Лиз Мюррей
Лиз. Которая гуляла сама по себе
Не давайте тому, что вы не можете сделать, помешать тому, что можете.
Джон Вуден
Тот, кто хочет петь, найдет песню.
Шведская пословица
Liz Murray
Breaking Night: A Memoir of Forgiveness, Survival, and My Journey from Homeless to Harvard
Copyright © 2010 Liz Murray
This edition published by arrangement with Hachette Books, an imprint of Perseus Books, LLC, a subsidiary of Hachette Book Group Inc., New York, New York, USA. All rights reserved
© Андреев А. В., перевод на русский язык, 2015
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Имена и внешность главных героев были изменены.
Эта книга посвящена трем людям, любовь которых помогла мне ее написать.
Эду Фермину. За годы, что мы провели вместе, и за годы, которые нам еще предстоят. Спасибо тебе за то, что ты заботился о моем отце. Спасибо, что делился со мной планами и мечтами, а также что ты – часть моей семьи. Спасибо за то, что ты мне всегда помогал. Когда я думаю, что в моей жизни было хорошего, я вспоминаю о тебе.
Артуру Флику. За советы, как лучше рыбачить, за поездки на мотоцикле и за все наши путешествия, которые я всегда буду вспоминать с теплотой и радостью. Спасибо за то, что был моим ангелом-хранителем и помогал мне понять, что говорило мое собственное сердце. Ты прав, Артур, человек сам выбирает свою семью.
Робин Дайан Линн, щедрой и великодушной женщине, которой можно доверять. Робин, твоя душа – настоящее золото, и ты на многое готова, чтобы помочь другим. Ты делаешь мир лучше. Спасибо за то, что показала, как надо быть верной самой себе в любых жизненных ситуациях.
Пролог
У меня осталась всего одна фотография моей матери. Небольшая черно-белая карточка, заломанная в нескольких местах. На ней мама сидит, немного ссутулившись, положив локти на колени. Я практически ничего не знаю о том периоде жизни матери, когда была сделана эта фотография. На обратной стороне оранжевым фломастером написано: «Напротив дома Майка на Шестой улице, 1971». В том году маме было семнадцать лет, то есть она на год старше, чем я сейчас. Я знаю, что Шестая улица находится в Гринвич-виллидж, но понятия не имею о том, кто такой Майк.
Судя по фотографии, мама была серьезным подростком. Ее губы плотно сжаты. Голову обрамляют черные кудрявые волосы. Больше всего мне нравятся ее глаза. Они – как два блестящих черных агата.
Я внимательно изучала черты матери, запоминала их и потом сравнивала со своим отражением в зеркале. Я распускала волосы точно так же, как у нее на фото. Стоя у зеркала, я медленно водила пальцем по своему лицу, начиная с глаз. Наши глаза очень похожи, правда у матери они коричневого цвета, а у меня желто-зеленые, как у бабушки. Потом я начала сравнивать губы и поняла, что они у нас тоже очень похожи. Несмотря на то что у нас есть общие черты, моя мать гораздо красивее меня.
Я сравнивала наши лица много-много часов. Это была моя игра, в которую я играла, когда у меня не было дома и я жила у разных друзей. Ночью я подходила к зеркалу в ванной, запирала дверь и начинала сравнивать наши лица. Мои друзья мирно спали в соседней комнате. Их уложили спать родители, пожелав спокойной ночи. Пока они видели сны, я проводила у зеркала много часов, ощущая голыми ступнями холод от кафельного пола.
Я до рассвета стояла у зеркала. Если я ночевала у Джейми, то сразу после восхода солнца звенел будильник ее матери, после чего она шла в ванную. Если я ночевала у Бобби, то сигналом, что пора ложиться, были звуки грузовика, который вывозил мусор.
Я тихо подходила к своей раскладушке. Я никогда не позволяла себе слишком расслабляться, потому что не знала, где буду ночевать в следующую ночь. Потом я лежала на спине и продолжала в темноте водить пальцами по лицу, представляя маму. Я думала о том, что наши жизни очень похожи.
