Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Е. Яконовский^[143]
После Канделя^[144]

До Раскеец совсем близко – мы отошли от села версты на полторы и входим в него еще засветло, подавленные трагической встречей. Улицы пустынны, как вымершие. Только лают собаки и идут из труб дымки.

Нас встречают румыны. С ними лохматый мужик в остроконечной шапке, вероятно, староста, так как он разводит нас по хатам, переговариваясь с хозяевами по-молдавански.

В моей хате шесть человек третьего взвода. Хозяин, черномазый молдаванин, неприветлив, почти груб. За еду требует «николаевскими», которые еще ходят в Бессарабии. «Николаевских» у нас нет, и кто-то жертвует свои кальсоны. За кальсоны получаем мамалыгу, сало и хлеб. Боже… какой пир… В последний раз мы что-то ели в Аккермане. Прошло десять дней с момента выезда из Одессы по Овидиопольской дороге. С тех пор корпус погиб – даже страшно подумать, что с ним случилось за эти дни. Мы дрались под Канделем, погибли наши товарищи, погиб, по-видимому, и сам полковник Рогойский.

А в хате тепло, почти уютно, и пресная мамалыга кажется именинным пирогом.

Засыпаем вповалку на соломе. Ночью шум, крики, пинки солдатских сапог. Неужели снова «айда русски на пой»? Нет. Просто солдаты румынской королевской армии пришли грабить русских кадет. Их интересуют наши карманы и одежда, главным образом черные кадетские брюки. Бумажники у нас пустые, черные брюки, к счастью, не у всех – я, например, в темно-голубых бриджах из бумазеи, уже лопнувших на коленке, а галунные мундиры не останавливают внимания наших любезных хозяев.

В кармане моей шинели нашлась забытая обойма. Солдат бьет меня обоймой по голове, должно быть, от досады – ни часов, ни денег у этих нищих. Солдаты уходят, ругаясь по-румынски. Трое из нас остаются в кальсонах, и у меня голова в крови. Ночные визитеры побывали почти во всех занятых нами хатах, и наутро добрая треть из нас без штанов и уже окончательно без вещевых мешков. Слава богу, что успели вовремя поменять пару кальсон на мамалыгу.

Утром собирают на главной площади, в верхней части села. Стараемся уверить себя, что все уже позади, что больше нас выгнать не могут, что есть приказ по всей границе о нашем принятии, что о нас знает сама королева Мария. Мороз градусов в двадцать. Стоим, построенные по ранжиру, как всегда, по привычке. Капитан Реммерт и полковник Фокин тут же. Раненые Стоичев и Никольский сидят на завалинке. Неужели не выгонят?

Вот из дома, над которым висит румынский флаг, выходит офицер в знакомом уже нам сером кепи. С ним два штатских и военный в незнакомой форме, с белым орлом на фуражке. Поляк?

Все четверо подходят к нашим офицерам. Говорит военный с белым орлом. Нам, в строю, не слышно. Военный, конечно, поляк. Не говоря об орле, фуражка его характерной четырехугольной формы, которую у нас, в России, неправильно называли «конфедераткой», настоящее ее название – «рогатувка». Видно, что штатские и военный к нам расположены. Румын мрачен и надут. Откуда-то появляются хлеб и сало, даже вино, как в Аккермане. По очереди подходим за своей порцией. Кажется, не выгонят, так как уже собираются подводы. Очевидно, для нас. Не повезут же нас к Котовскому на молдаванских подводах? На одной из подвод – целый ворох одеял. А вот городская коляска, и в ней одинокая молодая дама. Смотрит на нас. Платок у нее в руке, и она то и дело подносит его к глазам. Кругом солдаты в остроконечных шапках.

