Литературно-художественный журнал
Российский колокол № 3–4 (40) 2023

Мария Смирнова

Мария Смирнова родилась в Забайкалье в семье военных, побывала во многих городах России. В итоге семья вернулась на родину родителей – в Карелию, в город Питкяранта (пер. с финского – «длинный берег»).

Окончила факультет международных отношений Санкт-Петербургского государственного университета.

Член Совета молодых литераторов Карелии. Лауреат всероссийских конкурсов и фестивалей: «Северная звезда», участник длинного списка литературной премии «Лицей», Конференции молодых писателей Северо- Запада (2018), Всероссийского семинара- совещания молодых писателей «Мы выросли в России» (2022), молодёжной программы «Химки», XVI Всероссийского съезда Союза писателей России (2023) и арт-фестиваля памяти В. С. Высоцкого «Я только малость объясню в стихе» (2023).

Автор поэтического сборника «Человек из искр» (2023).

В свете ночи

 
В свете ночи мне холодно, Отче.
Помнишь, как говорят: время лечит?
Только, знаешь, ни капли не легче
Мне от сердца шальных многоточий.
 
 
Плат небес по-весеннему клетчат,
И лазурен, и смело узорчат…
Из путей, приглянувшихся, Отче,
По душе мне пока только Млечный.
 
 
Дай нам силы для этих «сражений»!
– Перечти молитвы, как притчу.
Я взываю от имени женщин,
И ушедших, и пришлых!
 
 
Ведь когда голос твой среди прочих
С каждым разом доносится реже,
Я боюсь, что не выдержу, Отче.
Обними меня крепче…
 

Шахматы

 
Стена неведенья упала, ба!
Открылась истина – слоями.
И под ногой качнулась палуба.
Непостижимо! Устояли!
 
 
Стреляли в сердце нам и в голову,
Скользили ноги (от воды ли?).
Едва не стали божьим оловом,
Но серафимы отводили.
 
 
В такой картине бытия расти
(И – Человеком) не слабо ли?
Где корни гор дрожат от ярости,
А корни душ горят от боли,
 
 
Где, баллистическими шахтами
Кору земную изувечив,
Блаженный мир играет в шахматы
На человеческую вечность.
 

«Ночью подсвечено небо и край земли. Снится мне детство…»

 
Ночью подсвечено небо и край земли. Снится мне детство —
                                                                   лета и солнца сплав.
Вот – мои деды! Семечком проросли в детской душе
                                                                    Сумы и Ярославль.
Я – паутинка, ниточка… (Я – не я, а незаметная странного
                                                                          мира часть.)
Между натянута, силюсь свести края стран, чьи границы
                                                             болью кровоточат.
– Дедушка! Дедушка! Что это за игра? Кто сочиняет
                                                                 правила? Расскажи!
– Спи, моя рыбонька, я расскажу с утра. Будет вовсю
                                                      июль, и беспечна – жизнь.
Вы не застали холодный, больной февраль (два паренька:
                                                      ярославский и тот – из Сум),
Только во сне вас и вижу. Не буду врать, я с февраля —
                                                                      словно бы на весу.
Поздно, не спится. Мало кому – до сна. Где-то подсвечено
                                                                     небо огнём войны.
Всё чаще мне кажется: держится небо на плохо пришитой
                                                                          пуговице Луны.
 

Сосновое царство осени

 
Сосновое царство осени. У кого-то – дубы, ясени…
А меня осени просинью сквозь терпкие выси – просеки!
Защити, причасти росами, проведи золотыми трассами,
По-над огненными кронами – октябрьскими кирасами.
Не возьму ничего, лес мой, я только каплю смолы —
                                                                              с согласия,
Пронесу домой перелесками (паутинки к подолу ластятся)
Янтарную суть заветную. Как бы нам ни пришлось
                                                                                   солоно,
Она вспыхнет искрой рассветною
И притянет восход солнечный.
 

