Лора Себастьян
Очарованная призраками

Полная версия

Laura Sebastian

Half Sick of Shadows

Copyright notice for HALF SICK OF SHADOWS shall read

© 2021 by Laura Sebastian

© Шабнова Е., перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Для юной меня, которая начала писать эту историю. И для взрослой меня, которая смогла понять, как ее закончить

От автора

В книге затрагиваются темы психического здоровья и суицида. Я уверена: без упоминания этих, без сомнения тяжелых, вещей история не вышла бы полной, и я постаралась подойти к их описанию как можно аккуратнее, черпая из собственного опыта, изучая вопрос и прислушиваясь к мнениям своих читателей. Тем не менее некоторые сцены могут быть неприятны или содержать триггеры для некоторых читателей.

 Если вы или кто-то из ваших знакомых терзается темными мыслями или эмоциональными проблемами, прошу, позвоните на национальную линию предотвращения суицида или напишите на Кризисную текстовую линию, чтобы с вами поговорили^[1]. Оба этих сервиса абсолютно бесплатны и работают круглосуточно, семь дней в неделю. Для глухих и слабослышащих предусмотрена Линия жизни по телефону.

1

Я всегда знала: я погибну в воде. Это было моим первым видением – до того даже, как я поняла, что вообще умею видеть. С тех пор я собрала их слишком много – и каждое помнила наизусть.

 Большинство видений эфемерны, постоянно изменяются и ускользают от меня под другим светом, другими углами… Но видение, в котором я тону, всегда твердо и незыблемо. Так твердо, что оставляет на рассудке и душе синяки.

 Кожей я чувствую ледяную воду. Она накрывает меня, словно шторм, раскидывает в стороны пряди моих волос, а потом затуманивает взор. И я не вижу ничего, лишь пытаюсь добраться до поверхности и вдохнуть. Я знаю, что до нее недалеко, но всегда замираю на месте и опускаюсь все ниже и ниже, пока стопы мои не касаются дна.

 Глаза мои закрыты. Меня окутывает тьма. Легкие горят, горят, горят… я боюсь, что еще немного, и они взорвутся.

 Воздух так близко, я могу просто оттолкнуться от дна… но я этого не сделаю. Попросту не захочу.

 Я погибну в воде – через неделю, или год, или десять лет. И это будет мой выбор.

2

Здесь, у станка, меня накрывает покой: пальцы танцуют над шелковыми нитями, как над струнами лиры, и будущее расстилается передо мной стежок за стежком, возможность за возможностью. Такие знакомые движения, повторенные бесчисленное количество раз – каждое важно в своей простоте, – постепенно превращаются в гобелен, рассказывающий историю, и малое становится великим. Бесконечным.

 Еще ребенком, живя в Шалоте, я научилась менять цвет нитей, чтобы картина вышла полной, застывшей во времени, но теперь я использую лишь белые. Магические нити блестят, подобно опалам, в свете полуденного солнца, попадающего в мою комнату сквозь огромное окно.

 Снаружи о расшатанную скалу, на которой высится мой дом, бьются волны, коронованные жемчужной пеной. Они впиваются в берега Авалона с рокотом, который я слышу даже здесь, внутри, но это ничего. Их ритм успокаивает мой разум, делает его мягким, пустым и податливым – идеальным для магии, текущей во мне от пальцев до пят.

 Не отрываю взгляда от нитей, смотрю, как они свиваются вместе, слушаю шум волн и гоню прочь все мысли, чтобы не осталось ничего, кроме меня самой, – ни Авалона, ни моих друзей, ни прошлого, ни изогнутых линий будущего, похожих на трещины на стекле. Только я. Только здесь.

 Белизна ширится и изменяется, по ее блистающей поверхности словно пробегают тени. Нити под моими пальцами тихонько вибрируют и светятся. Что-то изменилось. Я чувствую это и в своем теле тоже: что-то неназываемое тянет меня за кожу, сверкает внутри головы, грозясь опрокинуть меня прямиком в то видение, которое для меня приготовило.

 За последние десять лет у меня было немало видений – сотни, может быть даже тысячи, – но я все равно никак не могу привыкнуть к этому чувству: что на мгновение и мое тело, и мой разум перестают мне принадлежать.

 Я выныриваю из видения на звук – кто-то стучит в дверь. Пальцы замирают над белым шелком нитей. Я снова становлюсь собой, и мир вокруг оглушает своей резкостью, яркостью… реальностью.