Узнаем, что военный – польский консул из Аккермана, а штатские – канадский и итальянский из Кишинева. В Раскаецы они опоздали на несколько часов. Их присутствие спасло бы, может быть, злополучный отряд генерала Васильева. С румынским капитаном они говорят как с подчиненным. Итальянец даже кричит, – он черный, значит, итальянец – он, так как другой штатский – блондин, – когда на крестьянской подводе к дому подвозят закоченевший окровавленный труп в одном белье. Потом мы узнаем, что это наш застрелившийся в плавнях офицер с аристократической балтийской фамилией. Итальянец продолжает кричать, когда нас сажают на подводы. Милый польский офицер едет с нами. Слава богу. Подвод много, можно расположиться удобно. Одеяла очень кстати на страшном морозе. Садимся. У раздетых из-под шинелей видны кальсоны. Итальянец пальцем показывает румыну на этот странный на двадцатиградусном морозе туалет.

Двинулись. Едем в Аккерман, из которого нас выгнали на лед лимана пять дней назад.

Едем быстро вдоль Днестра. Дорога то и дело выбегает на реку, за которой Котовский, а в плавнях которой замерзают остатки отряда генерала Васильева… Замерзали бы и мы без милого поляка, экспансивного итальянца и их молчаливого канадского коллеги. Как потом оказалось, они по собственному почину, вооруженные копией телеграммы, отправились нас искать к бессарабской границе.

Стучат колеса по мерзлым кочкам и ухабам. Трясет. Бедный Никольский глухо стонет. У него раздроблена кисть левой руки, и от тряски он очень страдает.

Молчим. Как-то отупели от всего пережитого. Не верится, вопреки очевидности, что нас не гонят на левый берег, что мы на этот раз спасены.

Впереди, на бричке, польский консул, сзади, в коляске, молодая дама, которая только что плакала. Говорят, что ее маленький сын был в четвертой роте и, таким образом, остался с корпусом в Овидиополе. Она уже несколько дней как ищет корпус по границе. В Аккерман она опоздала, как опоздала на день телеграмма королевы Марии.

Привал и обильный обед в немецкой колонии над Днестром. У немцев чисто и уютно. Они сами не только приветливы, а просто сердечны. Какая разница с грязными и грубыми молдаванами и с цыганообразными солдатами в остроконечных шапках. Кажется, за все платит консул. О нем мы уже знаем, что он сам из Полоцкого корпуса и русский уланский поручик. Теперь – ротмистр. Между его бричкой и нашими подводами едут румынские жандармы. Они же замыкают колонну впереди коляски молодой дамы, изолируя нас даже от наших спутников.

Вечером – ужин в другой немецкой колонии, где мы проводим ночь. Нам стелят на полу перины, дают подушки. Нет, кажется, действительно, на этот раз кошмар кончился. Со светом выезжаем дальше, после ячменного кофе с молоком и белого хлеба с маслом. Печальная дама все с нами.

Снег, ухабы, белая линия Днестра, окаймленная голыми ивами плавней. Стонет Никольский. Снова завтрак у радушных немцев, и опять стучат колеса по замерзшим выбоинам дороги.

Но вот слева кончаются плавни, круче становится правый бессарабский берег, по которому идет дорога, и вдруг открывается вид на лиман. Там, чуть видный в сером дне, далекий и низкий русский берег и Овидиополь, где утром 31 января мы оставили младшие роты с полковником Бернацким.

Что с ними? Где они? Конечно, в Овидиополе давно уже большевики, пришедшие со стороны Одессы. Похоронным покровом ледяной туман застилает русский берег. Кто может ответить на эти вопросы? Безысходность щемит сердце, недавние воспоминания заставляют его бешено биться, только недавно заснувший страх поднимается снова и леденит кровь.

А на правом, теперь «нашем» берегу вырастает цитадель старой турецкой крепости, которую видно из Овидиополя, к которой с такой надеждой шли мы 29 января.

Колеса подвод тарахтят уже по булыжникам мостовой. Город странно пуст. Даже закрыты окна. Должно быть, румыны не хотят, чтобы нас видели.

Приезжаем очень скоро. Головная подвода с жандармами останавливается перед… тюрьмой.

