Лиз Карлайл
Укрощенный дьявол
Тело Элиаса было хрупким и высохшим – телом хилого мужчины, а не крепкого доблестного солдата, а его лицо – лицом трупа, и у Джайлза возникло непреодолимое ощущение, что оно стало таким задолго до того, как смерть унесла его дядю. Господи, как Элиас мог настолько измениться?
Кто-то – нет сомнения, миссис Монтфорд – положил на грудь Элиасу ветку лабазника. Джайлз уже потянулся, чтобы коснуться ее пальцами, но в этот момент почувствовал, что кто-то сидит в темной глубине комнаты. Он вопросительно кашлянул и, подняв взгляд, увидел женщину, одетую в черное. Она не встала, не заговорила и даже не сделала ни малейшей попытки дать знать о своем присутствии. Но он догадался. О да, он всем своим существом ощутил ее присутствие.
Безусловно, обычай предписывал, чтобы тело дяди не оставалось в одиночестве, и Джайлзу было чрезвычайно приятно, что его слуги соблюдали эти старомодные традиции. Не было никакой необходимости заговаривать с Уолрейфеном в эти минуты личной скорби, более того, это было бы неприлично. Поэтому Джайлз делал то, что хотел сделать, и, склонив голову, читал про себя молитву над телом Элиаса.
Должно быть, Джайлз провел у гроба больше времени, чем ему казалось, потому что, когда он поднял голову и открыл глаза, свечи показались ему ослепительно яркими. Сразу вслед за этим кто-то потревожил его, застучав каблуками по мраморному полу, и, отвернувшись от гроба, он увидел, как девушка, в которой он узнал Иду, третью служанку, быстро входит в комнату.
Заметив его, Ида остановилась и, прикрыв рукой рот, низко присела в реверансе, а сидевшая в темноте женщина встала и, подойдя к ним, откинула назад черную накидку, открыв сияние рыжих волос, уже частично распущенных, как будто для сна.
– Бетси сменит вас в четыре, – кивнув Джайлзу и переведя взгляд на девушку, шепотом сказала она служанке. – Если вы почувствуете, что не можете бодрствовать, пошлите кого-нибудь за мной. Вы поняли?
Девушка кивнула и поспешила занять свое место в кресле.
Стоя на пороге комнаты, Обри смотрела на лорда Уолрейфена, который сейчас повернулся к ней спиной. «Нужно идти», – сказала она себе, не желая без необходимости ни на минуту задерживаться в его присутствии. Однако сейчас она безошибочно почувствовала в нем печаль, которой не замечала раньше: его плечи были опущены, а глаза полны страдания. И это совсем не соответствовало образу того человека, каким она его себе представляла, хотя нельзя сказать, чтобы она ожидала, что Уолрейфен не будет грустить о своем дяде.
Поддавшись минутному порыву, Обри вернулась обратно в комнату. Граф не взглянул на нее, а только еще крепче ухватился за край гроба, и при свете свечей стало видно, как побелели у него пальцы, и она, непроизвольно протянув руку, коснулась его руки. Это был довольно интимный жест, хотя его нельзя было назвать неуместным, но когда граф слегка повернул к ней все еще склоненную голову и их взгляды встретились, Обри отдернула руку.
– Он покоится с миром, милорд, – тихо сказала она. – Я в этом уверена.
– Я верю, что вы правы, – прошептал он и, выпрямившись, сжал пальцами переносицу, словно боль могла остановить слезы. – Я верю, что то, чего он был лишен здесь, на земле, теперь пребудет с ним вечно.
– Не нужно стыдиться своего горя, милорд, – шепотом отозвалась Обри. – Ваша потеря неизмерима. Он был хорошим человеком.
– Думаете, я этого не знаю? – Уолрейфен издал короткий горький смешок, который эхом разнесся по огромной комнате, но в его словах не было недоброжелательности.
– Я не сомневаюсь, что знаете, но иногда становится легче на душе, когда слышишь это от других.
– Неужели за свою короткую жизнь вы потеряли так много дорогих вам людей, миссис Монтфорд? – поинтересовался он, пристально взглянув на Обри. – Похоже, вы знаете, что при этом чувствуешь. Ах, простите меня. – Его лицо внезапно застыло. – Я забыл, что вы похоронили мужа.
Обри совершенно не знала, что ответить.
