Лина Кирилловых
Идущие. Книга II
– На праздник собрался? На карнавал? Богач ты, видимо, цаца-стекольщик… Папа платит? – гнусаво завел самый длинный, видимо, главарь это маленькой банды. – Платит за учебу и конфеты. Платит и не порет. Любит. Я вот ничем из этого не могу похвастаться. Понимаешь?
Тон его голоса к концу речи стал почти плаксивым, но дружки заржали, показывая, что им знакомы эта комедийная трагедия и всё, что бывает потом. Они окружили ученика стеклодува не оставляющим сомнения в дальнейших действиях полукольцом, а с другой стороны от подмастерья высилась стена, и бежать ему было некуда. Вилле тоже понял: побьют и ограбят. Отберут те несколько монет, которые дали ему родители, чтобы мальчик порадовал себя сладостями или каким-нибудь аттракционом в один из таких редких для ремесленных учеников выходных, потому что подмастерья не прекращали учиться и летом. Через несколько лет этот мальчик сам станет мастером и сможет открыть своё дело, начальный капитал на которое дается указом короля каждому закончившему обучение подмастерью. А сейчас же он наверняка – просто единственная надежда живущих в бедности родителей, и корпит над книгами по стеклодувному ремеслу, и терпит от своего наставника подзатыльники и оплеухи, и не высыпается, и обжигает пальцы горячим стеклом, и режется осколками… А эти – грабить. Чем они лучше дикарей с Юга?
Их было трое, а Вилле был один, и у него тоже позвякивали монетки в кармане, но Вилле очень не любил, когда обижают тех, кто слабее. Он заметил в урне, стоявшей здесь же, на углу этого глухого переулка, горлышко пустой пивной бутылки и потянулся за ней, осторожно извлёк, всю облепленную мокрой шелухой от семечек, крепко сжал в кулаке, подобрался. И, выдохнув воздух сквозь зубы, стремительно бросился, словно взлетел – в два пряжка подскочил к длинному и обрушил свою бутылку на его лохматый затылок.
Длинный, не издав ни звука, рухнул к ногам подмастерья, как просящий руки возлюбленной жених. Следующее событие было совсем не таким красивым – кто-то врезал Вилле по уху. Оно вспыхнуло огненной болью, от которой перед заслезившимися глазами забегали яркие искорки, и Вилле отшатнулся вбок, чуть сам не упав. Он проморгался и увидел, что на него наступают двое, страшно и деятельно, одинаково, как близнецы, приподняв верхнюю губу в оскале. Мальчик-ученик у стены не шевелился – видно, был перепуган до смерти. Донышко бутылки, которую Вилле держал в руке, звякнуло о камень стены, когда он в полуразмахе завёл руку за голову, готовясь защищаться. Звон навёл его на мысль, и Вилле, размахнувшись, но не вперёд, а назад, разбил бутылку об стену. Осколки посыпались ему на плечо – Вилле скосил глаза, чтобы посмотреть, что теперь держит, и увидел острую розочку. Те двое тоже увидели, а потом Вилле выставил её перед собой, и они замерли, смешно и синхронно не донеся в шаге чуть согнутую правую ногу. План сработал.
– Ты… это… – начал один, тот, что потолще. – Ты не дури, лады?
– Лады, – согласился Вилле. – Проваливайте прочь.
– А он? – второй кивнул на вожака.
– Забирайте.
Двое подростков подхватили длинного под руки и, не оглядываясь, быстро поволокли вверх по переулку. Ноги вожака, обутые в грубые ботинки с щегольскими красными шнурками, волочились следом, как плуг за лошадью. Где, в каком трактире, на какой улице или в каком доме они могли лицезреть, как пьяные взрослые пускают друг другу кровь, сжимая такие же бутылочные розочки, но факт был фактом: Вилле знал об этом, потому что ему рассказывал Марк, которому иногда выпадали дежурства на ярмарках, а эти мальчишки не только знали, но и видели, разумеется, поэтому так молниеносно и даже позорно сдались… Хорошо, что сдались: Вилле никогда бы не смог пустить своё страшное оружие в ход. Он выбросил его обратно в урну и вытер подрагивающую руку о бедро. Ухо горело.
– Мог бы и помочь, когда они на меня наступали, – всё ещё запальчиво, в непрошедшем азарте от схватки, бросил Вилле подмастерью.
Тот молча перебрал руками под своим плащом, будто одёргивая рубашку, по-прежнему отстранённый и безучастный. Вилле рассердился.
– Ты говорить вообще умеешь или как?