– Айда, русски…

Слезаем, разминая онемевшие от неудобного сидения и холода ноги. В тюрьму так в тюрьму. Лишь бы не на лед лимана, не туда, где низкий берег еле виден за туманом. Кажется, больше нет никаких сил: ни моральных, ни физических. Если скажут идти на лед – ляжем на булыжную мостовую перед тюрьмой.

Тюрьма даже успокаивает. Раз в тюрьму, значит, серьезно решили нас у себя оставить. Но румыны забыли нашего поляка. Уланский поручик весь побагровел от ярости. Самые отборные польские ругательства посыпались на жандармского унтер-офицера вперемежку с румынскими словами.

Румын не понимал, разводил руками. Должно быть, у него был приказ, но в Раскаецах он видел, как его капитан почтительно разговаривал с иностранными офицерами. Этот же офицер поил его водкой в дороге. Вмешалась печальная дама из коляски. Консул говорил ей по-русски, а она, наверное смягчая, переводила румыну. Тот отвечал почтительно, но оставался при своем. Ему было приказано отвезти нас в тюрьму и сдать. Он маленький жандармский унтер-офицер, и его миссия этим ограничивалась. Поручик махнул рукой. Действительно, при чем тут был жандармский унтер-офицер?

– Господа, – громко сказал поручик, – я еду сейчас в комендатуру, с вами, сударыня, если разрешите, – он поклонился в сторону дамы, – и даю вам честное слово офицера, что вы здесь не останетесь.

Нас ввели в тюремные ворота.

Сидели в большой и пустой холодной камере. Дверь не заперта. Похоже, что тюремные власти ждут решения коменданта, и решение это должно быть быстрым.

– Ну, что он придумал, наш ротмистр? Еще разозлит румын, и они нас выгонят на лед…

– Разве здесь плохо? Посидели бы, пока не узнал бы про нас королевич Александр и не потребовал бы нас к себе в Сербию.

Прошел час, может быть, два. Звон шпор по каменным плитам. Счастливое лицо польского офицера.

– Кадеты, вам отводят помещение в городской школе. Через час вы туда перейдете. Я с вами останусь здесь до самого конца.

Обступаем его тесной группой. Видно, что ему очень хочется нам помочь и дальше.

– Я напишу сегодня в Варшаву, в министерство. Вас, наверное, примут в кадетский корпус в Модлине, в Новогеоргиевске, – переводит он на старый, русский лад.

Милый славный уланский поручик, и ротмистр, и консул Речи Посполитой. Никому мы в Варшаве не нужны, как не нужны в Румынии. Может быть, по старой дружбе примет нас сербский королевич? Все же ты останешься первым и единственным, который отнесся к нам с ласковой дружбой старшего товарища к младшему, приободрил, успокоил, защитил, как мог. И даже пригласил в Варшаву, не спросив себя, будет ли уж так доволен твой вождь, «дед» Пилсудский, получить полсотни молодых «москалей»?

Действительно, прошло не больше часа, как за нами является наш старый знакомый, жандармский унтер-офицер. С ним хороший взвод жандармов с примкнутыми штыками. Он, видимо, ждет, чтобы совсем стемнело, так как выходим мы не сразу.

Прощаемся с польским консулом. Его мы больше не увидим.

Холодная луна просвечивает через туман. Морозная сырость пронизывает насквозь. Совсем как эти дни. Только не чувствуется тяжесть винтовки за плечом.

– Айда, русски…

Но это не выгоняют, наверное, не выгоняют. Все-таки липкая жуть снова поднимается в груди – а что, если все же?

Но нет. Мы идем по спящему городу, по булыжной городской мостовой, и вдобавок мы идем в противоположную от Днестровского лимана сторону. Идем не долго, но с трудом. Растертые ноги кровоточат, усталые мускулы едва повинуются, каждый шаг молотом отдается в мозгу.

Одноэтажное здание со двором, в раскрытые ворота которого нас вводят. Крыльцо, передняя с двойной дверью. Из открытой двери вырывается в темноту передней яркий свет и дышит настоящим теплом.

А внутри, у самовара, около которого суетятся нарядно одетые, совсем как до семнадцатого года, дамы, горы бутербродов.