Кофейный бог

 
Не сотвори кумира! В памяти между строк
Курится трубка мира. Смуглый кофейный бог
(Очень земная штука!) чашку мою согрел.
Есть только я и турка. Нет ни огня, ни стрел.
Метко летят молитвы в сердца живую цель,
Ангел на поле битвы тьму захватил в прицел.
Цепью – стихи и лица, воины и рубежи.
И продолжают литься кофе, слова и жизнь.
 

Смотри, какие красивые…

 
Смотри, какие красивые, смелые люди!
С морщинками, шрамами, склеенными мечтами,
С бедой заострёнными, заспанными чертами,
С любовью и верой среди этой дичи и люти!
 
 
С земными надеждами и с воздушными замками,
С долгами до неба, с сердцами, сшитыми заново.
Спустили сюда (не спросили), в шатёр небесный.
Пришли балова́ться, радоваться, влюбляться.
 
 
А им говорят: «Забудьте про ваши песни!
Какие вам песни? Какие вам, к чёрту, танцы?!»
Они – нараспашку. А им говорят: «Примерьте
Звериную хватку жизни, беззвучную пляску смерти!»
 
 
Они говорят: «Мы этого не просили!»
Но выжить не в силах.
 
 
Смотри, какие красивые смертные люди!
Прохожие. Преходящие. Первые встречные.
Атланты невыносимо недолго вечные,
Считалку говорящие на распутье.
 
 
Ковчег нам пошли, спасательный шаттл и силы нам
Смотреть, какие красивые,
Читать их сердцем и не поминать их всуе.
 
 
Идём потанцуем!
 

Над миром летят поэты

 
Мы искрили, как мы искрили!
Проверяли на прочность крылья,
Огибали холмы и скалы,
Мы искали своих! Искали
Тихий свет над водой кипучей,
В грозовой темноте – созвучья:
Тех, свободных, шальных и светлых,
Неуёмных, в потоках ветра.
(Приручивших и ритм, и слово,
На свирели играя словно,
Покорив чистотою звука.)
Мы в волненьи сплетали руки,
Понимая: едины стали
Из одной разделённой стаи!
Узнавали, судьбу решая,
Что страна как душа – большая.
В ней поэты не одиноки,
И чисты у неё потоки.
Возвращались мы (над лесами)
С несмолкающими сердцами.
И шумел, рокотал на это
В изумлении древний лес.
Ведь над миром летят поэты.
Значит – шансы у мира есть.
 

На границе апреля

 
Устроители тонких баррикад в твоём сердце
Сотворили на совесть: нет ни скола, ни щёлки,
Ни намёка на то, что монолитная глыба
(Без которой уже ты себя и не мыслишь)
Из сомнений и страхов, легко и внезапно
На границе апреля срывается с места,
Исчезая в потоке перелётного солнца!
Но кричит от восторга заплутавшая птица,
И трещат оголтело тиски ледостава.
Разве стольких напрасных усилий не жалко
Для вмерзающих в лёд, потерявших надежду
Ярко-синих побегов весеннего неба?
А ты машешь с моста и вливаешься в стаю.
Заговариваешь и себя, и побеги
И врываешься в жизнь, пробиваясь навстречу
Ярко-синему, звучному, вечному небу,
И становишься светом. Ну вот ты и дома.
 

Светлана Супрунова

Светлана Вячеславовна Супрунова родилась в 1960 году в городе Львове. После окончания Ленинградского медицинского училища работала медсестрой в хирургическом отделении Нестеровской районной больницы Львовской области. В 1985 году по направлению военкомата уехала в Афганистан, в медсанбат провинции Баграм. Вернувшись через три года, поступила в Калининградский государственный университет на филологический факультет, параллельно училась в Литературном институте им. М. Горького на заочном отделении.

С 1995 по 2000 год проходила воинскую службу в Таджикистане, затем девять лет работала старшим литературным редактором в издательстве «Янтарный сказ» (Калининград). Сейчас возглавляет редакцию научного журнала Калининградского государственного технического университета.

Автор пяти поэтических сборников. Член Союза писателей России.

Смерть старушки

 
Часы, минуты, как их мало,
И думы, думы о былом…
Всё снимки прошлые искала
В комоде стареньком своём.
 
 
Нехитрый скарб перебирала —
Как утешалась от обид.
Невестка толстая ворчала,
Что много света нагорит.
 
