Лив Зандер
Королева праха и боли
Liv Zander
Queen of Rot and Pain
Печатается с разрешения автора
© 2022 by Liv Zander www.livzander.com.
All rights reserved
© В. Двинина, перевод на русский язык, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2024
Глава 1
Ада
– Маленькая. – Мрачный, зловещий, продирающий до костей голос донесся до моего уха, обещая тысячу мучений. – Даже не думай, что я позволю тебе сбежать. – Последовал хриплый смешок, сопровождаемый странным посвистом воздуха. – Ты прикована ко мне навеки, и смерть будет твоим ошейником.
Тело мое ничего не чувствовало, точно парализованное, только голова кружилась, да разум плыл от угрожающих слов. Немигающими глазами я пораженно смотрела на то, что открывалось передо мной. Все вокруг заливал мерцающий оранжевый свет. Отблески плясали на золоте вышивок, украшающих груду наваленных передо мной подушек из темно-красной и насыщенно-зеленой камчатной ткани. Дальше мелькали переплетенные конечности и ухмыляющиеся лица лениво развалившихся среди подушек обнаженных людей, которые посмеивались при взгляде на меня.
Да, они смеялись. Все, кроме одного.
Одной.
В проеме высокого арочного окна, в петле, на веревке, свисающей с потолочной балки, подергивалась голая женщина. Окон было много, они выходили на что-то вроде сада, где на странного вида деревьях клекотали и посвистывали красные и желтые птицы размером с воронов. Небеса, что же это за место такое? Сумасшедший дом?
– Вот именно, – раздался в моих мыслях мужской шепот, мягкий, вибрирующий, искушающий обещанием спасения. – Сумасшествие – фундамент моего двора, безумие – стены его. Уж извини Леандру с ее скверными манерами… Надо же, повесилась прямо перед моими гостями, даже не поприветствовав сперва тебя. Любовь этой женщины к театральным эффектам так утомительна – как будто она не могла просто тихонечко вскрыть себе вены. Хотя вообще-то спасибо ей, что повесилась. Не так грязно, не так скверно для ковров.
Двора? Какого двора?
– Двора Междумыслия.
Нет, этого не может быть.
Последнее, что я помню… Темная фетровая шляпа. Папа, стоящий в дверях нашей хижины. Свет, отражающийся на чем-то. На каком-то металле? А потом… ничего.
Что же случилось?
Кто-то немного передвинул меня, и взгляд мой упал на роскошные ковры, расстеленные на желтом камне, и на огромные красные пятна, расплывшиеся здесь и там по рыжевато-коричневой ткани: настоящие лужи, окруженные мелкими брызгами. Что это? Кровь?
Как я попала сюда?
Я попыталась оглядеться, но ледяная апатия сковывала тело. Почему я не могу пошевелиться?
– Ужасно, не правда ли, маленькая? – Зловещий шепот, кажущийся до боли знакомым, защекотал висок, только вот странный шум – точно свист воздуха, всасываемого дырявым кузнечным мехом, – искажал голос. – В этом сумеречном состоянии полусуществования ты сохраняешь достаточно сознания, чтобы душа твоя страдала от неполноценности, но… Ах! Оторванность от оболочки не дает тебе избежать страданий.
Нет, я узнала не голос – скорее уж, интонацию, плавность, спокойствие, неизменное самообладание, от которого иглы страха впивались в мое неподвижное тело. Голос этот принадлежал человеку, чей рев, конечно, пугает – но истинный ужас несет его невозмутимое молчание.
Енош.
Мой бог.
Мой муж.
Мой… хозяин?
Холод еще глубже вонзил свои когти в мою плоть. Почему это слово отозвалось в моей душе, будто эхо истовой молитвы? Да имеет ли это вообще значение? Потрясенная, сбитая с толку, ничего не понимающая, больше всего я хотела сейчас, чтобы он уложил меня в гнездо из мехов и перьев, обнял, обволок собой, точно надежной броней, нежно провел пальцем по моему уху.
Я хотела произнести его имя.
Но губы оставались неподвижными.
Вместо этого глубоко внутри меня звучал странный голос, совсем не похожий на мой собственный:
– Хозяин!