Итак, с вечера 6 февраля мы живем в помещении бывшей приходской школы. Для кадет отведены две комнаты с нарами. Наши офицеры занимают третью, столовая – пятую, шестую и седьмую – румынский караул, целое отделение жандармской пехоты, а центральный зал без окон, с дверьми во все комнаты – в общем распоряжении. Там нам делают перекличку, когда это вздумается караульному унтер-офицеру.

Мы получаем румынский солдатский паек, но на самом деле его съедают румынские жандармы, так как с первого дня нас кормит, и как кормит, аккерманский дамский комитет, почти исключительно еврейский. Русскую культуру и вообще Россию в оккупированной румынами Бессарабии представляют и, пока с успехом, защищают евреи. Офицеров больше нет, чиновников румыны выгнали, помещики сидят по своим имениям, городским мещанам, вдобавок наполовину молдаванам, бороться с румынским произволом не под силу, и с момента ухода Дроздовского на Дон единственной защитницей языка Пушкина в Бессарабии оказалась еврейская буржуазия.

Вот почему сидят элегантные дамы в нашей столовой и нас закармливают давно забытыми по ту сторону Днестра деликатесами. У нас появилось хорошее белье, и мы не вертели крученок из махорочных окурков. Разговаривать с нами не разрешают. В столовой всегда унтер-офицер или капрал, но мы знаем, что в городе говорят «наши кадеты», «для наших кадет». От комитета же и доктор, старый, благообразный еврей. Нами он доволен. Вздыхает: что значит молодость.

На второй или третий день ведут в баню. Насекомых у большинства из нас не было. Не успели набраться. Помню, я не смог найти. Проклятые ботинки, переделанные еще в прошлом году в Белгороде из английских танков на модные штиблеты, совершенно исковеркали за поход мои ноги, и я не смог их надеть, когда нас повели в баню.

Зажили в тепле, в довольстве, во вдруг нахлынувшей на нас безмерной апатии. Днями лежали на нарах без мыслей, без желаний, почти без движений, в каком-то летаргическом сне, который прерывался чаем, обедом и ужином.

Румыны из караульного помещения нас почти не тревожили. Поедая наш румынский паек, они были слишком довольны такими удобными арестантами.

Правда, в уборную, которая находилась во дворе, водили под конвоем, и сопровождающий солдат держал винтовку на изготовку.

Никаких новостей мы не имели. Что творилось в такой близкой и уже такой далекой России? Что сталось с корпусом? С группой Самоцвета? Нам не давали даже русских книг.

Понемногу мы отходили от десятидневного кошмара. Нашлась гитара. Ее хозяин, Лялька Скалковский^[145], пронес ее из Одессы на спине, никогда с ней не расставаясь и даже не повредив. Начали петь хоровые песни длинными, еще зимними вечерами. У дверей нашей комнаты собирались свободные от караулов жандармы. Слушали почтительно и с удовольствием. Потом пошли анекдоты, королем которых был единогласно признан моряк Расташинский, и свои собственные, еще не сложные, истории.

Начали вспоминать поход и Кандельский бой, волновались жуткой судьбой младших рот, надеялись на спасение Самоцвета в Одесском порту.

Появились больные. Первым заболел тифом Сергей Тарасенко^[146], брат нашего фельдфебеля. Дня три он лежал на общих нарах, до визита нашего доктора. Комитет немедленно предложил взять его в частную больницу, но румыны отправили его в городскую, и уже зависящую от румынской администрации. Через несколько дней с сильнейшей температурой Тарасенко оттуда сбежал и кое-как добрался до школы. Так и отлежался на нарах до полного выздоровления.