 Поднимаю взгляд, даю ему время сфокусироваться и понимаю: он стоит за окном, костяшки пальцев все еще прижаты к стеклу, на полных губах – хитрая улыбка. В свете авалонского солнца его кожа кажется золотой.

– Ну же, Шалот. – Из-за разделяющего нас стекла его плохо слышно.

 Он кивает в сторону пляжа, и его черные волосы блестят на солнце. За ним стоят еще трое – все явно хотят, чтобы я к ним присоединилась и провела день у моря, наслаждаясь солнцем и водой.

– Такой хороший день, а ты под крышей торчишь.

 Каждый день на Авалоне – слишком хорош, чтобы проводить его в здании. Но у меня особо нет выбора.

 Это я и хочу ответить, но изо рта выпадает:

– Дайте мне час.

 Он щурится – в зелени его глаз я вижу, что он не поверил, – а потом пожимает плечами, отворачивается и как бы невзначай опускает руку на гарду висящего у бедра меча. Он возвращается к друзьям, и все машут мне в знак приветствия. Я отвечаю тем же.

 «Ты тратишь слишком много сил, – выговаривает мне Нимуэ всякий раз, когда находит меня здесь по утрам, и я пытаюсь сфокусировать на ней расплывающийся взгляд. – Так провидцы и сходят с ума».

 Но иногда мне кажется, что с ума я сойду, если надолго отойду от станка. Пророчества удерживают меня над бездной безумия.

 Я провожаю друзей взглядом, и у меня перехватывает дыхание. Артур и Гвиневра держатся за руки. Я не вижу его лица, но знаю: оно пунцовое – рядом с Гвен иначе никак. Моргана склоняется к его уху и что-то шепчет, Артур тут же легонько пихает ее в плечо, и она смеется – иссиня-черные волосы закрывают всю ее спину. Ланселот качает головой, наблюдая за ними, а потом оглядывается и ловит мой взгляд.

– Один час, – повторяю я.

Он меня не слышит, но понимает по губам и кивает.

 Какая-то часть меня жаждет кинуться за ними, прочь от станка – на время, на день, навсегда, пока он меня не разрушил. Но я не могу. Я возвращаюсь к плетению, подбираю нити. И, когда видение накрывает меня, я уже не могу остановиться: я ныряю в него с головой.

– Моргана, не делай этого, прошу.

 Это не мой голос, но однажды он им станет. В нем будет столько отчаяния, столько страха… Где-то возведут эту комнату – из теней и кости, освещенную лишь парой свечей, которые давно превратились в восковые лужицы. В неясном свете зрачки Морганы будут казаться громадными: она, словно безумная, носится по комнате, смахивая с полок бутылочки, открывая их, принюхиваясь к содержимому и опрокидывая в бурлящий котел. Волосы будут развеваться позади нее грозовым облаком, неуложенные и дикие. Она с раздражением сдует мешающиеся пряди, но промолчит. И слова мне не скажет. Даже на меня не посмотрит.

 По коже моей побегут мурашки, и я почувствую запах серы, поднимающийся от зелья. И пойму, что Моргана варит что-то опасное. Что-то смертельное.

– Моргана… – Голос меня подведет, но я все равно ее позову.

Моргана сделает вид, что не слышит меня. А потом я трону ее за плечо, и она отпрянет в сторону, но хотя бы поднимет на меня невидящий взгляд фиолетовых глаз.

 Эта Моргана – совсем не та, которую я знаю сейчас, но она стала моим самым первым другом и была рядом с тех пор, как мне исполнилось тринадцать.

– Я этого не потерплю, Элейн. – Голос ее прозвучит спокойно и собранно, никак не увязываясь с хаосом вокруг, с бурей в ее глазах. – То, что сделал Артур…

 Слова эти ничего для меня не значат. У меня еще нет этих воспоминаний. Никаких картинок, никаких мыслей. Я не знаю, что сделал – сделает – Артур, чтобы заслужить гнев Морганы. Должно быть, это будет поистине ужасно.

– Он поступил так, как считал нужным.

 Эти слова мне знакомы – словно я повторяла их много раз. И я буду верить в то, что говорю. Всеми фибрами души.

 Моргана сделает шаг назад и горько усмехнется.