– Да, я твой хозяин. – Енош стиснул мой подбородок и повернул мне голову так, чтобы мой застывший взгляд встретился с холодным серебром его потрясающих глаз. Только вот лицо Еноша было ужасным: одна половина являла собой сплошную зияющую рану. – Ты будешь жаждать меня, повиноваться, служить мне целую вечность. И ты будешь поклоняться мне, ибо я твой бог, хранитель твоей плоти и костей.
Тошнота подкатила к горлу, я уже почти не слышала его голоса. Что с ним такое случилось?
Слева, на месте крыла левой ноздри, не осталось ничего, кроме белой кости да хряща, цепляющегося за лоскут плоти. Толстый слой копоти не мог скрыть кошмарных волдырей на коже. Щека просто отсутствовала, и воздух при каждом вдохе со свистом входил в дыру между челюстью и скулой.
– Что же мне делать с моей вероломной женой, а? Вплести тебя в трон, потихоньку, по суставчику за раз? – Он поднял мою тяжелую руку и прижал ее к своей теплой правой щеке – единственному, что еще оставалось в нем человеческого. Эта щека тоже была в саже, но в копоти что-то промыло извилистые дорожки. Слезы? – Раздробить твои кости на сотни осколков, что я вынужден был проделать со своими, чтобы твоя коварная прелесть украсила мой трон наравне с твоим ужасным предательством?
Предательством?
Ледяной ужас впился мне между ребер, черный туман окутал мысли, воскрешая жуткие воспоминания. Треск рвущегося хлопка, чавканье погружающейся в плоть стали, ржавчина на рукояти ножа… Связных мыслей не было, их затмевали клубы дыма. Я ничего не понимала. Что тут происходит?
– Стоит ли рассказать тебе, жена, о всех зверствах, которым подвергали меня в плену, пока ты размышляла о похлебке? Обременит ли знание твою совесть виной так же, как твое вероломство изнуряет меня желанием наказать тебя? – Его чудовищное лицо приблизилось к моему, твердая короста бывшего носа ткнулась мне в скулу. – Почти две недели я провел в объятиях не угасающего ни на миг пламени и нескончаемой агонии. Лицо мое горело, горело все время, не считая тех трех раз, что меня обезглавливали священники. Один раз – чтобы посмотреть, как голова восстановится; и еще дважды просто забавы ради. А где была в это время ты, дорогая женушка? Где. Ты. Была?
Плен. Пламя. Священники.
Мурашки страха вонзались в голову, ужас скапливался внутри, мысли тонули в размытых воспоминаниях – и вдруг вырвались на поверхность, вмиг явив болезненно-четкую картину: нападение в лесу, пленение Еноша, мое бегство в Элдерфоллс, болезнь папы и… и мое промедление. Моя задержка. После нескольких недель плена – в течение которых бога, несомненно, держали в огне – Енош все-таки сбежал от первосвященника.
И обнаружил, что меня нет.
Енош смотрел на меня сверху вниз с горечью и отвращением, обвиняя в предательстве. Он думал, что я нарушила свою клятву, но разве я не пыталась вернуться к нему?
Большая часть воспоминаний по-прежнему оставалась спутанной. Я уже понимала, где нахожусь, но как я тут оказалась? Енош пришел за мной? Но если так, почему он принес меня именно сюда?
– Потому что он просто не может тебя отпустить, – шепнул в моих мыслях Ярин прежде, чем раздался его настоящий голос: – В ее голове такой беспорядок, что я едва могу отличить одну мысль от другой, пока ее душа, цепляясь за мой голос, перемещается ко мне в царство.
Его голос. Какой же у него прекрасный голос.
Он взывал ко мне, утешая интонациями, успокаивая полутонами. «Плюнь на все», – убеждал он, убаюкивая разум, умиротворяя его. Я и послушалась, расслабилась, поплыла по течению…
И увидела внизу тело женщины, помятое, побитое. Оно покоилось на дрожащих руках, держащих ее, словно подношение небесам. Я… Я знала эту женщину.
Да, знала. Это была я.
Как же странно я выглядела.
И как же мало меня это заботило.