Прошел февраль. Как-то сразу наступила весна. По ночам было слышно, как с треском лопался лед на лимане. Больше не погонят. Грохот ломающихся льдин был для нас символическим. Пели, скучали, рассказывали друг другу свою жизнь, еще очень короткую, знакомились, дружились и отталкивались друг от друга. Пятьдесят юношей, пятьдесят характеров, столько же надежд. Железные обручи одинакового воспитания и одной и той же традиции крепко сковали случайную бочку, в которую вылилась бродящая, молодая брага. Ни ссор, ни лишних слов, ни, разумеется, драк. Их давно у нас не было, в старших ротах российских корпусов, копировавших военные училища. Их не было и в Аккермане, несмотря на пятьдесят характеров, втиснутых в две небольшие комнаты.

Прошел ледоход, и не грохочет больше по ночам со стороны лимана.

 
У вод лазоревых лимана,
И у дунайских берегов,
И на вершинах Дагестана
Изюмских видели орлов…
 

– Сугубый, форму Изюмского полка.

Цук входит в моду в Аккермане. Без приседаний и без вращения, конечно. Нельзя же перед румынами. А вот «формочки», «полковые журавли», истории полков и анекдоты разгоняют скуку.

Кроме скуки, где-то в глубине души еще шевелится тревога. Почему нас не везут в Сербию? Что мы делаем здесь, в Аккермане, в девяти верстах от Овидиополя?

Наконец, это было уже в марте, первая радостная весть. Колонна полковника Самоцвета, второй и четвертый взводы первой роты, добрая половина второй – она пошла тогда, утром 25 января, в порт, в качестве «грузчиков», – и киевляне спасены… Подробностей нет, но все уже в Сербии, где организуется корпус и куда скоро поедем и мы. Итак, первая рота спаслась почти целиком, так же как и часть второй. Ура…

Считая нас, вырвалось из Одессы больше двухсот кадет Одесского корпуса и полтораста киевлян. Около пятисот осталось там, на той стороне лимана, с полковником Бернацким. Несколько человек остались лежать в кандельских оврагах. Их, наверное, похоронили немцы-колонисты. Хотя вот рассказывает кто-то, что будто бы в лимане нашли труп без головы, в кадетском мундире, и даже предполагают, что это наш бедный Клобуков – из убитых он был один в мундире.

А вот и вторая новость: нас перевозят на Дунай, в Рени. Еще не в Сербию, но все же подальше от Днестра и от лимана.

И действительно. В середине марта нас ведут на вокзал, под усиленной охраной жандармов, по пустым – по-видимому, это румынская специальность – улицам. У жандармов винтовки наперевес, на манер Павловского полка.

Перед выходом мы прощались с комитетскими дамами и даже спели им «многая лета». Это очень понравилось румынскому полицейскому комиссару, которого за штатский костюм, за щупленькую фигуру и закрученные кверху маленькие усики мы прозвали «парикмахерским подмастерьем». Он что-то пошептал на ухо одной из наших дам.

– Господа кадеты, – обратилась к нам дама немного сконфуженно, – господину инспектору очень хочется, чтобы вы ему тоже спели «многая лета».

Спели «многая лета» и «господину инспектору». Слушал он смирно и весь сиял от удовольствия.

Потом собрали свои пожитки. Узелки с аккерманским бельем, пакеты с комитетскими бутербродами. Выстроились во дворе школы. Теперь уже нет сомнений: румынская полиция не хочет, чтобы нас видело население Аккермана. Бессарабия – румынская. Румыния – великая нация. Пятьдесят полураздетых русских кадет могут напомнить аккерманскому населению, что вчера здесь была Великая Российская территория, и оно, чего доброго, подумает, что вчера было лучше.

Вокзал пуст, как и улицы. Дают отдельный вагон третьего класса, стоящий далеко на запасных путях. Пока вагон маневрирует, нам не позволяют подходить к окнам.

Наконец стучат буфера и гремят цепи сцепления. Почти сразу поезд трогается. Хочется кричать «Ура!», но боимся жандармов. С нами их всего пять, во главе с унтер-офицером.

От Аккермана, по-румынски Четаця-Альба, железнодорожная линия поднимается к северо-западу, в сторону Кишинева. Не доезжая Кишинева, на станции Бессарабская, отходит ветка на Рени, Галац и Браилов, острым углом на юго-запад. Вагона нашего не перецепляли: поезд был прямой Четаця-Альба – Бухарест, через Рени, бывшую русскую пограничную станцию.