– Выходит, ты считаешь Артура дураком, Элейн? Разве он не знал, как поступает? Что хуже… быть глупцом или бессердечным?

 Ее взгляд прожжет меня – и я отвернусь, не в силах защитить Артура. Впервые в жизни.

– И кем же он был? – продолжит она, и это совсем не риторический вопрос – Моргана ждет от меня ответа. – Он по-глупому благороден или под его тихой образованностью скрывается настоящее вероломство?

– Артур любит тебя, – отвечу я, потому что больше сказать мне нечего.

Это единственная правда, в которой я уверена, но это не означает, что Моргана неправа. Оба этих факта неопровержимы, хоть и не могут сосуществовать.

 Она усмехнется и отвернется, откупорит бутылочку, и оттуда в кипящий котел проскользнет змеиная тень. Она с визгом погибнет, эхо предсмертного крика повиснет между нами.

– А ты? – Я обрету голос и спрошу самое важное. – Он ведь твой брат, и я знаю, ты его любишь. Как ты могла даже подумать о том, чтобы сделать это?

Моргана снова попробует отвернуться, но я схвачу ее за руки и заставляю посмотреть мне в лицо.

– Тот мальчик, которого ты дразнила, когда начал ломаться его голос? Который краснеет всякий раз, как Гвен улыбнется ему? Который всегда вставал на твою сторону, когда каждый придворный во дворце хотел тебя изгнать? Или сделать что похуже? Если ты сделаешь это, Моргана, то назад дороги не будет. Этот самый момент являлся мне в видении, и я умоляю тебя не делать этого. Не разрушай то, что мы построили. Не позволяй нашим узам растаять.

 И Моргана засомневается. Она посмотрит на меня, и я увижу в ней ту Моргану, которую всегда знала: словно свет, пробивающийся сквозь заколоченное окно.

 Она откроет рот и…

 Я возвращаюсь в настоящее, моргаю и опускаю взгляд на то, что соткала: на гобелене над котлом склонилась темноволосая женщина, а рядом с ней стоит светловолосая, скрестив руки и наблюдая за первой.

 Так на все это смотреть куда легче, чем в видении. В нитях оно кажется далеким, и я могу представить, что это вовсе не мы с Морганой. Может, эти незнакомые мне женщины варят любовное зелье или лечебный отвар. Может, они говорят о погоде и посевах.

 В самый первый раз это видение явилось ко мне во сне, до того как я научилась ткать. Оно было неясным и бессвязным, и я почти ничего не помнила, когда проснулась. Благодаря станку я могу сосредоточиться, и после у меня всегда остается картина: реальная и цельная.

– Опять отравление? – раздается позади меня.

Поворачиваюсь и вижу застывшую в дверях Нимуэ: ее серебряное платье контрастирует с темной кожей и плотно облегает фигуру, оставляя плечи открытыми.

 Я живу здесь, на Авалоне, уже десять лет, но все еще не могу отделаться от мысли: надень она что-нибудь подобное в Камелоте, ее бы забили до смерти камнями. Но мы не в Камелоте, а Нимуэ – все-таки Дева Озера. И она может носить любые вещи.

 Отхожу от станка, чтобы она смогла рассмотреть вытканную сцену получше, но в этом нет нужды. Она права: это видение повторяется раз за разом. Детали в нем всегда немного отличаются – что-то я вижу четче, а что-то нет. Отражение в воде, по которой идет рябь, – вот как назвала это Нимуэ во время моих первых уроков. Но форма остается неизменной. Более-менее.

– На этот раз от зелья пахло серой. – Я прикрываю глаза, чтобы поймать ускользающие от меня важные детали. – И она что-то добавила в него… змею? Что-то похожее.

 Нимуэ молчит. В ярком свете моей комнаты отшлифованный серебряный обруч на ее безволосой голове сияет так ослепительно… Она будто бы обдумывает мои слова, вглядываясь в полотно, и уголки ее рта опускаются. Нимуэ протягивает к нитям руку, и они вдруг снова начинают белеть: картина исчезает, словно ее никогда и не было. Оставлять подобные доказательства опасно. Если гобелен заметит Моргана, у нее появятся вопросы, на которые я не смогу ответить. К тому же о видениях стоит знать только мне и Нимуэ: эту сцену мы уже никогда не сможем выжечь из памяти.

 Но в будущем я рассказала Моргане о том, что видела. По крайней мере, намекнула на это. И так происходит всегда, в каждом из вариантов.

