Литературно-художественный журнал
Журнал «Юность» №07/2023
Ольга Лишина
Родилась в 1985 году в Москве. Поэт, прозаик, литературный обозреватель. Соавтор текстов группы «Мельница», автор и ведущая программ по литературе для детей.
ЛОВЛЯ ЩУКИ
Для ловли щуки используют поводки разного типа: стальные из гитарной струны, вольфрамовые, титановые, кевларовые и флюорокарбоновые…
Из советов начинающим рыбакам
Кто не знает – обычную рыбу ловят на хлеб и живых червей,
А волшебную, с золотыми перьями, – на кристальную тишину.
Кажется, я потеряла течение в темноте этих странных дней.
Парадоксально? Сказочно. Я тону, я иду ко дну.
Давай так, я ничего тебе не скажу, пока ты не скажешь сам.
А ты сам никогда не скажешь – это правило или нет никакой любви?
Я бездушная рыба, которая хочет плыть к небесам.
А ты пожимаешь плечами, все пожимают плечами – хочешь, ну так плыви?..
Чего тебе надо, что ты в него вцепилась, в какой крючок,
Он вообще за водой пришел, не тебя ловил.
А у меня на холодном сердце нестерпимо, безжалостно горячо.
Зачем-то нужно, чтобы именно он меня полюбил.
Зачем-то нужно, чтобы выловил, радовался, гладил ладонями по перу.
Чтобы обратно пустил – с условиями, чтобы я осталась должна.
Чтобы он меня звал, говорил – без чудес твоих – я умру,
Чтобы сияла радугой моя беззвучная глубина.
В какой другой сказке я буду песней, духом, воздухом над ледяным океаном,
Или царевной, а ты – расписным красавцем, и мы построим свой город-сад.
Но в этой – я хвостом по воде плесну и никем для тебя не стану.
Ты меня не ловил, все верно.
Это и значит —
Ты во всем виноват.
ДАЛЬШЕ В ЛЕС
Обратись к читателю, обратись ко свету, обратись в зверька и птицу лесную,
Много слов, много слез, много знаков – да мало смыслов и поцелуев.
Вот еще одно лето, ты снова ныряла с разбегу в него – и вода выбивала воздух,
Подводи итоги, что было – как было, даже если было неясно, даже если – непросто.
Идеального лета уже не случится, потому ли, что ты потеряла в соснах клубочек?
Больше нет идеалов, есть – так как есть, так – как вышло, а как так вышло – никто не ответит точно.
Эти игры в слова – твое колдовство, опора твоя, твой меч, помело и посох,
Ты ныряла с разбегу в тексты – глубоко в холмы, в сердце чащи, слова выбивали воздух.
Твой привычный мир – Москва асфальтовая, стоголосая, расписная,
А без фильтров, без морока глянешь – частокол за частоколом, изба пустая, чаща вокруг – густая.
Это не одиночество, это путь к себе – не дорога с огнями, а тропка, затерянная в лесу,
Подводи итоги, подводи себя к выводу – заведу себя глубже, этим-то и спасу.
Идеальные сны и истории – для царевен, сгинувших к середине июля,
Ты же сеешь слова и ветер, поминай как звали, пожинай вопросы и бури,
Подвела себя? Нет, ни разу, всегда себе давала живой и мертвой водицы,
Обратись в осенние тексты, обратись к подписчикам, обратись в полночную птицу.
И какие там будут осенью сказки, какие молодцы, богатыри, царевны, кащеи?
Ничего не видно отсюда. Но чем дальше в лес —
Тем больше я себе верю.
* * *
А ты такой вышел юродивый, неказистый такой, нелепый,
Что устаешь даже от теплого солнца, от недолгого лета.
Не можешь слышать громкого смеха, радоваться океану,
Плачешь над старыми песнями и непрочитанными романами.
Как горячую булку, тебя перебрасывают из ладоней в ладони —
Еще окажется, что заразно, а как можно вынести столько боли,
Пожалуйста, передайте без сдачи, перекиньте от греха, да куда подальше,
Пусть ее как-то починят, подкрутят что-нибудь, решат ее, как задачу!
