрятал карту под курткой и застегнулся.
Друзья попрощались с Кларой и, утопая ногами в свежем снегу, зашагали сквозь снегопад по одной из дорожек, проложенных через деревенский луг. Габри шел рядом с Рут и нес Розу, прижимая к груди.