В шестнадцать лет мама тоже была бездомной. Она, как и я, бросила школу. Точно так же, как я, мама каждый день принимала решение, где она будет спать в эту ночь: на крыше, в парке, в подъезде или в метро. Мама жила в Бронксе, и о том, что на темных улицах она находится в опасности, ей постоянно напоминали сирены полицейских машин и небольшие плакаты с фотороботами преступников, наклеенные на фонарных столбах.
Я размышляю, было ли маме страшно. Мне вот в последнее время все время страшно. Я постоянно думаю о том, где буду спать ночью: у друзей, в пустом вагоне или где-нибудь на лестничной площадке.
Я медленно вожу пальцем по лбу и губам. Мне так хочется почувствовать мамино тепло, когда она меня обнимает. Я думаю о маме и начинаю плакать. Потом поворачиваюсь на бок, вытираю слезы и накрываюсь с головой выданным мне одеялом.
Я стараюсь прогнать мысль о маме и запрятать ее в самые глубокие недра подсознания. Я старюсь думать, что происходит за стенами дома, увешанного портретами членов семьи Бобби, уйти мыслями туда, где на улицах Бронкса пьяные латиноамериканцы, сидя на ящиках, играют в домино, громко стуча кулаками о стол, в который победитель «вбивает» свою последнюю фишку. Я стараюсь думать о чем угодно, и постепенно мамин образ исчезает. Если я продолжу думать о ней, я не смогу заснуть. Мне нужен сон, потому что через несколько часов я снова окажусь на улице, и мне некуда будет податься.
I. Опасный район
Впервые отец узнал обо мне, когда мама пришла навестить его в тюрьме. Мама подняла подол платья, чтобы показать через разделявшее их стекло свой большой живот. Тогда моей сестренке Лизе было уже чуть больше года. Мама взяла с собой и ее, чтобы отец на нее посмотрел.
Позже, размышляя о своей жизни, мама говорила так: «Мы с папой не это планировали. Так получилось, дорогая».
Мама начала употреблять наркотики, когда ей было тринадцать. Она говорила: «Мы с папой хотели бросить. Мы думали, что рано или поздно станем точно такими же людьми, как и все остальные. Папа хотел получить постоянную работу, а я мечтала, что буду стенографисткой в суде».
Мама употребляла кокаин внутривенно. Так белый порошок давал более сильный «приход», и его требовалось меньше, чем когда нюхаешь. Весь наркотик без потерь попадал в кровь, проходя по венам, как шаровая молния. После дозы мама чувствовала себя хорошо и была готова встретить новый день.
«Порошок дает мне энергию», – говорила она.
Мама стала наркоманкой еще подростком. Она выросла в доме, в котором царила атмосфера насилия и злобы.
«Бабушка была чокнутой, Лиззи. Папа приходил домой бухой и начинал всех нас бить – электрическими шнурами, палками – всем, что под руку попадалось. Бабушка после этого шла на кухню и убиралась, бормоча что-то, словно ничего особенного не произошло. Она вела себя словно, блин, Мери Поппинс, пока мы все зализывали раны».
Мама была старшей из четырех детей в семье. Она часто говорила о чувстве вины перед братьями и сестрами, которых бросила в тринадцать лет, когда ушла из дома.
«Я больше не могла там оставаться даже ради Лори и Джонни. По крайней мере, Джимми повезло, и его забрали в другую семью. Надо было выбираться оттуда как можно быстрее. Понимаешь, под мостом было удобнее и безопаснее, чем дома».
Я спросила маму, чем она занималась под мостами.
«Ну, дорогая, что мы делали… Общались с друзьями, болтали о жизни. О наших фиговых родителях. О том, что здесь нам лучше. Мы говорили… ну, и «торчали», конечно. А когда «торчишь», не имеет большого значения, где ты находишься».