– Давралок, – Нимуэ наконец подает голос. – Ты права, это яд. Один из самых смертельных – если его правильно приготовить.

 Я качаю головой.

– В том и дело… То, как она варила это зелье… Я ведь видела ее за работой. Ты сама ее учила – она следует рецептам буква к букве. Но в этом раз она действовала небрежно, бросала ингредиенты горстями, иногда даже не вынимая из склянки, ничего не отмеряла… совсем на нее не похоже.

 Нимуэ задумчиво хмыкает, а потом поднимает на меня взгляд.

– И чем все закончилось? – спрашивает она. – Все как обычно или…

 Трясу головой.

– Как и всегда: мне показалось, что я достучалась до нее, что она передумала… не знаю, так ли будет на самом деле.

 Нимуэ выдерживает паузу.

– Как думаешь, почему ты продолжаешь видеть именно это? Чаще, чем все остальное?

– Потому что это очень важно, – тут же отвечаю я.

 Так она научила меня воспринимать повторяющиеся видения, когда я только прибыла на Авалон. Но теперь она просто пожимает плечами.

– Может, и так, но это лишь часть правды. Оно является к тебе потому, что выбор еще не сделан. Тот самый выбор, который определит будущее нашего мира. Один выбор. Одной девушки.

 Я опускаю взгляд на пустое полотно – всего несколько мгновений назад там цвела фигурка Морганы.

– Я в нее верю, – утверждаю я.

– Тогда ты глупа, – отвечает Нимуэ, но голос ее мягок. – Провидцу не следует ни в кого верить. Люди лгут. Видения – нет. Пусть существует множество версий Морганы, которая никогда не сделает неправильного выбора, но есть одна, которая не станет колебаться.

 Я хочу с ней поспорить, но есть ли в этом смысл? Все, что могла, я уже сказала.

– Ты зашла проверить, нет ли у меня для тебя чего-нибудь нового? – Я решаю сменить тему. – Тебе пришлось проделать такой путь, а мои видения уже несколько месяцев сосредоточены лишь на одном.

 Нимуэ качает головой и тихонько вздыхает.

– Наш мир замер у обрыва, и будущее затаило дыхание. – Она начинает распускать нити на моем станке, не поднимая головы. – Три дня назад умер Утер Пендрагон.

 До меня не сразу доходит смысл ее слов. И ответить получается тоже не сразу.

– Король Утер. Умер, – медленно повторяю я.

 Я плохо его знала – в основном по слухам, и они рисовали не самую лучшую картину. Но он все же был отцом Артура, по нему это сильно ударит.

– Артур знает? – спрашиваю я.

 Нимуэ качает головой.

– Еще нет. В совете пока не решили, как лучше поступить. И что делать дальше.

 Одна мысль о том, как совет три дня спорит, сообщать ли сыну мертвеца об этом, заставляет меня вздрогнуть. Мне приходится напомнить себе еще раз, что совет состоит из фейри, и для них три дня – не более чем один глоток воздуха, время, на которое и внимания-то не стоит обращать. Большинство их родителей умерло несколько веков назад, и они неспособны осознать всю силу, всю сложность родственных связей между людьми.

– И что теперь будет?

– Теперь Артур может претендовать на трон. – Нимуэ поднимает голову и смотрит прямо на меня. – И законность этого уже подверглась сомнению – теми, кто может воссесть на этот трон и погрузить мир во тьму. Теперь ему придется покинуть Авалон – и вам вместе с ним.

 Мне стоило этого ожидать, но слова ее все равно ощущаются как пощечина. Покинуть Авалон. Здесь ко мне являлись пророчества, здесь я видела и трагедии, и потери, и безнадежность, которые принесет будущее. И оно всегда казалось таким далеким. Настолько далеким, что это были проблемы другой Элейн, в существование которой я даже поверить толком не могла. Но вот пришел час, когда нам придется вернуться в мир, который я знаю лишь по видениям и нечетким воспоминаниям.

– Не слишком ли рано? – Я качаю головой. – Мы так мало знаем…

– Ты никогда не узнаешь достаточно, Элейн. – Голос Нимуэ все еще спокоен, но в выражении ее лица появилась какая-то напряженность. – Единственно верный путь узнать больше – это действовать. И пока вы на этом острове, вы этого сделать не сможете.

– Но здесь мы в безопасности, – замечаю я. – Все мы.