– Я потеряла обоих родителей и сестру, за которой ухаживала несколько лет, – наконец сказала она. – Да, милорд, я знаю, что значит потерять любимого человеками знаю, что чувствуешь, когда винишь саму себя.
– Ваша сестра болела? – Джайлз продолжал незаметно смотреть на нее.
– У нее была изнурительная болезнь мышц, – ответила Обри, удивляясь, зачем она рассказывает графу о Мюриел, – и легочная астма. В конце концов, сестра просто... растаяла.
– Мне очень жаль. У вас вообще не осталось семьи?
– Нет, – прошептала она, – только Айан.
Уолрейфен долго молчал, а потом заговорил, снова обратив взгляд к телу дяди:
– Неужели люди всегда потом мучаются такими сомнениями? Всегда спрашивают себя, нельзя ли было сделать что-то по-другому, сделать что-то большее? Теперь я боюсь, что совершил ошибку, пойдя навстречу желанию дяди остаться здесь одному. Но, в конце концов, это же дом его детства.
Еще вчера Обри обвиняла Уолрейфена в том, что он бросил своего дядю, сегодня она уже не так смотрела на это.
– Что вы могли поделать с тем, где он жил или как он жил? – Она снова коснулась руки Джайлза. – Ничего, как вы сами понимаете. Он был упрямым человеком, милорд. Поверьте мне, я это знаю. С ним постоянно приходилось воевать, чтобы заставить его как следует поесть и не дать ему... – Она недоговорила.
– Спиться? – закончил граф ее мысль. – Я знаю, вы часто ссорились из-за этого. Иногда мне было почти страшно вскрывать ваши письма.
– Время от времени мы обменивались крепкими словами, – как бы оправдываясь, сказала она.
Сейчас Уолрейфен выглядел настолько же растерянным, насколько самоуверенным был всего несколькими часами ранее.
– Наверное, мне следовало настоять, чтобы он жил в Лондоне. Я, конечно же, никогда не допустил бы, чтобы он дошел до этого, – Джайлз слегка кивнул в сторону тела Элиаса, – то есть стал таким худым и слабым.
– О, милорд, он не был слабым, – покачав головой, мягко возразила Обри. – Дух и тело – это две совершенно разные вещи. Майор был сильным человеком до самого последнего вздоха. И все же, я думаю, он слабел от глубокого душевного смятения.
– Вы так думаете?
– Солдат видит все самое худшее в этом мире, милорд, – после долгого молчания ответила Обри, понимая, что ступила на тонкий лед, – и он продолжает жить даже после того, как увидел ужасы войны, ужасы, которых мы, остальные, не можем себе представить. Именно их мужество защищает нас всех от жестокости мира, но наши солдаты платят за это страшную цену. И если они не погибают в битве, то потом умирают дома один за другим. Мы никогда не должны этого забывать и всегда должны помнить, в каком долгу мы перед ними.
– В вас много мудрости, миссис Монтфорд. И сострадания. Кстати, ваш муж был военным?
Обри только покачала головой, не решаясь рассказать о своем отце и о том, как он умер, и они надолго погрузились в молчание.
– Спасибо вам, миссис Монтфорд, – наконец сказал Уолрейфен, отвернувшись от гроба дяди, и ушел, а Обри задержалась, чтобы прочесть еще одну, последнюю молитву.
Выполнив свою печальную миссию, она тоже покинула комнату и, к своему изумлению, обнаружила, что граф ещё стоит в темном коридоре. Сегодня вечером без официальной одежды, а лишь в простой белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, обнажавшими крепкие мускулистые руки, Уолрейфен выглядел менее аристократично. «Должно быть, он занимается боксом или, по крайней мере, фехтованием», – подумала Обри.
– Вы хотите остаться, милорд? – смущенно спросила она, не понимая, почему он все еще стоит в коридоре и смотрит на нее. – Я могу отослать Иду, если вам хочется побыть одному.
– Нет, я закончил, – тихо ответил Джайлз, идя в ногу рядом с Обри, и звук их шагов эхом раздавался в пустом сводчатом каменном коридоре. – На самом деле я ждал вас.
Обри мгновенно насторожилась, и хрупкая близость, возникшая между ними в большом зале, начала исчезать.
– Уже очень поздно, а вы не спите, – продолжил граф.
– Как и вы, милорд.