Лицо мое было в грязи, к волосам прилипли влажные бурые листья. Щеку рассекала полузажившая алая рана. В теплом свете мерцающих в канделябрах свечей темные тени на моей бледной коже казались еще чернее. Синее платье на животе покраснело, да и ткань там порвалась. Я не шевелилась. Даже грудь моя не вздымалась от дыхания, словно… словно…
– Ц-ц-ц. Куда это ты собралась? Как ни жаль, но я уже продал твою душу, – прошептал Ярин, после чего в зале зазвенел его веселый голос: – Одна душа в обмен на десять трупов, как и обещано. Невыгодная оказалась сделка, ведь мы оба знаем, что я мог бы тысячи лет требовать тысячи тел – и получил бы их.
Жестокая сила, словно тиски, сдавила мои мысли, копаясь в них, скребя, царапая. Потом последовал резкий рывок, и я полетела к своему телу и врезалась в него. Что-то придавило меня, словно на грудь лег тяжкий груз, и невидимые цепи сковали меня.
Резкий холод объял изнутри, впитался в плоть, добрался до мозга костей, вселяя ледяное подозрение. Кровь на моем платье, бледность, нерасширяющиеся легкие… Неужели я…
Нет. Я не мертва.
– Странно. – Передо мной возникли зеленые глаза Ярина и его недовольно надутые губы. – Часть ее души будто бы ускользает от меня, прячется в слепой зоне небытия в самой ее сердцевине. Смерть, полагаю, наступила внезапно?
Давление за ребрами усилилось, пробуждая боль, паника пронзила внутренности. Нет, я не мертва. Как я могу быть мертвой, если вот же я, здесь? Голова кружилась. Подкралась горячка безумия. Отступила. «Я не мертва, – кричал разум, – не мертва, не мертва, не…»
– Тсс, у меня от тебя виски ломит. – Голос Ярина приласкал, успокоил мятущуюся душу. – Енош, помнишь того смертного, который поддерживал огонь после того, как тебя захватил лорд Тарнем? Ну, того, которого ты закопал? Видя, как твоя жена теряет рассудок, я не могу не вспомнить о нем. Это, должно быть, ужасно, когда душа твоя прикована к телу, а сам ты обречен провести вечность в земле, в компании одного лишь собственного разума.
– Гм-м, припоминаю. – Приподнятые уголки губ Еноша отразили легкое недоумение. На грязный лоб упала смоляная прядь: она медленно росла, удлиняясь. – Ах, моя подлая, неверная жена, может, мне опустить тебя в могилу и забросать грязью? И оставить там, вот в этом твоем беспомощном состоянии, на столько же дней, сколько я страдал ради тебя на костре?
Страх крался по моим венам, холодя кровь. Неужели это тот самый мужчина, который принес гниль детям, раздув в моей душе искру привязанности? Его серые глаза сузились и зловеще потемнели, как будто он уже представлял, как я лежу в сырой земле…
…и наслаждался этим.
Я не мертва!
– О, это я слышу, внятно и четко. – Ярин хихикнул. – Она думает, что жива. Как и все они. Ну, так как это случилось?
– Смертные пырнули ее ножом в живот, – сказал Енош, и мысли мои тошнотворно завертелись. – Возможно, думали, что она носит мое дитя. Несомненно, первосвященник Декалон предпочел бы видеть ее живой, чтобы заполучить рычаг давления на меня.
Смертные пырнули ее в живот.
Думали, что она носит дитя.
Тьма накрыла мой окаменевший разум, превращая черные тени в искаженные воспоминания. Приступы рвоты после каждой еды. Чашка с проросшими семенами. Роза, гнусная сука. И клинок, погружающийся в мою плоть. И эхо мужского голоса: «Кому ж захочется рисковать, когда в ее брюхе, может, сидит дьявольское отродье?»
Потрясение.
Шок.
Оторопь.
Легкие обожгло.
В глазах помутилось.
Я мертва.
Мучительная боль наполнила все внутри меня, потеря поселилась к груди, накрывая меня горем. О мой бог, я мертва, мертва, как и мой нерожденный ребенок. Меня убили. Лишили меня ребенка, единственного… Единственного, что я когда-либо…
Ох! Я не могу дышать! Я задыхаюсь, задыхаюсь от немыслимой боли и недостатка воздуха.
Дыши!
Тело игнорировало приказ.
Мышцы отказывались растягиваться, грудь сжалась, облепив засевший внутри ком ужаса, пылающий под ребрами, сжигающий нутро, опаляющий спину.
Душащий меня.