Мамина наркозависимость началась с клея и марихуаны. Иногда она жила у друзей. Она зарабатывала на жизнь проституцией и порой работала курьером на велосипеде. Потом она постепенно перешла на амфетамин и героин.
«Тогда Гринвич-виллидж был совершенно запредельным местом. Я носила высокие кожаные сапоги, плащ-накидку и была худой, как палка. У нас тогда прикиды были очень серьезные, мы прикольно одевались. Говорили на жаргоне. Видела бы ты меня тогда!»
Когда мама познакомилась с папой в 1970‑х, в моде были густые усы, диско-музыка и кокаин. Мама рассказывала, что отец был «красавцем и дико умным».
«Понимаешь, у него были мысли. А я общалась с полными недоумками и лузерами, а твой отец был совсем другим. У него голова хорошо варила».
Мой отец родился в семье ирландских католиков, проживавших в пригороде, из среднего класса. Его отец был капитаном морского корабля и сильно пил. Мать – работящая и тихая женщина, которая не хотела мириться с «мужскими глупостями», как она их называла.
«Лиззи, знай, твой дедушка был алкоголиком. Мерзкий человек, который много пил и очень плохо относился к людям, – сказал мне однажды отец. – А твоя бабушка не захотела мириться с этим. Ей было наплевать, что тогда разводов было мало, она взяла и развелась».
После развода мой папа уже никогда не встречался со своим отцом.
«Он, Лиззи, был очень непростой человек. Наверное, даже хорошо, что он от нас ушел. С ним все было бы только сложнее».
Детские друзья папы описывали его как ранимого ребенка, который очень остро переживал расставание с отцом. Его мать нашла работу, на которой трудилась целыми днями, а мой папа был предоставлен сам себе. Он или сидел дома один или вечерами навещал своих немногочисленных друзей. Иногда даже казалось, что он растет не у себя дома, а в чужих семьях. Его отношения с матерью были далеко не идеальными.
«Твоя бабушка не была общительным человеком, – рассказывал мне папа. – Она – типичная ирландка-католичка. О чувствах мы в семье не разговаривали. Если ты произносил слово «я», то дальше надо было говорить «хочу есть» или «замерз». Без вариантов. Мы с матерью не говорили о личном».
Хотя моя бабушка, может быть, и не испытывала материнской теплоты к сыну, она делала все возможное, чтобы у него было обеспеченное будущее. Она хотела дать ему хорошее образование. Она работала бухгалтером на двух работах и все деньги вкладывала в образование сына.
Папа учился в лучших католических школах Лонг-Айленда. В средней школе Шаминейд[1] отец сидел на одной скамье с детьми из самых богатых семей. Большинству его сверстников родители подарили на шестнадцатилетие первые автомобили, а папа добирался до школы на автобусах с пересадкой.
У папы были все предпосылки, чтобы стать успешным человеком. Однако частное образование не послужило хорошим стартом, потому что он стал наркоманом.
Папа читал американские романы, гостил на загородных дачах своих богатых одноклассников, игнорируя телефонные звонки матери, а в качестве развлечения «закидывался» амфетамином под трибунами на школьном поле для игры в американский футбол.
Папа был умницей, но постоянное употребление наркотиков привело к тому, что в школе ему было сложно сосредоточиться, потому что ночами он не спал. В последний год обучения в школе папа подал документы и был принят в колледж, расположенный в центре города. Он думал, что образование в хорошем колледже обеспечит его будущее. Но старые привычки забываются с трудом, и отец продолжал «торчать» на Манхэттене.
Через пару лет папа направил всю свою энергию не на учебу, а на продажу наркотиков, превратившись в известного дилера. Окружавшие его подельники не имели никакого образования и называли его «профессором». Папа был в наркошайке главным и занимался вопросами стратегического планирования и развития бизнеса.