– Вы организовали бдение слуг у тела моего дяди, спасибо вам.
– Кому-то это может показаться старомодным, милорд, – не замедляя шага, Обри как-то странно взглянула на него, – но я считаю, что это надлежащий знак уважения.
– А для вас это очень важно, не так ли, миссис Монтфорд?
– Чтобы все делалось надлежащим образом? Да.
Уолрейфен резко остановился, и она, не имея другого выбора, сделала то же самое. Эта часть замка с высокими арочными окнами освещалась настенными светильниками, и в неровном мерцающем свете Уолрейфен с необъяснимой настойчивостью удерживал взгляд Обри.
– Я не плохой человек, миссис Монтфорд, – тихо сказал он.
– По-моему, милорд, вам совсем не обязательно доказывать это мне, – застигнутая врасплох, пробормотала Обри, слегка приподняв обе брови.
– Тогда почему же, когда я с вами, вы заставляете меня чувствовать, что я обязан это сделать? – едва заметно улыбнулся Джайлз.
– Простите, милорд, если я когда-нибудь позволила себе такое. – Обри вся сжалась.
– Миссис Монтфорд, – граф, очевидно, не собирался так просто отпустить ее с крючка, – почему вы не сказали мне, что ваш сын пострадал при обрушении башни?
Необъяснимые эмоции нахлынули на Обри, злость и растерянность, и она ответила гораздо резче, чем ожидала:
– Вряд ли благополучие моего сына может вас заботить, милорд.
– Это совершенно неверно, – возразил Уолрейфен, – ведь он живет под моей крышей. Если меня не заботит его благополучие, значит, я бессердечный человек, и вы имеете полное право думать обо мне плохо. Но, как оказалось, вы так не считаете. Знаете, что я думаю, миссис Монтфорд?
– Я убеждена, что это не мое дело, милорд. – Она отошла в сторону, и луч лунного света упал ей на плечо.
– Я думаю, быть может, вы скрыли это от меня, чтобы не признать того, что меня это взволнует, – доверительно сказал он. – Вероятно, иногда для вас проще считать меня бессердечным.
– Честно говоря, милорд, вряд ли я вообще думала о вас.
– О, – он приподнял одну бровь, – неприятно это слышать.
– Я имею в виду, сэр, что стараюсь добросовестно выполнять свои обязанности, – побледнев, поспешно добавила Обри, когда осознала только что произнесенные слова. – Но кроме этого...
– Да, да, – мягко остановил ее Джайлз. – Знаете, давайте не будем ссориться. Я благодарен вам за вашу сегодняшнюю доброту и просто хочу, чтобы вы знали, что я сочувствую вашему сыну. Моя невнимательность привела к несчастному случаю с ним, и я себе этого никогда не прощу.
– Вы милостиво разрешили Айану оставаться здесь, милорд, – прошептала она, потупившись и глядя в пол. – Неужели вы думаете, я этого не понимаю?
– Миссис Монтфорд, ваш ребенок имеет полное право находиться в моем доме, – тихо сказал Уолрейфен. – Так всегда было. И я молюсь, чтобы он полностью поправился.
– Доктор Креншоу уверяет меня, что с ним все будет хорошо, – ответила Обри, ощутив непонятное настойчивое желание убежать. – Теперь, милорд, позвольте пожелать вам спокойной ночи, мне нужно спуститься в кухню. – Она снова сделала реверанс и торопливо повернулась, чтобы уйти.
– Подождите, – попросил Джайлз, положив руку ей на плечо, и почувствовал, как она вздрогнула от его прикосновения.
Естественно, Обри повиновалась, ведь она работала на него.
В неверном свете луны Джайлз изучал ее лицо, внимательно рассматривая каждую черточку. Иногда ему казалось, что он замечал проблески удовольствия в ней, но оно, видимо, никогда не прорывалось наружу. Но опять же, кто он такой, чтобы определять, радуются ли чему-то другие?
– Обри – это ваше настоящее имя, так ведь? Я нахожу его исключительно красивым.
Она подозрительно искоса взглянула на Уолрейфена, однако ничего не сказала, а он нерешительно поднял руку, но потом снова опустил ее.