Один из кадет стоял на площадке вагона, когда поезд подходил к Бессарабской.

– Бессарабская!.. – крикнул он на кондукторский манер. – Поезд стоит двадцать минут. Горячий буфет.

Засмеяться мы не успели. Жандармский унтер-офицер схватил его левой рукой за воротник, а правой, сжатой в кулак, с силой ударил по лицу.

– Бесарабиа… Бесарабиа… – Он еще раз его ударил и толкнул в грудь.

Мы стояли кругом, бледные и подавленные. Потом кадет тихо плакал на скамейке вагона, сплевывая кровь из разбитой челюсти, а мы стояли у окон, стараясь на него не смотреть. Было стыдно, больно и горько.

Перед окнами пробегали знакомые русские пейзажи. Хатки с соломенными крышами, журавли у колодцев, окруженные тополями, белые церковки. Зеленели уже еще совсем молодые хлеба.

А. Стацевич^[147]
Киевский кадетский корпус в годы Гражданской войны^[148]

С начала революции в России, с февраля 1917 года и до конца 1919 года, когда корпус был эвакуирован в Одессу, власть в Киеве переходила из рук в руки не менее десяти раз. За эти три года жизнь корпуса то замирала, то снова оживала, но в общем судьба к Киевскому корпусу была более милостива, чем ко всем другим корпусам, которые из-за революции много раньше совершенно прекратили свое существование.

В первые же дни революции левый писатель Амфитеатров поместил в газете «Киевская мысль» статью под названием «Волчонки», в которой он травил киевских кадет за то, что они не надели красных бантов на общем параде в честь революции, не опозорив ими своих белых погон. Правда, в эмиграции он прозрел, прочтя книгу Зурова «Кадеты», и публично покаялся, признавшись, что «нe знал я вас, господа кадеты, честно признаюсь, и только теперь осознал глубину вашего подвижничества».

После происшедшей революции жизнь корпуса продолжалась по инерции вплоть до января 1918 года, когда Киев был занят большевиками, заменившими власть Украинской Центральной Рады, так называемой Директории. Власть исчезла, а с нею и наш духовой оркестр, который украинские сине-жупанники выпросили временно для какого-то предстоящего парада, обещая потом вернуть. Хорошо, что в корпусе было два комплекта труб.

Во время водворения большевистской власти корпус подвергся обстрелу. Был убит кадет 1-го корпуса Ольшанский, незадолго до того прибывший к нам в корпус. Он находился в глубине классного помещения и был убит пулею в голову. Вся кафельная печь, около которой он стоял, была забрызгана кровью и мозгами. По отверстиям в стеклах двойных оконных рам было установлено, что обстрел велся с крыш железнодорожных мастерских, находившихся недалеко и против корпуса. Наш корпус был около вокзала.

Наступая на военные училища – Николаевское пехотное и Николаевское артиллерийское, которые были близко от корпуса, – большевики ворвались в здание корпуса, требуя сдачи винтовок, но таковые были сданы армии еще раньше, когда была нехватка оружия. Убив корпусного врача и оставив несколько красноармейцев в здании, они повели дальше свое наступление. У входных дверей в помещение третьей роты на полу сидел красноармеец-китаец с винтовкой, направленной в другой конец коридора, где находились кадеты.

С приходом большевиков жизнь корпуса изменилась сразу к худшему. Помимо того что погоны уже были сняты, далее околыши фуражек затянули черной повязкой, и были спороты петлицы на шинелях. Эта мера была даже необходима во избежание эксцессов. Так, в городе на стенах домов были расклеены афиши с заглавием: «Спор большевика с кадетом», под этим названием подразумевались члены Конституционно-Демократической партии, но какой-нибудь проходящий, увидев такой заголовок, не читая всего написанного, по своей невежественности, увидев кадета, в лучшем случае осыпал его руганью, а в худшем случае, что и имело место, давал ему затрещину.