– Разум твоей жены в данный момент такой хрупкий и сбивчивый, что это прямо-таки сводит меня с ума, – выдавил Ярин. – Будешь держать ее так, братец, и душа ее впадет в такое отчаяние, что даже я не смогу ничего исправить.
Енош зажмурился, сделал три громких свистящих вдоха сквозь дыру в щеке и прорычал:
– Встань!
Я глубоко вдохнула, наполнив легкие воздухом, и тут же пожалела об этом, ибо тошнотворная вонь обугленной плоти и жженых волос опалила и сдавила мне гортань, не давая провыть:
– Мой ре…
Енош грубо стиснул мое горло, ставя меня на подгибающиеся ноги:
– Я верил тебе. Доверял. Я пожертвовал собой, чтобы ты могла убежать, а ты меня бросила. Нарушила клятву, столь же легко и быстро, как и любой из твоей омерзительной породы. – Рука его соскользнула с моего лица, лишая меня тепла, и Енош сделал шаг назад, болезненно увеличив расстояние между нами. – Моя коварная, подлая, вероломная жена… Я обожал тебя, как никого на свете.
Я вздрогнула. Пустота между нами казалась ледяной стеной. От ее холода стыла неподвижная кровь в моем мертвом сердце. Он, верно, сошел с ума от ярости. Иначе почему он говорит о предательстве, даже не упоминая о моем ребенке?
О нашем ребенке!
Подталкиваемая отчаянием, притягиваемая жаром его тела, я потянулась к его груди:
– Я все могу объяснить, но мне нужно знать…
– Ш-ш-ш… – Он прижал ладонь к моему рту, и бесценное тепло опалило мне губы. – Я не желаю больше слушать твою ложь, маленькая. Твои плоть и кости неспокойны, их влечет к Бледному двору. В конце концов, именно там твое место, среди останков мертвых, моя холодная, бесчувственная жена.
– М-м-м-х-ммм…
Ужас наполнил мою грудь. Я вскинула руку, протиснула кончики пальцев под ладонь мужа – и коснулась грубой, точно пергаментной, кожаной заплаты, запечатавшей мои склеившиеся губы. Я согнулась пополам и рухнула на землю, оказавшись в окружении повизгивающих и хихикающих трупов Ярина.
Тысячу раз, тысячью смертей умерла моя душа, когда я потянулась к Еношу, умоляя об утешении, крича всем своим существом: «Хозяин, хозяин!»
– Да, я твой хозяин, а смерть – твоя вечная тюрьма. – Пренебрежительный взмах руки поставил меня на дрожащие ноги. Согнутым пальцем он подцепил мой подбородок и задрал мне голову навстречу своей кривой ухмылке. – Я буду твоим стражем, твоим судьей, твоей карой, но… Увы, никогда я не стану твоим прощением.
Глава 2
Ада
Слабость смяла, скрутила тело. Едкая злоба Еноша потрясла меня до глубины души, превратив в дрожащее растоптанное месиво. Разве он не чувствует дитя? Или ему, объятому гневом, все равно? Неужели ребенок мертв? Мертв – в моем животе? Или моя утроба уже исторгла его?
Каждый раз, когда я пыталась разлепить губы, чтобы выразить свою скорбь, кожаная заплата на рту натягивалась, причиняя жуткую боль, вонзающуюся даже в ноздри.
Мне нужно было знать!
Я принялась скрести ногтями лоскут, но пальцы мои слишком сильно дрожали, да и все тело сотрясал дьявольский озноб. Почему так холодно?
– Не останешься еще ненадолго, братец? – В руке Ярина вырос украшенный сотнями сверкающих каменьев кубок, а сам Ярин, полностью обнаженный, блаженно погрузившись в океан подушек, откинул назад золотисто-каштановые волосы. – Наблюдать за вашими семейными сценами – такое наслаждение, что я уже тоже почти подумываю поискать себе жену.
Енош усмехнулся:
– Отправь нас к Бледному двору или к моей лошади, какая там мысль смертного ближе.
– Как пожелаешь, – сказал Ярин, и тут же его двор растворился в сером тумане, плывущем над покрытой инеем бурой травой. В тумане, из которого далеким эхом донесся голос:
– Не залей сапоги.