– Я просто хотел посмотреть на вас немного, – хрипло сказал он. – Вы... постоянно двигаетесь или постоянно прячетесь в темноте. Постоянно... я не знаю, делаете что-то, что меня раздражает. – Не дождавшись от нее ни слова, он снова поймал ее взгляд и продолжил: – Могу я задать вам необычный вопрос, миссис Монтфорд? – Он почувствовал, что она мгновенно встревожилась.
– Да?
– Вчера у себя в спальне... – Он замолчал, с трудом сглотнул и договорил до конца: – Я почувствовал, как что-то – я не знаю что – возникло между нами, когда я подавал вам кофе. Могу я спросить, вы... почувствовали что-нибудь?
– Нет, – пробормотала она, выпрямившись и медленно покачав головой, – ничего, что осталось бы у меня в памяти.
Она все еще послушно стояла в лучах лунного света, волосы мягкими завитками обрамляли ей лицо, вокруг очаровательных проницательных глаз проглядывали следы усталости, оставленные возрастом. И еще в ней чувствовалась настороженность. О да, она понимала, полагал Джайлз, о чем именно он думал.
Он хотел ее.
О Боже, как получилось, что они так быстро дошли до этого – он и его экономка, ведь еще сегодня утром она его раздражала? Господи, она же его служанка!
Но услужение могло обернуться обоюдоострым лезвием. Джайлз снова окинул Обри взглядом, и власть – власть, которой он обладал над ее жизнью и ее средствами к существованию, – сыграла с ним шутку. Он никогда не получал удовольствия от использования своего влиятельного положения, не делал этого и сейчас, но только монах мог не воспользоваться преимуществом, чтобы попросить – или, вероятно, более честно было бы сказать «чтобы взять» – то, что хотелось. Это было волнующее, острое, почти болезненное искушение.
В какой-то момент ее молчаливого бодрствования у гроба сегодня ночью ему показалось, что Обри плакала, и сейчас он еще мог различить следы слез, едва заметные на фоне ее алебастровой кожи. О Боже, ему так много необходимо было узнать: что она думала о нем? Ненавидела ли она его? Чувствовала ли вообще что-нибудь к нему? Была ли она любовницей его дяди – неужели была?
Нет, теперь это был уже не вопрос, так? Теперь вопрос заключался в том, станет ли она его любовницей. Не будет ли ей противно прийти к нему в постель? Насколько дорожит она своим местом? От такого направления мыслей у Джайлза по коже побежали мурашки, и он подумал, что это посещение Кардоу превращается в настоящий кошмар. Как он позволил себе поддаться таким сложным, беспорядочным эмоциям? Как мог он чувствовать одновременно горе и вожделение, вину и раскаяние? Он не знал.
Джайлз только знал, что ее слова проникали в какую-то зияющую пустоту в его душе, и позволил себе впитывать ее слова. Чувствуя, как у него перехватывает дыхание, он не смог удержаться и, подняв руку, медленно провел по ее щеке тыльной стороной ладони.
– Миссис Монтфорд, а теперь вы что-нибудь чувствуете? – шепнул Джайлз.
Она не пошевелилась, ничего не сказала, не отвела взгляда, а вместо этого только вопросительно посмотрела на Уолрейфена, но он все же почувствовал, как она задрожала от его прикосновения. Он услышал, что она задышала неровно, и заметил, как слегка затрепетали ее ноздри. И внезапно Джайлз со страхом понял, что хочет Обри Монтфорд так, как никого и ничего никогда прежде не желал. Он хотел ее так сильно, что, вероятно, готов был сделать то, что всегда осуждал в других людях, – подчинить более слабого своей воле. Не физически, нет, но хитро, с помощью власти и влияния, а это было еще хуже.
«Нет, – решил Джайлз, – этого нельзя делать, это было бы безумием». Он ее не знал и даже не был уверен, можно ли ей доверять; к тому же его инстинкт кричал, что она что-то скрывает. Однако его самые благородные жизненные цели, то, за что он упорно боролся, внезапно побледнели в сравнении с его влечением к этой женщине. Необузданное желание и горячий, обжигающий стыд переполняли его, пульсируя и бурля, как и кровь в его жилах. И впервые за свою жизнь Джайлз по-настоящему понял, какую опасность может представлять собой вожделение. «Это нужно прекратить», – сказал он себе и убрал руку.
– Желаю вам спокойной ночи, миссис Монтфорд. Спасибо за ту службу, которую вы сегодня ночью организовали у гроба моего дяди. Это проявление огромного уважения.