А ты – то приведешь ко двору корову, чтоб доказать, что ты не хуже других, красивых,
То прикинешься деревянным и будешь колоть орехи всю ледяную зиму,
То споешь, то спляшешь, сыграешь комедию, вывернешь себя наизнанку, как будто китайский шелк,
Будешь очень стараться, и выйдет даже неплохо, но только это неплохо – не хорошо.
И к другим неровным никак не прибиться – у них другие правила и изгибы.
И устал пытаться делать из себя что-то – все равно выходит неверно и некрасиво.
Сам себе подаешь монетку и яблочко, утираешь нос рукавом,
И как заклинание шепчешь: «Побредем еще,
Ино еще побредем,
Еще побредем».
ВИД СВЕРХУ
В Петербурге туман,
В Академгородке – солнечно и мороз.
Я пишу, когда больно сказать,
Я смеюсь, когда больно – всерьез.
Я хотела бы быть с тобой,
Пролетая над городом,
Но что-то пошло не так.
Женя говорит: «Ты же фея,
У тебя-то все по-другому».
И я улыбаюсь —
Факт.
Пролетая над нашим городом
В сторону неизбежного солнца и новой весны,
Заглянуть украдкой в иллюминатор —
Прямиком в твои сны.
Не те, которые пересказывают подписчикам
(Им такой контент – в самый раз).
Другие.
Те, которые – никому.
Те, где – никого,
Никого,
Кроме нас.
Человеку нужен человек —
Не какой-то, а тот, которого-я-придумала-ты.
Пролетая над нашим городом,
Я совсем не боюсь падения с высоты.
Заглянуть бы украдкой —
Где мы будем оба
Через десять лет,
Через сотню полетов
И три с половиной тысячи разных снов.
Какая там будет история,
Про войну или про любовь?
Без подробностей,
Просто кадр нечеткий —
Насколько будем друг другу мы далеки.
И какие будут тогда слова,
Сомнения,
Маяки?
Пролетая над нашим городом,
Над гирляндами ярких окон,
Сотен и сотен сот,
Засыпать и знать,
Кто-то там, во сне, меня ждет.
«Космос слишком хрупок,
Для таких чудовищ, как ты».
Пролетая над нашим городом,
Я уже не боюсь отчаяния и немоты.
Я найду слова,
Я продолжу дышать, смеяться, лететь.
У меня же все по-другому.
А ты
Продолжай смотреть.
* * *
Нам с тобой самое место —
На дне Обского моря.
Там-то мы будем вместе,
Там-то нас будет двое.
Интересно, на дне есть музыка?
У тамошнего царя.
Бубен возьму и гусельки,
Чтоб не замерзли зря.
Нам с тобой самое место —
Под белым и гладким льдом.
Будут встречать нас песней,
Или одни побредем?
Мерзло звенят бубенчики,
Писана жизнь по воде.
Там – не беда, что не венчаны.
Рыбы добрее людей.
Нет на земле нам места.
Не донырнуть до дна.
Обское море – пресно.
Хочешь – ступай одна
Скользкими бездорогами
Места не находить.
Что ты смеешься, убогая?
Как тебе объяснить?
Хочешь – иди на дно.
Ему все равно.
УЛЕТАЙ-ЛЕТИ
Пахнет ветер свежескошенной травой,
Улетай-лети, куда тебе захочется.
Я когда-то не боялась спать одной,
Страх потери не равно страх одиночества.
Ночь свернулась серой кошкою у ног,
Сколько можно говорить, не докричаться.
Через комнату, где каждый одинок.
Где разбитое неприбранное счастье.
А в садах шумит, гудит вишневый цвет,
Скоро липа зацветет и станет легче:
Это будет от меня и мне привет,
Все пройдет, сама спасешься, мир излечит.
Улетай-лети, пари, танцуй, шути.
Сколько можно перемалывать и строить?
Что там ждет меня в пути? Куда идти?
Где-то ждет рассвет и новые герои.
По любви? А может, лучше – по себе?
По мечтам, по сердцу, по твоим же крыльям.
Что написано пером в моей судьбе.
Может, там такая сказка станет былью?
Улетай-лети, хорошая моя.
Сладкий гул, весенний цвет кружит и лечит.
Все пройдет. Решай сама, спасай себя.