Влажный воздух, пахнущий древесной трухой и плесенью, коснулся моих щек. Где мы?
Взгляд мой, блуждающий по туманному лугу, остановился вдруг на тонкой желтоватой струйке. У дерева, широко расставив ноги, упершись одной рукой в ствол, а другой придерживая свое хозяйство, стоял и мочился солдат в кольчуге.
– Мы нашли его мертвую лошадь, она брела к Порченым полям!
Повернувшись на крик, солдат увидел рядом с собой Еноша – только вот слишком поздно.
– Во имя Хелфы…
Ладонь Еноша легла на затылок солдатского шлема. Один толчок, и мужчина врезался лицом в морщинистый ствол. Раздался довольно громкий и неприятный хруст, струйка мочи ударила сильнее, затем резко иссякла. Солдат с глухим стуком рухнул на поросшую мхом землю. Лицо его превратилось в бесформенное месиво из крови и раздавленных хрящей.
Я взвизгнула, но кожаная заплата заглушила звук.
Мой муж схватил меня за порванный рукав платья и потащил за собой к полю. Я то и дело спотыкалась, ноги заплетались. Спотыкались, заплетались и мысли. Меж тем Енош сотворил из костей множество острых шипов и метнул их в маленький отряд солдат.
И пока убитые падали на землю, он обхватил меня за талию и забросил на спину гнедой лошади. Потом молча вскочил в седло позади меня и пустил скакуна галопом, оставив позади солдат, зажимающих дыры в горле и истекающих кровью среди увядшей травы.
Я засунула пальцы в щель между лошадиной холкой и скрипящей лукой седла, ловя равновесие – и тончайшую нить рациональных мыслей. Ничего иного у меня не осталось, предела я достигла еще до смерти. Папы, должно быть, не стало, и я теперь одна в этом перекосившемся мире, несу свое горе в душераздирающем молчании.
Енош не собирался предлагать мне никакого утешения, у него не было для меня ничего, кроме угроз и презрения. Тяжесть его равнодушия задевала, но мне все-таки нужно было сосредоточиться. В глубине души я понимала, откуда проистекает ощущение предательства, которым охвачен Енош. И как только я найду способ избавиться от кляпа, то отложу собственное горе в сторонку и все ему объясню.
Поездка на Бледный двор заняла целую вечность, давая прекрасную возможность заново, в воспоминаниях, пережить свою смерть и предъявляя мне мои же ошибки. Как я помогла Розе справиться с болью, подпитав ее подозрения. Как пыталась обменять на мула тот проклятый камень, который валяется сейчас где-нибудь в грязи, потому что я не чувствую в кармане его веса. Как хотела продлить жизнь папы – только ради того, чтобы в конечном счете мы оба умерли. Вероятно.
К тому времени, как мы добрались до Эфенских врат, зубы мои стучали от вечернего холода. Однако этот холод не имел ничего, ну просто-таки ничего общего с тем кошмарным морозом, который навалился на нас, пока мы спускались. Этот мороз пронизывал до костей, до молчащего в моей груди полого мышечного органа, и я, не выдержав, откинулась назад, чтобы прислониться к Еношу.
Он отстранился.
Еще одна трещина расколола мою душу.
Или мое сердце?
Едва мы въехали на Бледный двор, в нос мне ударила вонь гнили. Сотни, если не тысячи самых разных животных – некоторых я даже никогда раньше не видела, – валялись на мостах, криво свисали с перил, грудами лежали вокруг помоста. И все они находились на разных стадиях разложения.
Не сказав ни слова, Енош спешился и, не удостоив меня и взглядом, зашагал к существу, развалившемуся на его троне, точно клетчатый мешок с подгнившей картошкой.
– Молчи! Меньше всего мне нужны сейчас твои вечные стенания, от которых только голова разламывается!
Я соскользнула с лошади и осторожно, на цыпочках, двинулась к трону. Лица на нем заплесневели и растрескались, они осыпались и расслаивались. Я приближалась к помосту, огибая мертвых животных, и волоски на моих руках медленно вставали дыбом. Божьи кости! Нет!
Свернувшись калачиком, на троне Еноша лежала Орли – с серовато-голубым осунувшимся лицом, с поредевшими серыми косами. Лежала она в луже продуктов собственного разложения, окрасивших белую кость трона в зеленовато-черный. В ее ноздрях, в уголках помутневших глаз, во рту, разинутом как никогда широко, между зубов – везде извивались черви.