Он два года отучился на психологическом факультете и одновременно с учебой устроился за минимальную плату социальным работником. Однако поддерживать два разных стиля жизни – студента/социального работника и наркодельца – оказалось непросто. В конечном счете папин выбор решили деньги. Он забросил колледж, ушел с работы, снял квартиру в восточной части Гринвич-виллидж и вместе с бригадой отсидевших в тюрьме подельников полностью посвятил себя наркоторговле.
Вот в такой наркоманской среде мои мать и отец впервые повстречались.
Через пару лет после их первой встречи они снова увиделись в квартире общего знакомого. Гости танцевали диско, а на подносах, словно прохладительные напитки, были выложены жирные дорожки кокаина и амфетамина. Потом отец начал продавать матери наркотики. Мама жила на улице и никогда ранее не общалась с таким воспитанным и «продвинутым» человеком, как отец. У мамы было ощущение, будто она познакомилась с кинозвездой.
«Ты бы видела, как отец исполнял роль хозяина вечеринки. Он был лидером и вел себя так, что все начинали испытывать к нему чувство глубокого уважения».
Тогда маме было двадцать два, а папе тридцать четыре года. Мама одевалась по моде 1970‑х – в микрошорты и балахоны в стиле хиппи. Папа говорил, что у нее были пышные длинные черные волосы и проницательные глаза цвета янтаря. Он утверждал, что мгновенно в нее влюбился. Ему понравилось, что мама казалась одновременно невинной и жесткой.
«Она была совершенно непредсказуемой, – говорил он. – Было непонятно, наивная она или холодная и расчетливая. Она могла быть и той и другой».
Начался роман, и они стали неразлучны. Точно так же, как и любая другая влюбленная пара, они проводили время вместе, только в отличие от большинства не ходили в кино и рестораны, а вместе дырявили себе вену. Их объединили наркотики. Они принимали наркотики для того, чтобы заниматься сексом. Постепенно они отошли от своих компаний и подолгу гуляли по Манхэттену, взявшись за руки. Захватив с собой немного кокаина и пару бутылок пива, они уходили в Центральный парк, залезали на пригорки и, обнявшись, сидели в свете луны.
В начале 1977 года они начали жить вместе. Маме было двадцать три, когда в феврале 1978‑го родилась моя старшая сестра Лиза.
Когда Лиза была совсем малышкой, папа взялся за осуществление одного из своих самых смелых планов. Он стал выписывать поддельные рецепты на болеутоляющие препараты для онкологических больных. Каждая из таблеток, по словам отца, могла «вырубить лошадь» и продавалась среди наркоманов по пятнадцать долларов за штуку. У папы со времен колледжа осталось достаточное количество знакомых, которые каждую неделю покупали несколько сотен таблеток, поэтому мама с папой просто купались в деньгах.
Папа не хотел сесть в тюрьму и действовал очень аккуратно. Терпение и внимательность к деталям, говорил он, способны сотворить чудеса. Он настаивал на том, чтобы все было сделано «правильно». Он внимательно изучил карту Нью-Йорка и разработал план посещения аптек, в которых мог «отоварить» рецепты, чтобы не светиться слишком сильно. Самым опасным моментом этой авантюры было получение товара, потому что, по закону, в случае с такими сильными препаратами аптекарь должен был позвонить доктору, выписавшему рецепт, чтобы удостовериться в его подлинности.
Папа разработал план обмана аптекарей. В те времена телефонная компания не проверяла документы доктора, который подключал себе новый рабочий номер. Папа придумывал имена врачей, а иногда использовал имена профессоров, которые обучали его в колледже, например Ньюман, Коэн или Глассер. Аптекарь дозванивался до офиса «доктора» и говорил с его «секретаршей», которую изображала моя мама.
Мама с папой работали из дешевых меблированных комнат, которые снимали на неделю в разных частях города. «Рабочие дни» были длинными, и мама не могла заниматься Лизой. Ей тогда было всего несколько месяцев, и о ней заботились мамины друзья.