 
Она задумалась немного,
Рукой махнула на дела
И в новом платье, у порога
Оставив тапочки, ушла.
 
 
И странной виделась разлука:
Стоит комод, но из угла
Уже ни шороха, ни звука.
И снова день… Она ушла.
 
 
Как будто соль купить забыла
Или ещё чего купить
И дверь тихонечко закрыла,
Чтоб никого не разбудить.
 

«Никому не скажу и уеду…»

 
Никому не скажу и уеду,
Ни друзей, ни любви не найдя,
И пойду с чемоданом по следу
Полоснувшего поле дождя.
 
 
Васильки не оставят в покое,
И ромашки надарят тепла.
Всё живое, такое родное,
Так бы шла потихоньку и шла.
 
 
Будут рядом закаты, восходы.
Так душевно – один на один.
Приживусь на недели, на годы
Среди ягод и тонких осин.
 
 
Забредёт сюда кто-то, возможно,
Помолчит, на места поглядит.
«Как там мир?» – расспрошу осторожно.
«Да куда ему деться? Стоит», —
 
 
Так ответит – легко, равнодушно,
Потому и поверю ему.
Что желать? Ничего и не нужно,
Если сытно и тихо в дому.
 

У подъезда

 
Снова от внуков сюрприз:
Быстро одели, обули,
Вывели под руки вниз.
«Мы на часок». – Упорхнули.
 
 
Скрылось за домом авто.
Здесь бы сидеть-отсидеться.
Старое греет пальто,
Только душе не согреться.
 
 
Жизнь пролилась, как вода,
Съедено лиха до крошки.
Вон над макушкой звезда
И зажелтели окошки.
 
 
Думы – что в печке зола,
Мир не становится шире.
Внуки не едут – дела.
Суетно, суетно в мире…
 
 
В темень куда-то глядит,
Что-то нездешнее слышит,
Тихо под небом сидит.
Дедушка воздухом дышит.
 

«Справа речка, а слева опушка…»

 
Справа речка, а слева опушка.
А грибов-то – под каждым кустом!
Деревянная мокнет церквушка
Под холодным осенним дождём.
 
 
Скрипнет дверь, запоют половицы,
И ни певчих, ни благостных лиц.
На стенах из журнала страницы,
И святые глядят со страниц.
 
 
Я таких не видала окраин.
Позолота нигде не блеснёт,
И в поношенной рясе хозяин
В одиночестве службу ведёт.
 
 
Спозаранку молебен читает
За страну и за завтрашний день.
Уж не крестит, а всё отпевает
Поколенье глухих деревень.
 
 
Всё едино – дожди, завируха.
Эту древнюю дверь отопрёт,
Приблудится, бывает, старуха
И свечу, как на память, зажжёт.
 
 
Столько света в приюте убогом,
Что, теряясь, почти не дыша,
Прослезится от близости с Богом
Непутёвая чья-то душа.
 

В старом доме

 
Старый дом и новый дом.
В первом – тусклые окошки,
Жуткий запах, бродят кошки —
Всё не так, как во втором.
 
 
Вечно охает, скрипит
Дверь, расшатанная тяжко.
На ступеньке грязной Пашка
Беломориной дымит.
 
 
Ни мыслинки дельной нет,
В голове темно с похмелья.
Комнатка его – как келья:
Стол, кровать и табурет.
 
 
Потянуло сквозняком,
А на Пашке лишь тельняшка.
В щель дверную видит Пашка
Только снег и новый дом.
 
 
Как там держится народ?
Перемолвиться бы словом.
И не знают в доме новом,
Как тут Пашка, как живёт.
 

Памяти Михаила Анищенко

 
Забудь слова, приметы, лица
И, счёты с миром не сводя,
Попробуй взять и раствориться
В холодных капельках дождя.
 

Михаил Анищенко

 
Чей взгляд придирчивый заметил,
Что дождь с утра заморосил
И что задул сильнее ветер?
Ты уходил, ты уходил.
 
 
Всего три шага до погоста,
Но, не довольствуясь крестом,
Наверно, это очень просто:
Дождинкой стать и стать листом.
 