И тогда подмастерье показал ему нож – большой, с зазубринами и тяжёлой рукояткой, оплетённой кожаным шнуром, который всё это время, оказывается, прятал под тканью плаща. Его рука, заметил Вилле, не дрожала.
– Я много чего умею, – сказал подмастерье нежным девичьим голосом. – Защищаться в том числе. Ты сам виноват, что вмешался. Никто тебя не просил.
На переулок опустилась тишина – перестал свистеть далёкий жандарм, затих цокот копыт. Пока Вилле, изумлённо раскрыв рот, пытался сообразить, что ответить, подмастерье добавил:
– Я бы просто их прирезала.
Зазубрины остро бросались в глаза и выглядели так, будто ножом уже неоднократно пользовались как раз в значении слова «прирезать». Вилле вдруг стало нехорошо. Рука была тонкая, смуглая и красивая, мальчик говорил о себе почему-то совсем не в мужском роде, а потом он снял капюшон, и Вилле увидел, что это не мальчик – девочка. С жёлтыми, коротко стрижеными волосами, аккуратным горделивым носом и голубыми глазами, которые были очень ярки на худеньком загорелом лице. В глазах ясно читалось неудовольствие.
– Ну, а на меня-то за что… – беспомощно пробормотал Вилле. – Так говорить – «виноват». Я же этого, который длинный, по голове… а тех прогнал… а ты – девочка?!
Обладательница ножа насмешливо фыркнула.
– У тебя хорошее зрение. Но соображаешь ты туговато… Как тебя звать, бутылочный рыцарь?
– Вилле.
– Надо было ткнуть их розочкой в пузо, Вилле. Сначала одного, потом другого. Из таких, как они, вырастает первосортная дрянь.
– Как южные дикари? – вежливо спросил Вилле.
Девочка вдруг разъярилась.
– Кретин! – зашипела она и опасно взмахнула ножом. Вилле попятился. – Чистоплюй, мамашин сынок, болван оболваненный… Тьфу!
Она развернулась на пятках и стремительно прошествовала прочь – только взметнулся плащ. Вилле, чересчур огорошенный, чтобы обидеться, кинулся следом.
– Стой! Стой и объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.
– Иди к чёрту.
– Я тебе вообще-то помог, что бы ты там ни говорила.
– Спасибо, – иронично бросила девочка через плечо. – А теперь – гуляй.
– Я и так гуляю, – в тон ей ответил тот. – И как раз направлялся на праздник, когда увидел, как ты и эта троица мирно беседуете. Знаешь, мне кажется, что гулять лучше вдвоём. А то выползет из-за угла такое же, в красных шнурках… И ты что же – правда бы это… ну, ножом…
Девочка резко остановилась, и Вилле чуть не врезался ей в спину.
– Своего первого жандарма я убила, когда мне было восемь, – серьёзно и строго сказала она, не оборачиваясь.
Вилле улыбнулся – да она шутит! Он добродушно дёрнул девочку за сброшенный капюшон.
– А у тебя – хорошее чувство юмо… – начал было он, но не договорил: взметнулся ураган, который был на самом деле плащом, тонкая красивая рука – не та, что с ножом, свободная – больно впилась ему в горло, стихийная, как тот же сильный ветер, сила вдавила его спиной в стену, а кончик зазубренного лезвия замер, не доставая до его левого глаза ровно на длину ресницы. Глаз, Вилле знал по урокам биологии, не ощущает температуры, но сейчас ему показалось, что кончик ножа – ледяной. Глаз словно от этого остекленел и сам стал, как недвижимая ледышка.
– Что… – только и смог прохрипеть он.
– Я не люблю, когда до меня дотрагиваются, – спокойно объяснила девочка. – До моей одежды в том числе.
– И-извини…
Она немного выждала, пристально глядя во второй, не скрытый нацеленным оружием глаз, словно решая, принимать ли извинения, потом убрала нож и руку с горла. Она была ниже его ростом и была девочкой – просто девчонкой, но своим поведением вызвала страх, и Вилле мог найти этому страху только одно объяснение: девочка не шутила.
– Извини, – глупо повторил он и сглотнул.
– Нам не по пути, Вилле, – только и сказала она. – Поэтому я сейчас уйду, а ты останешься.
– Но я шёл на карнавал, – несчастно произнёс он.
– Тогда выбери себе другой переулок. Пока.