– Так будет и впредь. – В ее голосе проскальзывает грусть. – Но вас растили не для этого. Вы должны стать героями.

 Нимуэ уходит, и я сажусь за станок, но не касаюсь нитей. Вместо этого я складываю руки на коленях. Моргана как-то назвала меня скромницей, которая боится заговорить даже со своей тенью при свете дня. Девушкой, которая готова терпеть всю мировую несправедливость. Девочкой, которая исполняет волю своей матери без лишних вопросов.

 Она не ошиблась, но… я выросла. Я больше не та девушка. И все же…

 Все же я страшусь момента, когда войду в ворота Камелота. Не только из-за видений и темного будущего, нависшего над всеми, кого я люблю, но и потому, что я оставила ту девицу, камелотскую Элейн, там. И если вернусь я, то, может, вернется и она.

3

Мне часто приходилось напоминать себе о том, за что я люблю мать.

 В детстве я составляла списки – мысленно, про себя, – когда она произносила что-то особенно жестокое. Они были лекарством против ран, которые наносили ее слова. Но этого лекарства не хватало надолго.

– Элейн, ты совсем меня не слушаешь, – произнесла она в тот день, который все изменил.

 Мы завтракали вместе – как и в дни до этого – в серой каменной башне с одним-единственным окном, которое почти не пропускало свет. Все вокруг казалось почти призрачным и монотонным.

 Когда я вошла в Камелот впервые – мне было восемь, – он поразил меня шумом, яркостью и толпами людей. Наша серая башня словно стояла совсем в другом мире. Могло пройти несколько дней, а то и недель, прежде чем к нам заходил кто-то, кроме нашей немногочисленной прислуги. Но слово «одиночество» совсем не подходило ситуации. Когда ты ничего не успел повидать, подобная изоляция может показаться обыденностью.

– Прошу прощения, мама, – ответила я ей тем утром, уткнувшись в тарелку.

 Чаще всего мы ели сухари и масло, ведь желудок матери не выдерживал ничего с более насыщенным вкусом. Она настояла на том, чтобы я съела только половину сухаря – а то вдруг не влезу в платье, которое приготовили для банкета в конце недели. Желудок мой открыто протестовал, но я давно уяснила: лучше мириться с этим, чем с последствиями протестов против подобного отношения.

 Мать посмотрела на меня. Глаза ее были такими серыми и бледными, что при определенном освещении казалось, будто у них и вовсе нет радужек.

– Ты заболела? – спросила она.

 Я покачала головой.

– Просто плохо спала. Кошмары.

 Она вздохнула.

– Что ж, – и ее слова впечатались в меня с силой тысячи камней, – если бы ты не забывала принимать свое лекарство, то сны бы тебя не беспокоили.

 Я любила мать, потому что она сама любила меня больше всего в этом мире.

 И на какое-то мгновение я подумала: может, стоит возразить. Заверить, что я не забыла про лекарство. Не забыла бы, даже если бы захотела: оно каждый вечер текло по моему горлу, вязкое и неприятное, словно смола, и вкус его оставался со мной до самого утра. И я все равно принимала его, потому что должна была. Но правда сделала бы все только хуже, поэтому я не стала поднимать голову и открывать рот, а продолжила смотреть на крошки в тарелке. Мне так хотелось слизнуть их, но мама вряд ли отнеслась бы к этому с пониманием. Лучше уж я промучаюсь голодом до обеда.

– Не могу даже выразить, насколько это важно, – продолжила она. – Нельзя допустить, чтобы это произошло снова. Люди до сих пор судачат о том твоем представлении.

 Я плохо помнила тот день, но от слова «представление» все равно вздрогнула. Мне хотелось объяснить, что это не моя вина, но ругаться с матерью – как пинать булыжник. Она не сдвинется с места, а пострадаю я. Оно того не стоило.

– Я постараюсь не забывать об этом, мама, – пообещала я.

 Я любила свою мать, потому что, когда мы жили в Шалоте, мы плавали на лодке по реке и она учила меня плести венки. Но теперь она уже несколько лет не выходит из башни. Она говорила, будто от камелотского воздуха у нее кружится голова. И от разговоров с незнакомцами тоже, и от музыки… даже от птичьего пения. Из-за еды у нее болел живот. Солнечный свет резал глаза даже в облачные дни. И потому она вечно сидела в башне: слишком долго спала и думала о моем будущем, а больше ничем особо и не занималась. Она называла меня своими глазами и ушами, но я подозревала: где-то у нее были и запасные пары, которые следили за тем, чего я узнать не могла.