 
Не предъявить претензий миру —
Пусть за тебя он всё решит —
И, в старый шкаф запрятав лиру,
Уйти без всяческих обид.
 
 
Земля зовёт, почти не дышит,
На свежий холм перекрещусь.
Россия ничего не слышит,
Но, рот зажав, рыдает Русь.
 

Последний житель

 
В деревне единственный житель,
Ни шума, ни звона окрест.
Отшельник, а может, смотритель
Суровых запущенных мест.
 
 
Весной огородик вскопает,
Не страшно средь леса вдовцу.
И зайцы, и лисы, бывает,
Без страха подходят к крыльцу.
 
 
Залает приблудная шавка.
Не сыщешь печальней земли:
Не ходит сюда автолавка,
Дороги травой заросли.
 
 
Холодные ветры всё древней,
На карте участок пустой,
Как будто с ушедшей деревней
Всё меньше России самой.
 
 
А он как оставлен на страже,
Сидит у могилы мертво
И как-то не думает даже,
А кто похоронит его.
 

«Сосед галичанский, скажи…»

 
Сосед галичанский, скажи,
Зачем твои пули летают?
Боюсь не наветов и лжи,
Мне страшно, когда убивают.
 
 
Не видеть бы хаты в огне,
И ссоры не хочется в целом.
Наверно, страшнее вдвойне
Тому, кто лежит под прицелом.
 
 
И страшно уже за страну,
Где каждый четвёртый – калека.
Мальчишки играют в войну.
Не целься, сынок, в человека!
 

Бронзовый солдат

 
Донбасс в крови. Опять летит снаряд,
И доползти до дома нету силы.
Стоит за шахтой бронзовый солдат,
И зеленеют братские могилы.
 
 
Он видит всё: огонь и чёрный дым,
Как чьи-то тени к погребу метнулись.
Уже под флагом жёлто-голубым
Они идут, они опять вернулись!
 
 
Чеканят шаг, они сегодня злей,
Они заматерели за полвека.
Прицелятся – не слышат матерей,
Курок нажмут – не видят человека.
 
 
Как на посту, прервав когда-то бег,
Стоит солдат под холодом столетий.
И за его спиной – ушедший век,
За плащ-палаткой – снова сорок третий.
 
 
И он сжимает верный автомат…
Такое время жуткое настало,
Что кажется: не выдержит солдат,
Из бронзы выйдя, спрыгнет с пьедестала.
 

Поэзия

 
Забыть слова на месяцы, на годы,
Отшевелив губами, замолчать,
Остаться дома из-за непогоды
И не суметь ненастье обругать.
 
 
Смотреть в окошко на кресты и флаги,
Копить печали, словно вызревать,
Водить пером впустую по бумаге,
И вспоминать слова, и вспоминать.
 
 
Отгоревать, отплакать, отсмеяться.
Но вырвутся из снежной целины
На белый свет – как заново родятся —
Лишь те слова, которые нужны,
 
 
Невычурные, самые простые.
И вспыхнет свет божественный в ночи,
И сбудется – заговорят немые.
Утихни каждый, слушай и молчи!
 

Современная проза

Верба (Юлия Артюхович]

Юлия Артюхович – поэт и прозаик. Автор более двухсот пятидесяти научных и художественных публикаций (в том числе – десяти научных монографий, более шестидесяти поэтических и прозаических циклов и десяти книг стихов и прозы). Доктор философских наук, профессор. Член Союза писателей России.

Публиковалась в литературных журналах «Наш современник» (пять публикаций стихов), «Белая Вежа», «Отчий край», «Перископ», «Здоровье и экология», «Слово – детям»; в «Литературной газете», «Новых известиях» и др.

Лауреат международных конкурсов «Союзники-8», «Поэзия без границ», «Gnesin-jazz-voice – 2021», литературной премии имени В. Б. Смирнова «Отчий край», Государственной премии Волгоградской области; дипломант премии «За верность Слову и Отечеству» имени Антона Дельвига; номинант международной премии за доброту в искусстве «На благо мира».