Он смотрел, как она уходила, и не испытывал теперь никакого желания догонять. Какая странная… злая… пугающая, да разве такими должны быть девчонки? Вилле тряхнул головой. Невысокая фигура в голубовато-пепельном плаще исчезла за поворотом. Она снова накинула капюшон. Прячет лицо? Почему? И зачем тогда ему показала… А глаза-то у нее чудесные – как безоблачное летнее небо. Но слишком хищный страшный нож и жутковатые повадки. Нет, пусть идёт своей дорогой, ремесленница…
Девочек в подмастерья не брали. Вилле вспомнил это, когда уже торопливо шагал по соседней улочке.
Часть пути до первого моста через канал Вилле проехал, догнав отошедший от остановки фабричный трамвай и запрыгнув на ступеньку позади площадки. Там уже висела гроздь мальчишек, которые, впрочем, привычно потеснились. Один, конопатый и без двух передних зубов, поинтересовался у Вилле, не с жандармом ли он сцепился – вон, какое красное ухо. Вилле с ходу придумал историю о том, как случайно влепил мячом в жандармово седалище. Конопатый восторженно хлопнул его по спине и угостил ириской. Вилле повеселел. Образ неприятной встречи побледнел, полустёрся – ну, девочка в ремесленном плаще, ну, с ножом и странная, так мало ли в городе странных людей… Правда, что-то такое она сказала про дикарей, вернее, возмутилась, когда Вилле сказал. Может, её родители из того сумасшедшего комитета, который ратует в Совете земель о предоставлении дикарям автономии? Чокнутые. Каждому школяру ясно, что южные дикари не способны к созданию государства. Всё, что они умеют – это грабить, жечь и пакостить. К тому же, Юг – это исконные земли королевства. С чего их отдавать, даже под частичное управление, каким-то неотёсанным тупицам? Трамвай прозвенел, отгоняя с рельсов замешкавшегося возчика телеги, гружёной досками. Солнце косо лилось через островерхие крыши. Конопатый парнишка рядом принялся насвистывать песенку. Жаль, что скоро пришлось спрыгивать, потому что трамвай шёл на западную окраину – вез усталых рабочих домой с ночной смены. Конопатый помахал Вилле рукой, и тот подумал, что трамвай сейчас, возможно, увозит его неслучившегося друга. Хотя судьба – хитрая штука, может, ещё и столкнет. Как и с той девочкой. Только пусть у неё в следующий раз не будет ножа, а лучше будет другое – настроение подружелюбней…
У почтового отделения Вилле увидел гвардейцев. Рослых, с ружьями за спиной, в идеально отутюженной форме. Увидел, обмер и присел за косо стоящим одним колесом на тротуаре бело-зелёным автомобилем почтальона. Гвардейцы шумно болтали и пили воду из кувшина, который вынесла им темноволосая девушка-служащая. Это, скорее всего, был вспомогательный пеший отряд, направляющийся к мосту. Все мосты в городе и за ним охранялись гвардейцами. Вилле поискал среди гвардейцев знакомые лица, не нашёл и чуть успокоился. Отправка домой пока откладывалась. Теперь самое главное для него было – перейти мост и остаться неузнанным. Тогда как все фургоны и автомобили на мостах досматривали, – насколько серьёзно, зависело от степени подозрительности вида возницы, водителя и пассажиров – то на пешеходов обращали внимание меньше. Если они, конечно, не были закутаны с головы до пят и не имели ярко выраженной южной внешности – и Вилле подумал о девочке в плаще. Хотя ей, желтоволосой, чего бояться, а плащ наверняка снимет… Он же собирался пристроиться позади какой-нибудь компании – семейной или мальчишеской, чтобы сойти за отставшего сына или за одного из фабричных огольцов. Не спросил у конопатого, собирается ли он на праздник, а если вдруг не собирался бы, то Вилле бы его уговорил… На всякий случай убедившись, что гвардейцы вспомогательного отряда повернулись к нему спиной, заигрывая с краснеющей служащей, Вилле быстро миновал почтовое отделение. Он углубился в очередной лабиринт предместных улочек, где среди домов уже начинались торговые лавки и мастерские, и шагов через триста почувствовал запах канала – илистый, влажный, прохладный.