Впоследствии, уже при власти гетмана, когда стало известно об убийстве Государя, – кадеты уже сами обтянули черным вторую пуговицу на мундирах в знак траура, ставя Государя на второе место после Бога. На третьем месте считалась Родина. На парадной лестнице корпуса, на первой площадке на стене находились 3 больших надписи со словами «Бог, Царь, Родина», что очень понравилось Государю, когда в 1911 году он посещал корпус.

В первый раз большевики не долго оставались у власти в Киеве. Через несколько месяцев Украина была занята немцами и установлена власть гетмана, но во время их пребывания, как и повсюду, где они ни появлялись, шли аресты, расстрелы и обыски. Корпусу тоже пришлось туго, то ли большевики не давали средств корпусу, или давали мало, но помнится, что с довольствием дело обстояло плохо.

Спасло отчасти положение наличие при корпусе своего хозяйства, главным образом огородов. Кадеты сами выпекали хлеб. При корпусе образовался «комитет служителей», образовался также и «родительский комитет», задачей которого было изыскание средств для поддержки существования кадет. Для этой цели, с разрешения властей, был устроен закрытый вечер в театре «Гротеск». Собралось много учащейся молодежи. В перерыве между танцами был устроен аукцион, продавались пожертвованные дорогие вещи. Во время аукциона в зале откуда-то появилось два матроса, у одного на шее висел какой-то золотой кулон на цепочке. Узнав, что происходит, они предложили свои услуги, и действительно, с их вмешательством, аукцион пошел усиленным темпом. Уже разыграны были почти все вещи. Наконец, дошло до последней – это была какая-то довольно большая серебряная ваза. Матрос, который вел аукцион, догнал цену на нее до большой уже суммы. Услышав одну из очередных прибавок, которые, кстати сказать, стали медленными, он повторил ее, спросив: «Кто больше?» – и, не ожидая ответа, быстро посчитал: «Раз, два, три» – и так же быстро передал эту вещь дававшему последнюю цену. Этим последним оказался его же приятель, другой матрос, находившийся рядом с ним. Никто, конечно, не протестовал. Аукцион они провели хорошо и собрали большую сумму денег. Церемонно раскланявшись, они удалились со своим выигрышем.

Возвращаясь с вечера по домам, мы были остановлены большевистским патрулем. Проверив наши документы, они скомандовали: «Бегом марш», мы кинулись бежать. Сзади раздались выстрел и смех. Очевидно, для острастки выстрел был сделан в воздух. Подобного рода вечера устраивались потом в Киевском институте и в одной из гимназий.

Кажется, в апреле стало известно, что вот-вот придут немцы, и действительно, они скоро появились. Киев вздохнул свободно. На улицы вышли толпы народа. Немцы входили без помпы, я не помню, чтобы играл оркестр. Постепенно начала налаживаться нормальная жизнь. Потом появился гетман и одновременно украинские войска, говорили, что это сформированные немцами части в Галиции.

При гетмане корпус был восстановлен и украинизирован. Кадеты носили защитного цвета погоны, закругленные кверху с буквами «В. К.», с трезубцем над ними. Кокарды были украинских цветов – голубого и желтого. Введен был украинский язык как предмет. Начались регулярные занятия, и восстановилась почти нормальная жизнь корпуса.

Так длилось почти до конца года.

С началом революции в Германии находившиеся на Украине немецкие войска начали ее покидать, но в Киеве они еще были довольно долго. Уже по всей Украине шли бои петлюровских войск против гетманских, и скоро фронт подошел к самому Киеву.

В городе начали формироваться отряды для его защиты, главным образом из молодежи. Еще раньше при гетмане почти открыто происходили запись и прием в Добровольческую армию и многие уезжали из Киева на Дон. Петлюровцы были уже очень близко.