Наркоприятели помогали папе подделывать рецепты, а он делился с ними частью доходов. Подельники изготовляли печати с именами «докторов» и высококачественные фальшивые бланки рецептов. Папа превращал эти бланки и печати в золото. Он считал свой план абсолютно «безопасным», но однажды мама допустила ошибку.
Правда, папа признался, что и сам совершил ошибку.
«Нам не надо было самим употреблять эти препараты. Это совсем лишнее, только мозги сжигает и заставляет идти на лишний риск, чтобы получить таблетки».
В общем, мама из-за своей зависимости не заметила опасности или просто очень хотела получить таблетки. Папа неоднократно предупреждал маму, как будет вести себя заподозривший неладное фармацевт. Мама могла бы и сама догадаться, что надо скорее бежать, когда она занесла рецепт в аптеку, а после того, как пришла на следующий день за лекарством, аптекарь попросил ее подождать еще двадцать минут. За это время фармацевт позвонил в полицию. Папа предупреждал маму о таком сценарии, но в критический момент она не прислушалась к его советам.
Мама всегда была упорной и шла до конца. Потом она объяснила мне свое поведение в тот роковой день: «Я не могла вернуться с пустыми руками. Ведь шанс, что он вынесет таблетки, все-таки был».
По звонку фармацевта подъехала патрульная машина. На маму надели наручники, и полицейский забрал ее. В то время мама была беременна мной, хотя еще этого не знала.
Оказывается, что ФБР уже более года собирало информацию на людей, подделывающих рецепты, – то есть на моих родителей. Рецепты и кадры установленных в аптеках видеокамер стали неоспоримым доказательством преступной деятельности мамы и папы. Когда агенты ФБР пришли арестовывать отца в квартире в Ист-виллидж, они нашли дорогие шубы, золотые украшения, тысячи долларов наличкой и даже бирманского питона в большом аквариуме.
Моего отца обвинили в подделке документов. В день суда представители обвинения вкатили в зал три продуктовые магазинные тележки, доверху набитые поддельными рецептами, выписанными отцом.
– Вы можете что-нибудь добавить, господин Финнерти? – спросил папу судья.
– Нет, ваша честь, – ответил он. – Оставлю это без комментариев.
Суд хотел отнять у матери Лизу, но с момента ареста до суда мама регулярно посещала специальную программу для родителей с преступным прошлым. Кроме этого сердце судьи смягчил огромный живот мамы, и все обвинения с нее были сняты.
Мама была оправдана, а вот папа получил три года тюрьмы. В день, когда Рональд Рейган был выбран президентом, отца перевели в тюрьму Пассаик в городе Паттерсон, штат Нью-Джерси.
На суд мама принесла два блока сигарет и большую «колбасу» двадцатипятицентовых монет, чтобы звонить из тюрьмы. Она была уверена, что ее осудят и посадят. Однако судья удивил всех, включая маминого адвоката. Он с сожалением посмотрел на маму, осудил ее условно и закрыл дело.
До начала суда мама заплатила залог в тысячу долларов. Это были ее последние деньги. После получения условного срока маме вернули их в виде чека.
Мама решила использовать эти деньги на покупку краски, толстых занавесок и ковров для нашей трехкомнатной квартиры в Бронксе на Юниверсити-авеню – в месте, которое в последующие годы станет одним из самых опасных в Нью-Йорке из-за высокого уровня преступности.
Я родилась в первый день осени. В тот год лето выдалось на редкость жарким. Дети из нашего района открывали на улицах гидранты, выпускавшие фонтаны прохладной воды, а мама около каждого окна поставила по вентилятору. Днем 23 сентября[2] 1980 г. моя бабушка по материнской линии позвонила отцу, который еще не был осужден, но находился под следствием, и сообщила о рождении дочери. В моей крови были обнаружены следы наркотиков, но, к счастью, я родилась здоровым и нормальным ребенком. Мама в период беременности мной и моей старшей сестрой продолжала употреблять. Я опи́сала взявшую меня в руки медсестру, принимавший роды врач признал меня здоровым ребенком, четырех с половиной килограммов веса.