Сказка сказана. Надежда бесконечна.
БАЗИЛИК
С утра сильная и независимая на сто кошек
(нет существительных, согласующихся с прилагательным «сильная»),
А к вечеру – внутри привычное ледяное крошево.
Растишь в себе взрослого, как базилик, а картошка лезет, куда ее не просили.
Хотя это хуже картошки, это сорняки, здравствуйте, борщевик и крапива.
Или будет гореть изнутри, или и вовсе – пойдет душа волдырями.
Я не хочу быть восторженной дурочкой, которая тебя полюбила.
«Это булыжник, он мой лучший друг», – плачет ребенок маме.
Дело же не в тюльпанчиках в целлофане, не в мигающих ядовитых открытках.
Честно – не этого мне не хватает, мне нужно вообще другое.
(Нет существительных, согласующихся с прилагательным…) – у моря гниет корыто,
Я не хочу быть старухой, я лучше останусь никем не пойманной, холодной и золотою.
Никто за ним не гонится, вот он и неуловимый.
Никому она не нужна – вот и сидит одна (с кошками) королева без королевства,
Нет существительных, согласующихся с прилагательным. Я тебя полюбила.
Но я знаю, это пройдет, поболит – и вместо шрамов – останутся тексты.
Хорошо быть взрослой, потому что знаешь – будет новое утро, точно.
Встану, надену очки, сварю кофе, посмотрю, как за окном не сдается зима.
Полью базилик и постараюсь вырвать с корнями все, что понарастало здесь ночью.
И как-то справлюсь без существительного. Как-то сама. Сама.
* * *
Кто из них обернулся соколом, кто ужом,
Кто забился под камень и там свернулся кольцом,
Кто рычал, кто шипел, кто пел да песни поизносил,
Никому из них – полюбить – не достало сил.
Нож не почернел, не тускнеют камни в кольце,
Охватила голову и стою – на твоем крыльце,
Как купался ты в кипятке, как шел в тумане густом,
Я все видела про тебя, и твой дом – мой дом.
И куда ни свернет клубок, и куда стрела ни лети,
А твои слова на моих устах, рука – на моей груди,
Оказалась любовь не пирогом, не ковром, не танцем.
А вот так – за собою позвать и со мной остаться.
И не вышло сказки – запретов ты не нарушил,
Никакого сюжета – шел дурнем, а вышел мужем,
Да как все по пути – то ловил жар-птицу, то падал в реку.
Просто был моим человеком.
И остался моим
человеком.
Вадим Борзихин
Родился в 2000 году в г. Каменке Пензенской области. До 17 лет жил в с. Покровская Арчада. Учился в Педагогическом институте имени В. Г. Белинского на учителя русского языка и литературы, работает преподавателем СПО в Пензенском государственном университете. Публиковался в журналах «Сура», «Четверговая соль», в альманахе «Рой».
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).
РЕЧЬ
когда зародилась речь
у первого человека,
он слово хотел сберечь,
но выплюнул слово в реку,
и слово текло ручьем
по руслу кровящих губ,
и падало в водоем,
споткнувшись об острый зуб.
стекало по бороде
и глохло, вонзившись в глину.
а после опять в пустоте
рождалось, вцеплялось в спину,
в шею, в затылок, лоб,
сквозь кость пробиралось, лезло.
оно народилось, чтоб стать для тебя полезным.
ДУМЫ
Думы-думы —
горя больше.
Был бы умным —
не запил.
Руки ближе —
чувства тоньше.
Так зачем ты полюбил?
Думы-думы
лезут в башню,
что воздвиг ты
из кости.
Был бы умным
смылся б раньше,
а теперь нести-нести
эти думы
по дорогам,
где не ходит человек.
Думы-думы.
Смотришь строго,
и летит на землю снег.
* * *
Встану рядом с Пушкиным и Блоком,
Ухмыльнется мне кудрявый Бог.
Я скручу из белых листьев строки
И себя сверну в бараний рог.
Встану с Бродским, вместе с ним покурим,
Пусть горчит табак на языке.
Пусть следак несет в прокуратуру
Мое дело; выйду налегке.
Встану с Осипом, конечно, Мандельштамом,
Под собой почувствуем погост.