Награждена золотой медалью «В. Шукшин», Почетной грамотой Союза писателей России, Почетной грамотой губернатора Волгоградской области, почетными грамотами и благодарственными письмами Волгоградской областной и городской думы, Почетной грамотой Президиума Чечено-Ингушской АССР (1990) и др.

Живет в Волгограде.

КогдА Бог выключает свет…

Такое впечатление, что Господь Бог взял вдруг и выключил свет.

Е. Лукин

Сын понедельника

Понедельник – день тяжелый. В этот день Саню Мурзина уволили с работы по сокращению штатов. Так ему сказали в отделе кадров. В штате их учреждения Саня оказался самым молодым и неопытным – в общем, слабым звеном.

Ранним утром Мурзин получил расчет и сразу потратил все деньги, чтобы закрыть долг по ипотеке. На очередной взнос за квартиру денег не осталось. Но это уже не имело значения, потому что на общем собрании в тот самый злосчастный понедельник Саня узнал страшную правду: соинвестор застройщика украл деньги дольщиков и скрылся за границей. Достраивать новый дом, куда Мурзин надеялся вселиться через два месяца, теперь не на что.

На оплату съемной однушки денег тоже не хватило. Толстый мрачный сын хозяйки, бывший моряк-подводник, оказался человеком слова. Пока Мурзин в последний раз был на работе, тот, как и обещал, заменил дверной замок и выставил Санины вещи в общий коридор.

Не было денег и на новые джинсы, необходимые для знакомства с родителями Милочки. К этой важной и ответственной встрече девушка готовила любимого давно, но Мурзин как мог оттягивал сроки торжественного мероприятия. И сегодня этот судьбоносный день настал…

Милочка позвонила в тот момент, когда взмыленный, потный Саня со всем своим имуществом (двумя чемоданами, ноутбуком и стройотрядовским рюкзаком за плечами) бесславно покидал временный приют. Мурзин как раз взгромоздил оба чемодана на узенькую лавочку около детсадовской игровой площадки и присел передохнуть. Во дворе резво носились непуганые местные дети. Пробегая мимо лавочки, они азартно стучали по Саниным вещам совками и лопатками, оставляя на поверхности чемоданов грязные и мокрые следы. А Мурзин мучительно размышлял о том, где, как и на какие средства он будет теперь жить.

– Мурзик, мяу! – радостно промурлыкала Милочка. И, не получив ответа, повторила «мяу» еще раз, но уже вопросительно и напористо. – Мурзик, твоя кошечка орет-раз-рывается, а ты молчишь? У тебя что, нет кошечки? – возмущенно завопила любимая.

Мурзин, который в этот невероятный, злой, чудовищный понедельник одновременно лишился денег, работы и жилья, вдруг страстно захотел, чтобы у него не стало и кошечки. Но, испугавшись такой крамольной мысли, мужчина сцепил зубы и соврал:

– Я на работе, не могу разговаривать.

Милочка еще раз разочарованно мяукнула и пригрозила:

– Я скоро перезвоню!

Саня верил, что девушка поступит именно так, поэтому стал действовать быстро и решительно.

Он подхватил чемоданы, ринулся на автобусную остановку и с трудом втиснулся в душное чрево автобуса. Мурзин надеялся застать дома Юрку Поддубного, самого удачливого и обеспеченного из выпускников их факультета. Ехать к Юрке следовало без звонка, чтобы товарищ не успел скрыться (как уже частенько бывало, когда к нему обращались с просьбами бывшие однокашники).

Сане повезло. Он пулей проскочил мимо подслеповатой консьержки, пристроившись к шумному восточному семейству счастливых обитателей квартиры в элитном доме.

Юрка собирался на деловую встречу. Выслушав печальный рассказ товарища, он оценил ситуацию суровыми и справедливыми словами: «Мать твою в параллелепипед!» Потом осведомился, что Саня теперь намерен предпринять.

– Хрен его знает, – исчерпывающе ответил Мурзин.

Мужчины помолчали.

– Может, домой вернешься? – с надеждой спросил Юрка, подозревая, что такой вариант станет для него наиболее безболезненным и исключит необходимость оказания товарищу конкретной помощи.