«Питер, она очень на тебя похожа. Просто твое лицо».
В тот же день папа дал мне имя Элизабет. Мои родители не были официально женаты, и отец после родов не мог заявить о своем отцовстве, поэтому я получила фамилию Мюррей – по матери.
Дома меня ждала колыбелька в свежевыкрашенной детской комнате. Лицо работницы социальной службы, которая однажды пришла к маме, чтобы проверить, как идут у нее дела, выражало крайнюю степень удивления. Наша квартира была в идеальном состоянии, холодильник полон еды, а мы с Лизой одеты в новые платья. Мама была рада, что социальная работница написала о своем визите самый лестный отзыв. Ей выделили пособие, чтобы она могла растить детей, и наша новая жизнь на государственной дотации началась.
В последующие несколько лет мама время от времени без нас посещала папу и привыкала к своей новой роли трезвой матери-одиночки. Иногда мы все вместе ходили в соседнюю церковь Толентин, где монахиня выдавала маме «кирпичи» сыра, гигантские брикеты арахисового масла без соли и буханки хлеба в коричневых бумажных пакетах. Мама держала в руках всю эту снедь, а монахиня осеняла нас крестным знамением. Потом мы отправлялись домой, и моя старшая сестра Лиза везла меня в коляске.
Продукты из церкви, а также овсянку с изюмом мы ели на завтрак. На обед – хот-доги из свинины, которые в магазине Met Food стоили 99 центов за упаковку из восьми штук. В качестве гарнира к хот-догам мама делала макароны с сыром.
Наша бабушка по папиной линии помогала нам с одеждой. Она никогда не навещала нас, но одеждой помогала. К праздникам бабушка отправляла нам посылки, собранные в ее квартире на Лонг-Айленде, где, как говорил папа, на улицах стояли только красивые здания. В качестве коробок для посылок бабушка использовала большие картонки из-под бутылированной питьевой воды или туалетной бумаги, внутри которых таились сокровища. Под слоем газет в них лежала яркая детская одежда, кухонные принадлежности, чудесные, свежеиспеченные печенья с грецким орехом в красивых жестяных коробках.
В посылки бабушка вкладывала вежливые письма, написанные аккуратным почерком, которые мама никогда не читала. Бабушка прикалывала письма к крышке коробки с нижней стороны. Иногда вместе с письмом мы находили новую хрустящую пятидолларовую купюру.
Мама выкидывала письма бабушки, а деньги хранила в красной коробочке в комоде. Когда в коробочке накапливалось достаточное количество денег, она вела нас в McDonald’s и покупала «хэппи-мил». Себе на эти деньги она покупала сигареты, пиво в темных бутылках и мюнстерский сыр.
Папу выпустили из тюрьмы, когда мне было три года. В нашей квартире зазвучал мужской голос, который я слушала с удивлением. Я помню, что мама была очень рада. Папа быстро двигался, поэтому мне было сложно рассмотреть его лицо.
«Я твой па-па», – четко повторял он, словно я могла что-то не понять и напутать в этом двусложном сообщении.
Я пряталась за мамиными ногами и тихо плакала. В ту ночь я спала не как обычно с мамой, а одна в своей кроватке. Из-за двери в мамину спальню слышались возбужденные голоса родителей.
В течение нескольких месяцев после выхода папы из тюрьмы мама стала с меньшим рвением относиться к своим обязанностям по дому. Она перестала убираться и на несколько дней оставляла немытой посуду в раковине. Она стала гораздо реже водить нас в парк. Долгими часами я сидела и ждала, пока мама обратит на меня внимание, и размышляла над тем, почему же теперь я ей не нужна. Я решила, что должна вернуть себе ее расположение.