Ну чего ты брови хмуришь, мама,
Я давно уж занял этот пост.
Встану с Рыжим, пусть вся морда в шрамах
И в грудину ножик мне вонзен.
Жалко только: будет плакать мама,
Что сынок в поэзию влюблен.
Встану рядом, обниму за плечи
Исполинов, гениев, певцов.
Знаешь, мама, время все излечит,
Но твой сын лечиться не готов.
6.02.2023
Арман Комаров
Родился в 1999 году в Омске. Сибирский поэт. Стихи публиковались в журналах «Новая Юность», «Урал», «Русский пионер», «Огни Кузбасса» и др., в различных электронных журналах и на интернет-порталах. Критические заметки публиковались в журналах «Юность», «Знамя» и др. Участник XXI и XXII Форумов молодых писателей России и стран СНГ. Стипендиат министерства культуры (по итогам XXII ФМП).
Автор книги «Нерчь и за́речь» (2022).
ХАНААНСКИЕ ВОДЫ
* * *
горит и плавится железная вода
и в слепоте ее не вещей
но вещественной тревоги
живые в вечность тянут ноги
не помнят аз и буки веки роки
но молятся и молятся когда
ползут и падают в мычащие морщины
и нёбный звон их заставляет говорить
жевать слова бубнить зачины
и пить и пить немую муть и выть
и вынуть вытянуть из горла
кипящий шорох ив и ва
чтоб новой жути тетива
на песни старые намёрла
* * *
когда из сонной лебеды я выползу в себя
в котором не беды бедовой не вражды
и буквы семенят
где край болота не овраг не сонная межа
к себе к себе другому в новый отзвук убежать
где голос оседлает жгучие ветра
живую плоть не сны в которых маета
вскочу на пегий звон азийского коня
где я где я где нет меня
* * *
Катарине
давай туда туда где молод звук
во тьме первоназваний
так поддаются буквы разуму
что нет ни я ни ты
есть мы
мычащие Богу
себя вне себя
в небо
* * *
не шумит еще не придуманный лес
лишенный ветвей и без
травы и ручьев под ними
все тени – без дна
все звуки – без имени
только молча жуется вода
в глубине не зеленого рта
чтобы воду на слово —
выменять
* * *
вот по реке плывет пророков кит
и ивы натянули тетиву
и все как в первый день молчит
и как в шестой из камня человечество зовут
вскипают воды ханаана
готовясь к речи обращаясь в речь
в живое слово слишком рано
в иное море перетечь
* * *
1
петли лепета птичьего
омуты небылиц
сколько обличий я выведал
в далях ли долах ли
молоха выдрязгах
плясках жниц
слезу обернул в оперенье птиц
2
грай горемычный в лес
уношу в голове
в какой вязкий омут влез
что теперь не све
тел путь
и по телу лез
вий листвы гурьба
закипает не кровь-вода
а беда-сурьма
3
живый в помощи вышняго
разыщи живых
грех греха омой
отведи от них
вложи искру в грудь
про меня забудь
Проза
Марина Кетлерова
Родилась и выросла в Москве, но последние четыре года живет в Барселоне.
Окончила филологический факультет МГУ. Переводчица и преподавательница испанского и каталанского языков.
Работала на радио и в культурных организациях. Много лет занимается волонтерской работой с бездомными людьми и жертвами гуманитарных кризисов.
Училась в мастерской «Память, говори!» CWS.
Песня для Гали
Когда дедушка упал, стол из центра комнаты отправили в угол.
Там он и остался, вытянувшись вдоль окна и загородив собой почти все, кроме створки, затянутой москитной сеткой.
Через плотную сетку деревья походили на калейдоскопный узор.
Глядя на точечки, Ирка вспоминает, как в детстве они с Машей прикладывали к глазам бабушкины разноцветные газовые шали, чтобы переключить цвет неба. Сама она больше всего любила серебристую – от нее мир вокруг казался посыпан волшебной пыльцой.
А если хорошенько подтянуться и выглянуть подальше, то получалось разглядеть большую-большую башню. МГУ.
Деревья со времен ее детства вымахали до девятого этажа. Раньше видно было детскую площадку во дворе и дома за лесом, но теперь тополя и березы заслонили весь обзор, а дом как будто опустился на речное дно, где колышутся длинные ветви.