Я задышала чаще, проталкивая ядовитый смрад в горло, в твердеющий желудок. Неужели это ждет и меня? Иссохшая кожа, увядающая плоть? Червяки, разъедающие меня изнутри? Разве Енош не угрожал мне могилой?
Я охнула, но оханье это застряло у меня в горле.
Всю свою жизнь я хотела для людей гнили. А теперь, когда сгнить предстояло мне, страх оказался так велик, что я бы не удивилась, подведи меня мой мочевой пузырь – если уже не подвел. Кстати, у меня между ног влаги не было. Не значит ли это, что ребенок все еще у меня в животе?
Енош быстро изгнал разложение Орли, вернув женщину в прежнее состояние. Даже с ее платья в зеленую клетку исчезли темные разводы.
– Молчи.
– Хозяин, ох же ж хозяин. Ты не представляешь, как же ж я волновалась. Ждала, ждала все время, сходя с ума от… – Она резко села, прижала к губам трясущиеся пальцы, а потом потянулась к лицу Еноша. – Ох ты ж поди ж ты ж! Че они с тобой сделали?
– Я устал. Очень устал. Не смей беспокоить меня, пока я отдыхаю, до тех пор, пока у ваших душ остается хоть клочок плоти, за которую можно цепляться.
Расправив плечи, Енош двинулся прочь, а я бросилась за ним – с помоста, по коридору, и прежде чем он свернул к моей комнате, схватила его за руку и дернула. Не в состоянии говорить, я вцепилась в кожу, затыкающую мой рот, умоляя его убрать кляп.
Но невидимая сила разжала мои пальцы. Мне оставалось лишь смотреть, как Енош идет к кровати. К горлу подступали рыдания. Не могу же я оставаться так, на грани истерики, со столькими словами, которые нужно сказать, рисуя себе свою потерю – ребенка, заколотого прямо в утробе. Мне нужно все объяснить, но как?
Нервно переминаясь с ноги на ногу, я оторвала взгляд от Еноша и завертела головой в поисках ножа, клыка, да чего угодно, чем можно вспороть… Вот!
Я оторвала коготь у скелета неведомого мне зверя и поднесла острую кость ко рту. Даже угроза сырой могилы и извивающихся червей меркла по сравнению с невозможностью выплеснуть горе вместе с рыданиями. Что мог Енош сделать со мной такого, что было бы хуже смерти с ребенком в животе?
Ничего.
Один глубокий вдох, чтобы успокоиться, и я проколола толстый лоскут и принялась расширять дыру, давая дорогу стонам и чувствуя медный привкус всякий раз, когда коготь задевал губы.
– Че ты наделала, девка? Я не видела хозяина таким… Ох ты… – Орли застыла в коридоре, зажав ладонями рот и тряся головой, предостерегая меня. – Нет, девка, оставь все как есть.
Вот уж нет, только после того как Енош выслушает меня. Он обвинил меня в предательстве. И хотя я, возможно, не так уж и невиновна, но далеко не так виновата, как он утверждает.
Когда оторвался последний клочок кожи, я отшвырнула коготь, и тот с глухим стуком упал на пол:
– Я понимаю, почему ты на меня сердишься, но у меня были причины для задержки!
Енош резко остановился и после минутного молчания медленно, со скрипом, чуть-чуть повернул голову в мою сторону:
– Причины…
Я сделала к нему шаг на одеревеневших ногах, беспрестанно потирая ладони о бедра, чтобы меньше нервничать:
– После того как ты отослал меня верхом на лошади, я упала. Упала с лошади. А лошадь поскакала дальше без меня. Что мне было делать, Енош? Я была напугана и ранена. Посмотри, видишь порез на моей щеке? Я не знала, что делать, как добраться до Бледного двора. Вот я и пошла в Хемдэйл, но я знала, что там я не в безопасности, поэтому мы с папой двинулись на север.
Он презрительно вздохнул, словно я ему уже наскучила:
– На север…
Эти короткие ответы и его апатия ужаснули меня куда больше, чем ужаснул бы крик, потому что я знала, что нет ничего хуже, когда Енош прячет свои чувства под маской безразличия. И если он повернется сейчас ко мне, кого я увижу?