– Он был человеком, достойным огромного уважения, – отозвалась Обри.
Но Обри не пошла вниз в кухню, а, дрожащая и рассерженная, дождалась, пока граф исчез в темноте лестницы, и пошла прямо в свою личную гостиную. Однако к тому времени, когда она добралась туда, Обри дрожала как в лихорадке. Впервые на ее памяти она не подошла сразу к маленькой кровати Айана, чтобы убедиться, что он крепко спит. Вместо этого она трясущимися руками поставила на конфорку чайник и, сев за стол, зажала руки в коленях.
«О Боже, как мне пережить это? Выдержу ли я?» – крепко зажмурившись, спросила себя Обри. Сегодняшняя встреча была самой ужасной. Как мог человек быть таким двуличным? Как он мог вести себя так скромно, так благородно – особенно когда можно было ожидать высокомерного пренебрежения, – а в следующее мгновение смотреть на нее с таким жаром во взгляде? Открыв глаза, Обри снова почувствовала тепло его ласки на своей щеке, и ей на память опять пришли вопросы, которые сегодня утром он задавал ей в своей спальне: «Существует какая-то причина, по которой вы не можете выполнять все мои требования или, во всяком случае, должным образом удовлетворять меня?»
Даже тогда она задумалась, не кроется ли за этими словами какой-то более глубокий смысл. Она помнила, как посмотрела на него, полуодетого, на его неповторимые ледяные глаза и черную щетину, оттенявшую это невероятно красивое лицо, и почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Но она ничего не сказала, ничего, кроме робкого обещания все выполнять, потому что тогда у нее не было выбора.
На самом деле выбора не было и сейчас. Если бы граф Уолрейфен в этот самый момент постучал в ее дверь и приказал бы подняться наверх к нему в постель, ей некуда было бы деваться. Он мог приказать ей сделать все, что угодно, – все, что угодно. От этой мысли ее снова бросило в дрожь, но Обри не могла сказать, что именно было тому причиной. Она представила себе, как они вместе лежат нагие в его широкой, с балдахином кровати среди смятых простыней, и эта картина вызвала у нее смешанное чувство досады и волнения, которого она до конца не могла понять.
Обри не была наивной девушкой и знала, что в богатых домах такое случается каждый день. Но граф, по крайней мере, не был женат, так что, во всяком случае, прелюбодеяния не было бы, и это было для нее хотя и не большим, но все же утешением. А если бы она просто отказала ему, уволил бы он ее не задумываясь? Или отдал бы в руки этого мирового судьи с глазами-бусинками и позволил бы делать с ней все, что заблагорассудится? И сколько потребовалось бы Хиггинсу времени, чтобы открыть правду?
Убийца. Это клеймо Обри уже прежде носила как петлю, которую и до сих пор еще ощущала на своей шее. И во второй раз эта петля легко затянется намного туже. Быть может, ей следует снова схватить Айана и бежать? Она скопила немного денег, и, кроме того, у нее до сих пор оставались кое-какие драгоценности матери, а еще – часы, но они принадлежали Айану, и сейчас было бы рискованно продавать их. К тому же ее бегство послужит подтверждением того, что она в чем-то виновна. Сердце Обри все еще колотилось у нее в горле, она чувствовала себя загнанной в угол и боялась пошевелиться.
Целую жизнь назад она поклялась у смертного одра Мюриел заботиться об Айане как о собственном сыне, защищать его любой ценой, и ей нравилось – о нет, она была счастлива – делать это. А лорд Мандерс, богатый избалованный повеса, был рад переложить заботы на кого-нибудь другого – на кого угодно. Воспитание слабого, больного астмой ребенка, который к тому же был так похож на умершую жену, стояло у него отнюдь не на первом месте, и Обри резко – возможно, слишком резко – осуждала его за это.
Но даже лорд Мандерс не заслужил того, что произошло с ним. Это был кошмар, вновь повторившаяся история Каина и Авеля: безмерная тайная зависть и кипящая обида, хитроумная интрига, выслеживание. Богатство, земли, имущество, о которых большинство людей не может даже мечтать, – всем этим владел лорд Мандерс по праву первородства, а теперь все это принадлежало его сыну.