Стол торцом упирается Ирке в живот.
Чей это торец – бабушкин или гостевой?
Места во главе стола по традиции доставались бабушке и кому-то из гостей. Бабушка сидела напротив телевизора, а гость – спиной к нему.
И слава богу, думала Ирка, так они спасутся от дурацких музыкальных шоу, беззвучно игравших на экране.
Когда стол переставили в угол, на нем мгновенно образовался склад ненужных предметов, которым раньше не находилось места. Например, туда перекочевала ваза с уродливыми искусственными розами. Дедушка повадился бросать в нее яблочные огрызки и развел мух. Мухи облепили потолок и мебель, их пытались вывести целый месяц, а бабушка очень ругалась.
Тогда еще никто не понимал, что это началось.
Когда дедушка поселился на диване, на столе начали расти стопки книг – первое время дедушка просто часами смотрел в страницы, а потом будто вдруг вспомнил, как читать, и каждую неделю кому-нибудь приходилось с тележкой ходить в библиотеку. Спустя какое-то время в библиотеку ходить перестали, потому что теперь он читал только с карандашом в руках.
– Что ты там отмечаешь, дедуль? – полюбопытствовала Ирка, впервые заметив, как он сосредоточенно расчерчивает всю страницу в сборнике детективов.
– У меня распоряжение, не мешай. – Он провел кривую линию и беспомощно замер, не понимая, как это исправить.
Стол простоял в центре комнаты больше двадцати лет: на нем даже пеленали маленькую Ирку.
Раньше стол всегда был наготове, и, когда его раскрывали, он обхватывал комнату, будто крыльями.
И все сходились на этих нескольких метрах: Казань, Петербург (все еще Ленинград в их системе координат), Одесса, Днепропетровск, Рыбинск, Гомель, Томск, Кемерово, Армавир… Каждый город пах и звучал не так, как другие. А еще у городов были запасные имена: Тетяроза, Тетясвета, Дядястас, Дядвлад. Много-много имен.
Когда Ирка еще помещалась под столом, она пряталась там во время застолий, утаскивая вниз Волшебника Пэка. Ей нравилось, что посередине у стола было особое отделение, как широкая ножка с полками, и на нижнюю можно было лечь животом или поставить их с Пэком тарелки. Сидя под столом и уворачиваясь от ног, она чувствовала себя в безопасности и любви, словно ее взрослую на несколько минут вернули в мамин живот и пока что от нее ничего не требуется – только быть. Под столом она вслушивалась в гул разговоров, отслеживала песни, чтобы потом, когда наконец подойдет ее очередь, исполнить «Песенку мамонтенка» к восторгу бабушки, пророчащей ей славу великой артистки, и глухой тети Зои, а потом они с дедушкой на два голоса пели «Тачанку».
Очень хотелось, чтобы Маша пришла и залезла к ней в кокон, и тогда Иркино искрящееся счастье станет совершенно полным. Как салют, на который они смотрят сквозь бабушкины шали.
Белой акации гроздья душистые и сиреневый туман, бабушкины многолетне любимые «Гусиные лапки», дедушкин порядок тостов по старшинству, Петины походы на перекур.
Кто-то рассказал анекдот. Кто-то предложил тост. Кто-то спросил рецепт. Кто-то что-то вспомнил. Кто-то возразил, что все было наоборот.
А потом в какой-то момент край скатерти вдруг поднимался, и сверху раздавался дедушкин или бабушкин голос, который велел прекратить разгильдяйство и вылезти сейчас же.
Теперь, подходя к окну, Ирка иногда поглаживала краешек столешницы, извиняясь перед старым столом за такую внезапную и окончательную отставку. Она никак не могла понять, каким образом за ним когда-то помещалось столько людей. И пришла к выводу, что столы, как старики, тоже сжимаются и усыхают.
На диване рядом с дедушкой стоит корзинка, куда он щипцами крошит леденцы.
– На, бери. – Он предлагает Ирке мятные, свои любимые.
– Спасибо, – отказывается Ирка, – я уже ела.
– У тебя тоже такое есть? – удивляется дедушка.
– Да, есть. – И быстро добавляет: – Мне мама давала.