Страдающего мужчину?
Или надменного бога?
– Папа был… Папа ужасно болен. – Громадный ком страха перекрыл мое горло. – У меня не было лошади. Не было денег. А когда я наконец отправилась за мулом, чтобы поехать на Бледный двор, в деревню явились священники и предложили целое состояние за мою поимку. Люди опознали меня.
– Ни лошади. Ни денег. Больной отец. Преследуемая священниками. Все эти ужасные обстоятельства почти придают твоим словам видимость правды, но, увы… Каким бы бедственным ни казалось твое положение, ты все же обрела в нем чистое счастье. – Он наконец обернулся: его неизменная холодная маска, гладкая и застывшая, как ледник, никуда не делась. – Я чувствовал это, маленькая. Чувствовал легкость в твоей груди, трепет в животе, радость, от которой покалывало нервные окончания под твоей кожей.
Я моргнула в замешательстве:
– Я… не понимаю.
Два его шага – и стены ледяной пустоты, разделяющей нас, не стало. Пространство наполнилось жаром, в котором мне так хотелось раствориться. Жар окутал меня, изгоняя смертельный холод, когда я положила руку на кожаную кирасу Еноша. Голова моя запрокинулась, и я увидела над собой его изуродованное лицо. Ох, а изгиб губ остался все таким же идеальным. Я невольно облизнулась.
Он прикоснулся к моим волосам, осторожно распутывая колтуны, и наклонился ко мне, всем своим видом завораживая меня. Потом пальцем поддел мой подбородок, так что мои губы оказались всего в дюйме от его губ, уже дрожа от предвкушения поцелуя.
Когда-то я сказала себе, что мне плевать на его любовь, но я ошиблась. Прямо сейчас мне было просто необходимо, чтобы он обнял меня, чтобы гладил по голове, убирая волосы с влажных щек, а я бы горько рыдала у него на груди из-за несправедливости всего случившегося, из-за преступлений, жертвами которых мы стали.
Прямо сейчас я нуждалась в его любви.
– М-м-м, как же все запуталось, маленькая моя. Я чувствую, как ты жаждешь моего тепла, моих прикосновений, чтобы моя горячая кожа прижималась к твоей. Но какое это имеет отношение к тому, как сильно я хотел тебя? Разве я не дарил тебе все свое внимание? Все расположение? Всю свою преданность? – Палец его поднялся выше, задирая мой подбородок так, что аж позвонки затрещали. – Кто… этот… Элрик?
Я с трудом сглотнула: в горле пересохло, да и шея моя располагалась сейчас под неестественным углом. Теперь все обрело смысл: выходит, он почувствовал мою радость из-за беременности, а его брат опять копался в моих мыслях. Во рту отдавало горечью. Горечью мучительной боли и неутешного горя.
– Наш ребенок… Если бы это был мальчик. То мое возбуждение, которое ты почувствовал… Это когда я поняла, что ношу твоего ребенка. Да, ношу. И сейчас.
Воцарилось безмолвие.
Даже само время, казалось, остановилось.
Енош отступил, вновь лишив меня своего тепла, украв даже драгоценную боль, которую причинял его палец моему подбородку.
– Теперь ты истребила во мне всякие сомнения в том, что ты лгунья.
Сердце защемило, желудок скрутило, раны под пропитанным кровью хло́пком заныли, но я пыталась не обращать на все это внимания.
– Почему ты так говоришь? Разве ты не чувствуешь?
– Нет… никакого… ребенка. – Он выталкивал изо рта слова медленно и мерно: так бьет зимой застывающий родник, предательски красивый в своем спокойствии. – Нет… и… никогда… не было. И… никогда… не… будет.
Я прижала ладонь к животу, и сомнения пронзили мою и без того ноющую грудь. Что значит – никогда не было? Я шевельнула бедрами, но не почувствовала влаги – ничего, что сказало бы о том, что из меня вышел… Но как же так?
– Ты ошибаешься. – Я вся напряглась. – Я… Меня тошнило по утрам, и…
– Нет… никакого… ребенка. – Он смотрел на меня мрачно, сурово. Каменная, непоколебимая убежденность читалась на его застывшем лице. – Как смеешь ты пичкать меня этой ложью, отвлекая от своего предательства?