– Нет, – твердо заявил Саня, память которого услужливо выдала целую серию бледных картинок из прошлой жизни в маленьком и скучном степном городке.

– А как же тогда? – робко осведомился Поддубный, уже предчувствуя очередную неудобную просьбу.

– Мне бы перекантоваться несколько дней, – тоскливо прошептал Саня и, без всякой надежды, выложил главное. – У тебя никак?

– Никак, – уверенно заключил Юрка, уже придумавший подходящий вариант отказа. – Родители завтра приезжают.

– Понятно, – отозвался Мурзин и безрадостно потянулся за вещами. – Пока, Юр!

– Пока, – с облегчением попрощался Поддубный. – Звони, если что…

«Если что?» – горько вздохнул про себя Саня, вытаскивая чемоданы на лестничную площадку. Что еще должно сегодня произойти такое, чтобы он позвонил Юрке?

Самое страшное уже случилось. Молодой дипломированный специалист, младший научный сотрудник престижного института, потенциальный обладатель собственной недвижимости в новостройке, любимый милой девушкой Мурзик сегодня умер. Родился новый Мурзин, сын этого подлого, жестокого понедельника: жалкий неудачник, обманутый дольщик, безработный, нищий бомж.

Саня понимал, что звонить Поддубному уже незачем. Другим знакомым он тоже звонить не станет.

Зато позвонили ему. Это снова была Милочка.

– Мурзик, ты совсем не любишь свою кошечку! Почему ты не едешь?!

Мурзин хотел было спросить, куда именно ему следует направиться. Но с ужасом вспомнил, что именно на сегодняшний день планировался визит к Милочкиным родителям.

– Ты что, забыл? Мурзик получит денежки, купит штанишки и поедет на дачу к Мусику и Пусику.

Мурзин прижал телефон к плечу и, кряхтя, выволок вещи из лифта. Не вписался в поворот, зацепился чемоданом за подставку для цветов. Разошлась молния, и на дорогую плитку холла вывалились вперемешку Санины трусы, носки и майки.

А Милочка настаивала.

– Мурзик, скорее приезжай к своей кошечке! Мяу!

Саня, зверея, собрал разбросанное белье с пола и злобно прорычал в трубку ответное:

– Мяу!

– Мяу, – радостно отозвалась кошечка. – Я на даче! Мы все давно тебя ждем, Мурзик!

– Скоро буду, – сквозь зубы прошипел Мурзин.

Он забежал в ближайший «Магнит» и ожесточенно стал заталкивать свои пожитки в узкие металлические ящики для хранения вещей. Рюкзак и ноутбук вошли, а чемоданы не поместились. Саня выскочил на улицу и огляделся. Слева призывно сияли яркие люстры в окнах городской администрации. Справа под слабыми лучами заходящего солнца отливали золотом купола небольшой тихой церквушки. Мурзин выбрал меньшее из зол. С чемоданами наперевес он решительно ступил на высокое церковное крыльцо.

В темноте

В церкви начиналась вечерняя служба. Откуда-то из глубины полутемного зала доносилось мелодичное стройное пение. Зал был полон людей, огромная толпа колыхалась у самых дверей.

Мурзин сунулся было с чемоданами в зал, но путь ему преградила сухонькая пожилая женщина в темном платке.

– Сюда нельзя. Видите, служба идет.

– Мне бы вещи оставить, – глупо попросил Саня.

– Какие еще вещи? Идите, мужчина, не мешайте.

Мурзин повернул направо и оказался в маленькой комнате, где под стеклом на прилавке были разложены кресты, иконки и свечи. За прилавком скучала полная молодая женщина.

Саня подошел поближе и решительно заявил:

– Я тут чемоданы оставлю. До вечера.

– До какого вечера? – уточнила женщина и обернулась на серые сумерки за окном.

– До ночи оставлю, – исправился Мурзин. Потом добавил: – Или до завтра.

– Оставляйте, – равнодушно ответила женщина.

– Спасибо! – радостно воскликнул Саня, не веря своему счастью.

– Пожалуйста, – так же без выражения отозвалась продавщица церковной лавки и опять отвернулась к окну.