– Ну а ты мои попробуй! – настаивает дедушка, начиная сердиться.
Ирка решает, что конфету лучше взять. Подставляет ладонь, и на нее падают два хрустких мятных квадрата.
Когда-то он прятал от нее «Мечту» на верхней полке серванта, а она шарила по бабушкиной коллекции гжели, надеясь найти там затерявшуюся розовую конфетку. Лишь пару лет назад Ирка начала подозревать, что конфеты никогда не терялись. Но спрашивать уже было поздно.
– Скажи мне… – Дедушка смотрит куда-то сквозь нее с напряженным ожиданием. – Кто в той комнате? Там спят?
– Никого нет, дедуль, – уверяет Ирка, выдерживая его взгляд, – никого.
Он молча всматривается в нее – или в сервант за ее спиной, словно силясь вспомнить.
– Слушай, давай мы тебе свет включим, а то ведь ничего не видно? – Ирка рвется к выключателю.
– Но там кто-то же должен быть, – не унимается дедушка, глядя в сторону спальни.
Она смотрит ему в спину. На опавшие плечи, с которых свисают девяносто пять лет жизни. Девяносто пять лет службы.
Ирка включает свет.
Он всегда ходил с совершенно прямой спиной – военная выправка. «Твоего Геру видно издалека, он один такой», – говорили бабушке знакомые. Он действительно был такой один. И когда шел, казалось, что двигался по специально для него выделенной полосе.
У него есть ордена особой важности, но никто не знает, за что они, потому что он ничего не рассказывал о работе.
Кажется, он получил этот орден за предотвращение войны, говорят его дети. Название войны они боятся произносить вслух.
Он должен был стать генералом, но отказался. Вместо этого он вышел в отставку, но никто не знает почему; он ничего не рассказывал о работе.
Сейчас ему девяносто пять, и он ждет распоряжения от главнокомандующего. Подожди, отвечает ему дочь, твоя служба в этой части еще не закончена.
Он жив, хоть и не согласен с таким решением.
– А кто там должен быть? – Ирка начинает игру.
– Ну это же… – Дедушка задумывается. – Нужно, чтобы кто-то был.
– Завтра будут! Завтра дядя Женя придет, – убеждает его она.
Ирка не видит, на что смотрит дедушка, но сама смотрит на иконостас из семейных фотографий прямо напротив.
Она там.
Там, в пятидесятых, они вместе.
Он в форме, смотрит куда-то в сторону, сдвинув брови и сжав губы. То ли старательно позирует, то ли тяготится этими гражданскими глупостями. Она смотрит в камеру прямо, но взгляд ее прочесть невозможно.
Ведь ей тут всего двадцать три, то есть меньше, чем мне сейчас, думает Ирка.
– Папа мне говорил: не иди за него, он ненормальный! А если что случится – приезжай к нам. Одна не останешься. Но не терпи! – Бабушка энергично разминает тесто, а Ирка смотрит на ее пальцы.
Они даже в восемьдесят сильные, с гладкой светлой кожей. Только кольца она сняла – обручальный ободок и золотое с рубином, право наследовать которое они с Машкой оспаривали все детство. Бабушка по-прежнему любит платья, модные во время ее молодости, и не выходит на прогулку без шлейфа духов. И без белой шляпки.
– А почему он дедушку считал ненормальным? – спрашивает Ирка, чихая в облаке муки.
Когда человек, которого она любила всю оставшуюся жизнь, предал ее, она уехала в Ленинград. В Ленинграде она встретила молодого офицера, и тот позвал ее с собой.
Они и успели-то сходить на пару свиданий, но уже на самом первом она услышала голос. Голос в голове возмущался: «Вот, любуйся, это твой будущий муж».
Она отчаянно отвечала голосу: «Но я не хочу за него замуж! Не за этого!»
И вышла замуж за этого. А тот, которого потом еще долго – всю жизнь? – любила, много лет подряд будет звать на прогулки ее младшую сестру и твердить: «У тебя такой же голос».
Человек, которого она очень любила, умер от алкоголизма молодым и бездетным.
С офицером, за которого она вышла, они объехали множество городов и стали родителями.