Однажды вечером, после поверки, 1-я рота, по приказанию фельдфебеля, построилась и, несмотря на противодействие начальства, под его командой ушла на Печерск – часть города, где происходило формирование. На следующий день директор корпуса генерал Семашкевич пытался вернуть кадет в корпус, но это ему не удалось. Кадеты несли караульную службу и по охране некоторых зданий. Это были последние дни гетманской власти.

Перед взятием Киева, накануне ночью, петлюровцы захватили железнодорожный полустанок Пост Волынский, где находилось много учащейся молодежи, защищавшей подступ к Киеву, и устроили там кровавую баню. Эта трагедия хорошо описана в книге С. Лифаря (балетмейстера) «Страдные годы». Он сам чудом спасся оттуда.

При входе петлюровцев в город все защитники его были сосредоточены в центре города в Педагогическом музее, на Большой Владимирской улице. Петлюровцы хотели взять его штурмом, но подоспели немецкие войска и их оттеснили. Учащихся отпустили по домам, а остальных немцы вывезли в Германию.

Петлюра недолго пробыл в Киеве, и через несколько месяцев большевики снова, уже во второй раз, его заняли. Опять настало тяжелое время.

Корпус был переименован в гимназию Св. Владимира. Занятия продолжались кое-как. Воспитателей приказано было называть по имени-отчеству, но, несмотря ни на что, дисциплина в корпусе не нарушалась. Сами кадеты ее поддерживали. Кое-как дотянули до весны. Занятия были закончены раньше времени. Кадетам выдали удостоверение в том, что они прослушали курс такого-то класса. Все, кто мог, разъехались. В корпусе осталось незначительное количество кадет, которые не имели никакой возможности вернуться домой. Их свели в интернат, и потом они должны были, оставив здание корпуса, жить в частных домах.

Здание корпуса было занято большевиками, и в нем поместились красные курсанты. На этом жизнь корпуса в Киеве закончилась.

С приходом летом 1919 года Добровольческой армии в Киев воскресла надежда на то, что корпус сразу же возродится, но этому не суждено было сбыться. Большинство старших кадет поступили сразу в Добровольческую армию. Одна батарея была полностью укомплектована киевскими кадетами.

Здание корпуса находилось в запущенном состоянии. После пребывания в нем красных нужен был всеобщий и полный ремонт. Все стены были разрисованы красными звездами и испещрены большевистскими лозунгами. На приведение здания в порядок потребовалось бы много средств и времени, но это все было преодолимо и не эта была главная причина.

Самое главное заключалось в том, что счастье изменило Добровольческой армии. Наступление ее на Москву захлебнулось. Большевики, сосредоточив большие силы, перешли в контрнаступление, и Добровольческая армия начала отступление по всему фронту.

Осенью стало видно, что положение было очень серьезное. Фронт приближался все ближе и ближе, и в начале декабря 1919 года начальник военно-учебных заведений генерал Лайминг^[149] отдал приказ Киевскому корпусу эвакуироваться в Одессу.

О предстоящей эвакуации были оповещены как кадеты, проживавшие в Киеве, так и персонал корпуса, и все пожелавшие эвакуироваться собрались в назначенный день в здании корпуса.

3 декабря (ст. ст.) был подведен состав в несколько вагонов почти к самому корпусу, который находился около вокзала, и сразу же началась погрузка.

Во время погрузки на соседних путях остановился бронепоезд кажется, «Офицер». Из него выскочил мой одноклассник и товарищ Сергей Якимович^[150] – георгиевский кавалер уже, но, к сожалению, нам с ним не удалось перекинуться даже парой слов. Я был занят погрузкой, а он, вероятно, не мог отлучиться. Встретились мы с ним потом, уже в Югославии.

Ввиду того что имущество корпуса было все разграблено, погрузка прошла довольно быстро. Корпусные цейхгаузы были пусты. Я помню, как однажды, выйдя из дома, я увидел приближавшуюся по улице кавалерийскую часть, и глазам своим не поверил, увидев на конях кадет. Оказалось, что это были красные курсанты, стоявшие в здании корпуса. Они облачились в кадетские шинели и фуражки, на которые нацепили красные звезды, вместо кокард.