Мурзин выскочил из церкви и вприпрыжку двинулся по мостовой, высматривая маршрутку. Потом полез в карман и с удивлением обнаружил, что он пуст. Денег не было от слова «совсем». Даже на маршрутку.

Саня горько подумал, что без денег приехать к любимой не сможет. Как ни странно, эта мысль принесла ему облегчение.

Зазвонил телефон:

– Ну, Мурзик, ты где? Почему не приехал? Мы уже с дачи возвращаемся. С Мусиком и Пусиком. Они как раз сегодня свободны и с тобой познакомиться хотят.

– Может, не надо? – с надеждой спросил Мурзин. – Может, как-нибудь в другой раз познакомимся?

Милочка заныла:

– Мурзик, ты не любишь свою кошечку! У тебя, наверное, нет кошечки?

– Есть! – громко заорал Саня. – Есть у меня кошечка!

Прохожие обернулись на крик, а какая-то интеллигентная старушка тихо сделала ему замечание:

– Молодой человек, зачем же так шуметь? У меня тоже есть кошечка, но я же не кричу, не привлекаю всеобщее внимание.

А Милочка удовлетворенно мяукнула и весело спросила:

– Мурзик, а ты где сейчас? Мы скоро в городе будем и тебя заберем!

Саня понял, что избежать встречи с будущими родственниками уже не удастся, и грустно уточнил:

– В центре я. Около церкви Иоанна Предтечи.

Далекий голос Мусика из телефона уточнил:

– Около церкви? Какой приличный молодой человек – в церковь ходит!

Далекий голос Пусика произнес что-то невнятное, но неодобрительное.

Милочка радостно закричала:

– Жди, Мурзик, мы уже едем! Только никуда не уходи! Будь на видном месте! Мяу!

– Не уйду, – пообещал Мурзин, потому что идти в самом деле было некуда.

В ожидании неотвратимого приезда грядущей родни Саня побродил по скверу, посидел на лавочке. Потом встал на видное место: у входа в церковь, рядом с бородатым мужчиной неопределенных лет в засаленной кепке. Тот недобро покосился на Мурзина, который, напротив, устало ему улыбнулся. Причина неприязни мужчины прояснилась довольно скоро. Закончилась служба, и из церкви хлынула толпа прихожан. Проходя мимо, люди истово крестились и сыпали мелочь в грязную кепку, которую бородач предусмотрительно сдернул с лохматой головы. Саня тоже машинально протянул руку, и в нее упало несколько монеток.

«На маршрутку как раз хватит», – обрадовался Мурзин. Он деловито вытащил из-под джинсового ремня подол пропитавшейся потом рубашки и стал собирать в нее пожертвования из щедрых христианских рук.

Раздался пронзительный гудок дорогой иномарки. Мусик и Пусик, высунувшись из окон, с затаенным ужасом разглядывали взлохмаченного потенциального зятя, который бережно, как ребенка, что-то нес перед собой в задранном подоле рубашки.

Саня понимал, что все стали свидетелями его позора. С веселым отчаянием он поздоровался и высыпал мелочь из мятой рубашки на сидение рядом с Пусиком.

– Знакомьтесь: это Мурзик! – радостно представила Мурзина Милочка.

– Хорош зять! Только встретились-и уже в подоле принес, – пробурчал Пусик, сгребая мелочь в пухлую кожаную барсетку.

– Садитесь, садитесь скорее, – заторопила Саню Мусик, тревожно оглядываясь по сторонам в поисках знакомых. Не обнаружив таковых, женщина с облегчением вздохнула и официально представилась: – Наталья Анатольевна.

– А я – Олег Сергеевич, – добавил Пусик. – Поехали домой: ужасно есть хочется.

Он круто свернул с проспекта на маленькую неприметную улочку и дал по газам. Иномарка вздрогнула и понеслась в исторический центр города.

В просторной «сталинке» Мусик с Пусиком проворно накрыли роскошный стол. Лукаво улыбаясь, Пусик украсил еду бутылкой дорогого французского коньяка.