Я поняла, что у мамы с папой есть общие привычки, которые они мне не объясняли. Они аккуратно и быстро раскладывали на кухонном столе ложки и другие предметы, словно готовились к какому-то таинственному ритуалу. Их слова были краткими, а общение быстрым. Обязательными составляющими их ритуала были небольшое количество воды из-под крана, ремни и жгуты. Стоя у двери на кухню, я внимательно наблюдала за движениями их рук, пытаясь понять, чем они занимаются. Завершив приготовления, родители говорили мне, что их не надо беспокоить, и закрывали дверь кухни, оставляя меня в полном неведении по поводу того, что должно было произойти.
Однажды летним вечером я поставила свою детскую коляску (ту, которая, в конце концов, сломалась от моего веса) прямо перед закрытой дверью кухни. Я никуда не ушла, а решила подождать. Я наблюдала, как тараканы заползают в щель под кухонной дверью. С тех пор, как мама перестала регулярно убираться, тараканов у нас стало много. Время шло. Наконец дверь открылась, и мама вышла. Ее лицо было напряжено, а губы плотно сжаты. Я почувствовала, что она закончила свои дела.
Я подняла руки и сказала:
– Дело сделано!
Мои слова маму немного ошарашили. Она наклонилась ко мне и спросила:
– Что ты говоришь, дорогая?
– Дело сделано! – радостно повторила я, довольная тем, что она обратила на меня внимание.
Мама крикнула в сторону кухни:
– Питер, она все знает! Посмотри на нее, она уже все понимает!
Я была в восторге от того, что мне нашлась роль в игре родителей, и каждый раз, когда они закрывали за собой дверь кухни, я становилась напротив двери.
В конце концов они перестали закрывать дверь.
* * *
К тому времени, когда мне исполнилось пять лет, наша семья из четырех человек окончательно и бесповоротно превратилась в бесполезный балласт для американского общества, которое обязано было нас содержать. Первого числа каждого месяца маме приходил чек, и этого дня в нашей семье ждали, словно Нового года. С раннего утра атмосфера в доме была радостной. Воздух словно заряжался электричеством, и мы, дети, знали, что мама с папой будут в хорошем расположении духа, по крайней мере, в ближайшие сутки. И в этом смысле родители всегда оправдывали наши ожидания.
Правительство оказывало социальную помощь тем, кто по каким-либо причинам был не в состоянии работать. Правда, многие живущие на пособие соседи, которые с таким же нетерпением ждали приближения первого числа и синего конверта в почтовом ящике, внешне казались мне совершенно здоровыми. Мама получала пособие из-за заболевания глаз, которое было у нее с рождения. Я лично присутствовала на интервью, после которого социальные службы приняли решение, что мама имеет право на пособие.
Сотрудница социальной службы сказала матери, что ее собственное заболевание глаз настолько серьезно, что если бы она села за руль автомобиля, то «смела бы все живое на своем пути». Потом соцработница взяла маму за руку и поздравила с тем, что та имеет право на пособие, и похвалила, что может самостоятельно переходить улицу.
– Распишитесь. Ваш чек будет приходить по почте первого числа каждого месяца, – сказала она на прощание.
И чек действительно приходил. В нашей семье ничего не ждали с таким нетерпением, как этот чек. Появление почтальона влекло за собой череду событий, неизменно повторявшихся из месяца в месяц. В эти дни я должна была извещать родителей о прибытии почтальона. Я сидела у окна и ждала нашего благодетеля.
«Лиззи, кричи, как только его увидишь. И всегда смотри налево, он приходит именно оттуда».
После того как я извещала родителей о появлении на горизонте почтальона, мама вынимала из комода свое удостоверение, брала чек из почтового ящика и как можно быстрее шла занимать очередь в пункт, где обналичивали социальные чеки. В ритуале, происходившем первого числа, я играла роль стоящего «на шухере» наблюдателя.