Когда муж пел ей песни, она говорила: «Ой, отстань, дай сериал посмотреть».
Когда муж пел ей песни, она говорила: «Ну ладно… Давай уже, пой».
Когда муж пел ей песни, она говорила: «Все же он хороший мужик, добрый».
Она никогда не боялась идти вперед и начинать все с нуля. Она входила в пустоту и вешала там свои любимые занавески.
– Дедуль, – окликает его Ирка, – завтра к нам приедут, не волнуйся.
– Приедут? – Он оборачивается.
Ирка прокручивает в голове варианты ответов.
Он смотрит долго, словно пытается что-то вспомнить.
– Да. – Она играет на опережение. – Был наказ дожидаться завтра. Завтра придет дядя Женя и сообщит нам дальнейшие инструкции. Договорились?
– Ты знаешь, сколько мне лет? – вдруг говорит дедушка.
– Знаю! Девяносто пять.
– Нет! Сто!
– Еще не сто, а только девяносто, ты у нас парень молодой.
– Молодой, думаешь? Что, еще жениться могу? – Глаза у него блестят.
Когда-то, когда он еще себя помнил, временами в него попадало что-то невидимое и жгучее. Тогда он темнел и раскалялся до скандала. Зеркало в коридоре треснуло, когда он хлопнул дверью, уходя из дома.
Ирка думала, что в доме можно найти много таких трещин.
После каждого скандала он просил прощения. Иногда – просил прощения и плакал. Иногда он плакал от фильмов и от песен. Когда он плакал, его можно было обнять.
Ирка вздрагивает.
– Да, – говорит она, – можешь. Потом поищем тебе жену.
– А вон там не моя жена? – Дедушка поворачивает голову к двери и слушает. В кухне течет вода. – Там кто?
– Там, – отвечает Ирка, забирая у него конфетные фантики, – твоя дочка Катя. А я – твоя внучка. Младшая. А еще у тебя есть старшая внучка Маша. И сын Женя, он завтра придет. Помнишь?
– Помню, конечно, – кивает дедушка с довольным видом. – А вот…
– Дедуль, – говорит она торопливо, – мне нужно на кухню сходить. Я потом вернусь, хорошо?
– Хорошо. – Он сразу теряет к ней всякий интерес и запускает руку в корзину с конфетами.
У входа в кухню Ирка вслушивается: кажется, дедушка включил телевизор. На всякий случай, чтоб уж точно, она прикрывает дверь.
В это время кухня всегда залита солнцем. Оно отражается от белой стены дома напротив, и в его золотистую сеть падают горшки с цветами, и ваза с фруктами, и занавески, и даже холодильник. По телевизору начинается бабушкин любимый детективный сериал. Под взмокшим полотенцем остывают пироги. Бабушка пекла сразу по несколько, чтобы никому не отмазаться: с капустой, с яблоками и еще беляши. Беляши были очень жирные, и чахлые гастритники – то есть все, кроме самой бабушки, – не могли их есть. Только жадно обрывали жареные корочки.
– Слушай, мам. – Ирка ждет, когда мать закроет кран и наконец обратит на нее внимание. – Мне кажется, надо ему все рассказать.
– Мы уже говорили, – вздыхает мать, – с Ириной Сергеевной. Она сказала «даже не думайте». Говорит, надо оставить его в покое. Дать уйти спокойно. Вдруг у него еще случится инфаркт? Мы себе этого не простим.
– А если он сам вспомнит?
– Пока не вспомнил.
– А что вы ему собираетесь говорить, если да?
– Ну, про пансионат, про врача, про гостей. Про Рыбинск. Он потом все равно все забывает.
Ирка замолкает и ждет: а вдруг дедушка, как дикий зверь, в один момент может бесшумно преодолеть расстояние от комнаты до кухни и ворваться к ним – под два метра, сильный, с бешеным потемневшим лицом.
– А если вспомнит? – продолжает она. – Он сейчас опять спрашивал про комнату, чувствует, что кого-то не хватает. Это тяжело.
– Ира, – сердито отвечает мама, – у меня сейчас давление поднимется. Давай, пожалуйста, оставим эту тему. Ему не будет лучше. Теперь уже только хуже.