У Сани сразу заурчало в животе. Он вспомнил, что за весь этот долгий гадкий понедельник ничего не ел.

– Мурзика пора кормить! – защебетала Милочка и потащила Саню к столу.

Мурзин, мурлыча, как настоящий кот, набросился на еду. Постепенно пьянея, он ел и пил все подряд так много и жадно, что с трудом поддерживал разговор. Не в силах оторваться от продовольственного изобилия, Саня преимущественно молчал, лишь при необходимости отвечая на прямые вопросы.

Один из таких вопросов и стал камнем преткновения в родственной беседе.

– А где вы работаете? – поинтересовался Пусик.

– Временно не работаю, – туманно определил свой социальный статус Мурзин.

Мусик неодобрительно покачала головой, и крупные бриллианты в ее аккуратных ушках вспыхнули и засияли ясными звездочками.

– Это как же? – не поверил Пусик. – Совсем не работаете?

– Ну, не совсем, – замялся пьяный Саня и неожиданно для себя самого выпалил: – В мафии я.

– Как в мафии? – ахнула Мусик. – С бандитами?

– Ну, не то чтобы… – стал оправдываться Мурзин и выдал чистую правду, весьма актуальную на данный момент. – На паперти я стою. Нищенствую. Около церкви. Вы же сами видели.

Все замолчали.

Потом Милочка неуверенно протянула:

– Это Мурзик так шутит.

Пусик первым оправился от удара.

– Мне тоже приходилось бывать в вашем храме. Очень приличное место, в центре города.

– Ага, и подают охотно, – подтвердил Мурзин.

Мусик вежливо добавила:

– Я тоже неоднократно там бывала. Священником в храме отец Евгений работает. Очень приличный молодой человек. Он что, про вашу мафию не знает?

– Почему не знает? – удивился Саня и похвастался. – Знает, сам при деле.

– Как это «при деле»? – осторожно осведомился Пусик.

– Крышует он нас, – пояснил Мурзин, чувствуя, как от сытого живота веселый жар распространяется по всему телу.

Он наслаждался счастливым ощущением беспредельной свободы и острого, озорного куража, когда хочется петь, кричать, смеяться. И совершенно безразлично, что о тебе подумают окружающие.

– Так ты мне всё врал! – ужаснулась Милочка.

– Врал, – охотно подтвердил окончательно захмелевший Саня.

– Убирайся! Я тебя больше не люблю! – закричала возмущенная Милочка.

– И я тебя не люблю, – искренне ответил Мурзин бывшей любимой. И добавил: – Кошка ты драная!

Милочка зарыдала, а Мусик с Пусиком растерянно замолчали.

– Пойду я, – подытожил Саня.

Он взял со стола куриную ножку с заворотом и, кивнув на прощание, двинулся к выходу.

Останавливать его никто не стал.

На ходу доев вареную курицу, Мурзин сел в маршрутку, заплатил за проезд двумя уцелевшими монетками и уже поздним вечером добрался до церкви. Там было пусто и темно.

Саня побродил вокруг, подергал плотно закрытую дверь. Потом прислонился к ней горячим лбом и тихо заплакал от тоски и одиночества.

Вдруг из тишины раздался чей-то встревоженный голос:

– Что с вами? Заблудились? Может, плохо вам?

– Не заблудился, – ответил Саня. – Но плохо мне. Уж так плохо…

Пожилой мужчина крепко взял Мурзина под руку и повел его в маленький домик в глубине церковного двора. Там сторож усадил Саню на старый диванчик и налил горячего сладкого чаю. Мурзин рассказал этому доброму человеку обо всех невероятных и диких событиях понедельника.

– В общем, все хреново. Плохо то есть, – поправился Саня, вспомнив, где находится.

– Знаю я такое, – согласился сторож. – Как будто Бог свет выключил. И со мной было.

– А что, бывает, когда Бог выключает свет? – с интересом спросил Мурзин.

– Темнота, – серьезно ответил сторож. Он выключил свет в своей комнатке и сказал: – Ложись отдыхать, парень. Тебе поспать надо.

Так Саня Мурзин, сын понедельника, оказался в темноте. В прямом и переносном смысле этого слова.