Но Айан еще не мог заявить о своих правах, которые не требовали никаких доказательств. Что сейчас было для Айана лучше всего? Конечно, оставаться здесь, в Кардоу. Здесь он был счастлив и здоров. Вдали от копоти и холода Эдинбурга, на чистом морском воздухе каменистого побережья Сомерсета ребенок неожиданно расцвел. А кроме этого, граф Уолрейфен мог защитить их обоих. Да, он подозревал Обри, но не считал ее убийцей, это явно было написано у него на лице, и она могла извлечь из этого выгоду для себя. И могла использовать и его самого, не так ли? Разве она умрет, уступив ему, если придется? Неужели это будет так уж противно?
О Боже, Обри почти со страхом подумала, что это будет совсем не противно. Ей не понравились – нет, вернее, слишком понравились – те ощущения, которые пробудило в ее теле прикосновение Джайлза, теплые, безнравственные, головокружительные ощущения, которые, несомненно, были восхитительны и греховны. Но Обри не боялась греха. За свои двадцать шесть лет она совершила уже немало преступлений и, если будет необходимо, снова пойдет на это. Вряд ли можно сказать, что она спасала себя – зачем ей это? Ее прежняя жизнь и будущее, которого она когда-то с надеждой ожидала, теперь были не больше чем сном, но пройдут еще годы, прежде чем Айан сможет сам о себе заботиться.
Мысли Обри снова вернулись к графу Уолрейфену и к тому наслаждению, которое обещали его прикосновения, и она испугалась. Она боялась лишиться Кардоу, своего убежища, и в какой-то степени иногда боялась самой себя – той, которая тосковала по прикосновениям другого человеческого существа, кого-то, на кого можно было бы положиться, и кто поддержал бы ее. Но иногда, глядя в глаза Уолрейфена, она мечтала о прикосновениях совершенно иного рода. Да, он был красив и, вероятно, отлично сознавал это, и еще, он оказался гораздо моложе, чем она предполагала, – ему, вероятно, было немногим больше тридцати.
Почему-то Обри ожидала увидеть более пожилого, более солидного мужчину, а граф оказался молодым и подвижным. Он был высокого роста, широкоплечим, но при этом почти худым; его черных волос еще не тронула седина, а на лице с резкими, искусно высеченными чертами, с высоким лбом и тонким носом не было даже намека на морщины – одним словом, аристократ до мозга костей. И этот человек привык получать то, что хотел. Его блестящие серые глаза, казалось, охватывали все одним надменным взглядом.
Нет, от Обри не укрылось то, как Джайлз провожал ее взглядом, когда они встречались в коридорах. Она не ошибалась в той искре, которая пробежала между ними, когда он коснулся ее руки в то утро у себя в спальне. О да, она это помнила.
«Я не плохой человек», – сказал он ей в эту ночь, и, как ни странно, она уже начала в это верить. Он огорчился из-за, того, что случилось с Айаном, и этому она тоже поверила. Она видела, как он склонился над гробом своего дяди и очень долго молился, и это делалось не напоказ, Обри видела влагу у него в глазах.
Он не был плохим человеком, во многих отношениях он был очень хорошим человеком. Бог свидетель, она видела гораздо худших людей. А кроме того, Уолрейфен был одним из самых влиятельных людей Англии и, конечно, мог бы стать надежным союзником, но станет ли? Уолрейфен был человеком определенных принципов, человеком, поклявшимся соблюдать законы страны, а она уже столько их нарушила...
Чайник закипел, и Обри машинально встала и заварила чай. Она наконец перестала дрожать, логическими рассуждениями прогнав страх, как всегда это делала. Сохраняя холодное, рациональное мышление, она со всем справится, она смирится, и будет делать то, что должна делать, Айан будет в безопасности, и как-нибудь все образуется. Обри сказала себе, что должна в это верить.
К тому же Уолрейфен не задержится надолго в Сомерсете – ведь он ненавидел Кардоу, разве не так? Несомненно, он находил его уединение – именно то, что полюбила Обри, – утомительным. Ей не придется слишком долго греть его постель, если вообще дойдет до этого. Как только будет совершен религиозный обряд с телом его дяди, граф вместе с лордом и леди Делакорт вернется к очарованию Лондона, и пройдет еще, наверное, года три, прежде чем лорд Уолрейфен вернется в свое фамильное гнездо. Это была приятная мысль, и Обри чувствовала, что если позволит ей ускользнуть, то может сойти с ума.