– Нам хватит маленького стола, – сказала бабушка, – к нам же никто сегодня не собирается, кроме Жени. Возьмите столик с кухни. А дед все равно долго не высидит, завалится к себе на диван. Так место большого стола занял маленький. На
светлом ковре остались отпечатки ножек.
– И когда ты собираешься приехать? На похороны наши? Все обещаешь да обещаешь. Деду уже девяносто лет, того и гляди помрем. Я не кричу, а говорю, – кричит бабушка в трубку.
– Мам, ну успокойся, – устало говорит дядя Женя, – она взрослый человек.
Ирка думает, что и она тоже взрослый человек.
Детство заканчивается не в один момент, но если бы ее спросили, может ли она вспомнить хоть какой-нибудь, она бы вспомнила мартовские лужи и солнце, как она прыгала у подъезда, а бабушка сидела на лавочке с букетом мимозы. Они ждали Машу из школы. Школа закончилась, впереди был целый длинный вечер. Это был Машин день – но она не пришла. Ирка придумала игру, которую хотела скорее показать сестре.
Наконец бабушка поднялась с лавочки и сказала, что пора домой.
Солнце все еще светило. Ирка не хотела домой, потому что тогда они не увидят Машу в конце аллеи, тогда она точно никогда уже не придет. И что же делать с игрой?
Бабушка начинала сердиться. И на Ирку, и на Машу, и на букет мимозы, с которым неудобно держать дверь.
В лифте она сказала, что Маша уже взрослая и ей больше не нужны бабушка с дедушкой.
«И я не нужна, – вдруг поняла Ирка, – и я».
Бабушка всегда была права.
И если кого-то сама обижала, обиженным приходилось просить у нее прощения.
Она выслушивала претензии и отвечала: «Давайте просто сделаем так, как я хочу».
Ирка сохранила в старом телефоне одну-единственную эсэмэску – «Ира прости нас бабушка».
Ирка уже не помнила, за что бабушка извинялась, но каждый раз, перечитывая, извинялась сама.
За стеной над ухом Ирка слышит бормотание. Кто-то разговаривает.
Она вылезает из кровати и идет в большую комнату, надеясь не разбудить маму. Задержав дыхание, медленно-медленно открывает дверь. Та ужасно скрипит, и приходится вести ее, придерживая с двух сторон.
Дедушка сидит, свесив голову на грудь, с песенником на коленях, и сонно что-то напевает.
Она не узнает эту мелодию.
Когда она пытается забрать у него книгу, он просыпается и сердито смотрит на нее.
– Дали задание, – извиняется Ирка, – ложиться спать. Дежурство продолжим через восемь часов. Тебя разбудят и предупредят.
Дед что-то бормочет, но решается уступить ей песенник.
Выжидательно смотрит.
– Мы никого не ждем? – удивляется он.
– Нет, все уже легли. Остальные приедут завтра.
– Понял. Ну, что дальше? – спрашивает он.
Белые-белые растрепанные на макушке волосы.
– Нужно раздеться и лечь. – Ирка указывает на стул: – Вот сюда сложить одежду. Вот твоя пижама.
Дождавшись, когда он послушно начнет расстегивать рубашку, она отходит к двери и прячется за шкафом. В отражении в серванте она следит, когда он переоденется и ляжет.
Он складывает одежду на стуле безупречно, словно по линейке.
Уже лежа, он продолжает напевать. Ирка совсем не помнит эту мелодию.
Черт, думает она, надо было посмотреть, что он искал в песеннике.
Раньше он все время пел бабушке: «Галь, послушай! Песня для тебя. Растет-растет возле дома калина, растет, цветет на мою на беду, живет-живет в этом доме Галина, да я никак все туда не дойду».
Когда бабушка умерла, стало понятно, что рецепт жирных беляшей никто не записал. Она ушла, забрав с собой целый мир звуков, имен, запахов и историй, которые раньше никого не интересовали.
Она ушла быстро. Как всегда хотела уйти.
Она всегда умела все сделать по-своему.
Ирка долго-долго стоит у дверей босиком и наконец решается проверить.
Выглянув из-за шкафа, она видит, как дедушкин живот мерно поднимается под одеялом. Он спит, продолжая мурлыкать себе под нос.
Тогда она выключает свет.