Я высовывалась из проржавевшей оконной рамы и вытягивала шею как можно дальше. Я ощущала огромную ответственность за поставленную передо мной задачу. Как только на горизонте появлялся почтальон в синей форме с тележкой (наш любимый Дед Мороз, который приходил двенадцать раз в год), я кричала родителям.
Мама обычно сидела в продавленном кресле и, нервничая, выдергивала из него кусочки набивки.
– Проклятье, он не торопится донести сюда свою задницу, – жаловалась она.
В это время папа ходил из угла в угол, в тысячный раз проговаривая план действий после обналичивания чека.
– Так вот, Джини, сперва мы покупаем немного «первого», потом оплачиваем счет за электричество. Потом берем двести грамм докторской колбасы для детей. И мне нужны деньги на жетоны для метро.
Увидев вдалеке почтальона, я оказывалась перед выбором. Я могла сообщить об этом сразу, а могла подождать несколько секунд, которые гарантировали полное внимание родителей к моей персоне. Мне было приятно, что родители думают обо мне, и казалось, что я для них что-то значу. Казалось, что моя жизнь для них важна точно так же, как и деньги, которые они ждали. Но, увидев почтальона, я никогда не могла сдержаться и сразу сообщала о его появлении. Мой крик: «Я вижу его! Идет!» означал, что в действие вступал план, разработанный родителями на день.
* * *
В месте, где обналичивали чеки, было все необходимое для привлечения внимания и взрослых и детей. Детям нравились автоматы, в которых за двадцать пять центов можно было купить маленькие игрушки в прозрачной пластиковой упаковке. Мои сверстники с нетерпением ждали монеток, которые родители давали им после обналичивания чека, и бежали к автомату, чтобы получить кольцо с пластиковым пауком, фигурку динозавра, которая в воде увеличивалась в размерах в десять раз, или переводные картинки-татуировки с изображениями супергероев и красных сердец.
Над окошком кассира под стеклом на общее обозрение были выставлены лотерейные билеты, манившие тех, кто страдал от игровой зависимости, и женщин, которые надеялись, что несколько долларов могут принести неожиданную удачу. Женщины, купившие лотерейные билеты, перед тем, как стереть монеткой защитный слой над заветными цифрами, часто набожно крестились. Для большинства людей все эти «прелести» были недоступны до тех пор, пока они не отойдут со своими деньгами от окошка кассира.
Главным образом в очереди стояли хмурые женщины с детьми, держа в руках счета, которые необходимо оплатить. Мужчины (если они вообще присутствовали) толклись поодаль, подпирая стены помещения. Те мужчины, которые приходили вместе со своими женщинами, держались в стороне и ждали того благостного момента, когда чек превратится в деньги. Многие из них приходили заранее, чтобы вытрясти деньги из своих жен или подруг. Женщины отдавали им часть полученных средств и перебивались тем, что оставалось. Я настолько привыкла ко всему происходящему, что практически не обращала внимания на окружавших меня людей.
Лиза стояла около автоматов с детскими игрушками. Я держалась поближе к родителям, которые отличались от большинства присутствующих тем, что действовали слаженно и сообща. Родители были объединены общей целью, осуществить которую помогал мамин чек. Они предвкушали, и я купалась в волнах их радости.
Мне очень нравились минуты, которые я проводила в очереди вместе с мамой, – потому что тогда я могла быть ей полезной. Это был мой звездный час, то время, когда я была маме нужна.
«Впереди нас еще восемь человек, мам. Уже семь. Не переживай, кассир быстро работает и скоро всех обслужит».
Мама улыбается, и я знаю, что она мне благодарна. Пока я объявляю количество людей перед нами, ее внимание будет сконцентрировано на мне. Я бы вообще поменяла остаток дня на то, чтобы перед нами в очереди было на десять человек больше, потому что все это время мама гарантированно будет со мной. Мама слишком часто бросает меня и идет заниматься своими делами.