Где-то в глубине моего горла вспыхнул гнев:
– Меня пырнули ножом трижды, а убили дважды!
Желваки заходили на его скулах.
– Я мог бы поверить, что ты вообразила себе это, обуреваемая желанием иметь ребенка. Но я же сказал тебе в лесу, что ты не беременна. Что твоя матка еще не готова. Сказал даже, что то наше последнее совокупление ни к чему не приведет, так что твое представление превращается в фарс. – Он сглотнул. – В отвратительный фарс.
– Может… Может, он был слишком мал, и ты не почувствовал…
– Я чувствую все: и как тянется новый волосок из волосяной луковицы, и как то семя, что может стать ребенком, обосновывается в материнской утробе.
Комната завертелась вокруг меня. Я пошатнулась.
– Ты лжешь.
– Избавь меня от этой театральности, не пытайся изображать дурочку, ведь мы оба знаем, что это не так. – Его верхняя губа дернулась; бесстрастность бога явно дала трещину. – Я всегда был честен с тобой, о чем сейчас глубоко сожалею. Ты смеешь потчевать меня ложью о том, что считала себя беременной, дабы скрыть свое предательство? После того, как я сказал тебе, как сильно горюю о потере дочери?
Я качнулась к нему:
– Нет. Но… Я… Семена, они… Они же…
– Нет никакого ребенка! – Бледный двор содрогнулся от яростного крика Еноша. Со стен посыпалась костяная пыль. Потом бог крепко зажмурился. Когда же он вновь открыл глаза, неизменная ледяная маска снова была на нем – вновь целая, неповрежденная. Енош подался ко мне и больно стиснул мою щеку. – Ты и не собиралась возвращаться, потому что нашла проклятое счастье, которого мне так и не удалось тебе дать. Ни тебе, ни кому-либо еще, раз уж на то пошло. Кто этот Элрик? Должен я выследить его? Покарать за то, что он касался того, что принадлежит мне? Вплести его труп в мой трон, как я сделал с… Джоа? О, я найду его и…
Голос его растворился в бушующем потоке моего мятущегося разума. В каком-то далеком-далеком уголке сознания с треском лопнула последняя изношенная струна моего здравомыслия. Меня бешено затрясло – я вновь окунулась в тот пронизывающий до костей холод смерти. Что Енош сказал Ярину во дворе Междумыслия?
«Они думали, что она носит мое дитя».
Думали.
Слово эхом отозвалось в моем мозгу.
Неужели я все себе вообразила? Неужели мне так отчаянно хотелось, чтобы обещание Еноша оказалось правдой, что я убедила себя, что все уже сбылось? Неужели мой разум действительно с такой неистовостью цеплялся за надежду, что ежеутренне вырывал съеденное из моего желудка?
Возможно.
Возможно, так оно и было.
Не сразу я осознала, что стоявший доселе неподвижно Енош отвернулся от меня, направляясь к кровати, но успела все же схватить его за руку и мазнула ладонью по своему лицу, указывая на раны:
– Пожалуйста, убери их.
Взгляд Еноша равнодушно скользнул по рубцам:
– Мне приятно смотреть на них. Ты должна сохранить их, маленькая, как вечное напоминание нам обоим о твоей неверности.
Кожаные доспехи на его теле растаяли, когда он, отступив от меня, рухнул на кровать, утонув в мехах, оставив меня стоять и глядеть на него.
И я стояла.
Минуту. Или час.
Много лет я не хотела ничего, кроме ребенка. И вот за один день я потеряла его дважды. Один раз – от ножа, второй – от крика Еноша.
И то и другое оказалось одинаково больно.
Тишина накрыла спящего бога. Орли осмотрительно не появлялась. Сейчас для меня существовало только страдание. Страдание – и пронизывающий смертельный озноб, толкающий меня к единственному источнику тепла в этом холодном, ледяном королевстве.
К Еношу.
Растерянная, сбитая с толку, я забралась в кровать, но сколько бы шкур я ни натягивала на себя, зубы все равно продолжали стучать. Как же все это странно. Когда я впервые появилась на Бледном дворе, Еноша влекло к моему теплу. А теперь я сама дюйм за дюймом подбираюсь ближе к спящему богу, впитывая жар, исходящий от его изуродованного тела.