– Как там Моргауза? – Голос матери вытащил меня из омута мыслей.

 Заслышав это имя, я попыталась спрятать лицо за чашкой, но не успела. Мама неодобрительно цокнула языком и покачала головой.

 Я любила свою мать, потому что когда-то она одним прикосновением заставляла меня почувствовать себя в безопасности.

– Хватит, Элейн. Она ведь принцесса. Лучшей подруги тебе не найти. Может, узнаешь, когда ее братец наконец вернется к нам с Авалона?

 Сейчас это кажется глупым, но тогда я представляла Артура сказочным принцем – высоким, золотоволосым, с широкими плечами и суровым подбородком. Таким идеальным, что его утащили фейри, когда он едва научился ходить, – из-за мирного договора между его отцом, королем Утером, и авалонскими фейри, желавшими положить конец Войне фейри, что отравляла Альбион вот уже половину столетия.

 Согласно указу, Артур собирался вернуться в Камелот в день своего восемнадцатилетия, но ходили также слухи, что его и вовсе не существует, и на самом деле у Утера нет законного наследника. Моргауза была дочерью второй жены Утера и на трон претендовать не могла.

 Мать тяжко вздохнула.

– Может, Моргаузе известно больше. И ты тоже могла бы об этом узнать, если бы была к ней добрее.

 Я любила мать, потому что она не читала стихи, а пела их.

– Я и так к ней добра, – ответила я, хоть и не знала точно, насколько это правда.

 Я пыталась, тут я не соврала, но Моргауза всегда отвечала на доброту жестокостью. Может, я делала что-то не так?

– Что ж, – мама выдавила из себя нервную улыбку, – может, Артур вернется на ее день рождения.

 Но принц Артур не вернулся даже на похороны матери, так что ожидать его на дне рождения сводной сестры было бы глупо.

– Но выглядеть ты должна просто идеально, на всякий случай. – Мама задержала взгляд на моем лице, тонких светлых волосах, болезненного цвета коже, а затем – на коротких рукавах, которые впивались в кожу.

 «Зачем тебе новые платья? – спросила она, когда я заметила, что это мне мало́. – Можешь и перешить, если так неудобно».

 Я любила свою мать, потому что от нее пахло корицей.

 Я не стала спорить. Она всегда добивалась своего, поэтому вопрос был только в том, что потеряю я, если буду перечить.

– Может, тебе стоит говорить поменьше, – задумчиво протянула она, а потом откинулась на стул и обвела меня оценивающим взглядом – так, словно не видела несколько месяцев. – Это добавит тебе загадочности.

– Я и так говорю немного.

 Я не стала добавлять, что аура загадочности мне уже не светит: все знали меня как девочку, которая с криками бегала по коридорам в три утра босиком, проснувшись от кошмара, казавшегося слишком реальным. Но это мама со мной не обсуждала, хоть я и пыталась начать разговор.

– Существует множество видов молчания, дорогая, – произнесла она. – Есть молчание таинственное, а есть… ну, странное. Как уж там тебя называет Моргауза?

 Я любила свою мать, потому что она называла меня Маленькой Лилией.

– Безумная Элейн, – прошептала я и сжала кулаки под скатертью, сосредоточившись на том, как впиваются ногти в кожу.

Было больно, но не так больно, как от материнских слов.

 Она усмехнулась.

– Дорогая, не стоит так реагировать. Она ведь просто шутит.

 Полагаю, знать прозвище, которым тебя называли за спиной, и в самом деле забавно. Но ведь мне это говорили в лицо.

 Я любила свою мать, потому что она не верила в существование злых людей – даже таких, как Моргауза. Хоть я и пыталась доказать обратное. Мама игнорировала и синяки от ее щипков, и мои слезы из-за жестоких слов, и каждое ужасное прозвище, которым Моргауза меня награждала… Потому что «так и ведут себя девочки в нашем возрасте».

 Я любила свою мать, потому что больше у меня никого не было – и потому что я верила, будто только она во всем мире могла любить меня в ответ.

 Но моя мать не встретит меня в Камелоте, когда я туда вернусь. Хотя ее призрак… ее призрак навсегда останется со мной.