Компания обнаружилась сразу же – добропорядочная семья мастерового. Высокий худой мужчина в выходном костюме сливочного цвета, его красивая жена и четверо детей. Старшие визжали и гонялись друг за другом, играя в пятнашки. Самый младший мальчик волочил за собой деревянный паровоз на верёвочке. Ступив на сбитые плиты моста, который изгибался над каналом, мальчик замешкался – его транспорт застрял колесами между камней улицы. Вилле подоспел до того, как мальчик поднял рёв, помог вызволить пленника и взял ребёнка за руку, на что тот отреагировал очень радостно и доверчиво: принялся рассказывать о своих взрослых планах – изобрести летающий поезд. Вилле слушал и кивал. Мать, обернувшаяся было к младшему сыну, улыбнулась Вилле. Они с мальчиком догнали её и пристроились в хвост. Глава семейства любяще ворчал на старших. Идя по пешеходному правому краю в неплотном потоке празднично одетых и весёлых людей, Вилле, как всегда с удовольствием, разглядывал балюстраду ограждения. Розовый мрамор, очень редкая вещь, гладкий, тёплый, поблёскивающий, выточенный в виде больших капель… За ограждением, под мостом, лениво застыли зеленоватые воды канала. К карнавалу его почистили – никаких бумаг и апельсиновых корок. Не так далеко был виден прогулочный пароход с белым дымком из трубы и огромным гребным колесом, из тех, старинных, что так обожают туристы: просмоленные тёмные доски, каюты с отделкой из дуба и меди, команда в фуражках с якорем и полосатые шезлонги на верхней палубе, где можно безмятежно вытянуться и наслаждаться коктейлем. На рейде стояли и маленькие яхты. Набережная, с обеих сторон обсаженная кипарисами, впитывала своей поверхностью солнце. Ещё час-два, и камень будет обжигать даже через подошвы. Красные крыши предместий оставались позади, дугой вытягиваясь вдоль кольцеобразной набережной. Вилле показалось, что в жёлтом мареве над ними он видит Стену. Это была неправда, Стена шла с южной стороны города, но в такие знойные летние дни иногда возникал мираж – будто отражение в воздухе. Тогда Вилле представлял себе, что город забран Стеной со всех сторон, как крепость. Город-крепость – это почти что город-государство. А вот дедушкина резиденция в него не войдёт – если только не решат захватить Стеной ещё и деревню, и поля, и реку… Мальчик, которого он вёл, просительно подёргал его пальцы.
– А что там? – мальчик, заметивший, куда смотрит Вилле, тоже увидел мираж.
– Это Стена, которая защищает город от дикарей. Только она не здесь, а с южной стороны. Здесь мы видим её отражение.
– Отражение в небе? – восхищённо спросил мальчик.
– Да. В горячем воздухе. Как в зеркале.
– А почему воздух отражает, как зеркало?
– Вот подрастёшь, пойдёшь в школу, – произнесла мать. – Узнаешь и нам всем расскажешь. Правда?
Она обратилась к Вилле и снова ему улыбнулась. Интересно, все мамы улыбаются так? Вилле нахмурил лоб, пытаясь вспомнить. Ему было три года, когда «Левиафан» рухнул в горах, поэтому улыбку своей он не знал, позабыл. Улыбка, наверное, тоже разбилась о скалы. Красивая жена мастерового что-то прочла на его лице. Она замедлила шаг, чтобы поравняться с Вилле, и погладила его по плечу.
На середине моста трое вооруженных гвардейцев проверяли блестящий вишнёвый автомобиль. Ещё двое сидели в маленькой будке из дерева, прячась от солнца. Эти смотрели на пешеходов. Все незнакомые, не те, кто бывает в особняке наместника, хотя дедушка с его отличной памятью несомненно знает всех своих подчинённых по именам. Старший из сидящих в будке, загорелый, с тёмным шрамом через бровь, проводил семью мастерового добрым взглядом. Досталось доброты и Вилле – он сразу почувствовал стыд за то, что вынужден таиться. Стыд, а ещё и горечь, и тоску: и у него могла бы быть такая большая семья, с которой он бы ходил на праздники. Но «Левиафан» упал, и ничего с этим не сделать. Один из винтов, говорил дедушка, до сих пор лежит в горном ущелье. Пастухи приспособились отдыхать под его искривлёнными, бросающими тень ржавыми лопастями.
Большая вытянутая тень висела и над улицей с этой стороны канала. Дирижабль, застывший в воздухе, казался снизу аккуратным, заострённым на двух концах овалом с наростами по бокам – работающими сейчас на холостых оборотах винтами. На брюхе кабины алел знак короны. Выдвижных турелей видно не было, и оттого у дирижабля пока оставался прогулочный вид. Однако такое мирное средство воздухоплавания могло снижаться над городом до уровня крыш и даже ниже, чтобы использовать находящееся на борту оружие, если участвовало в столкновениях с бандой южных дикарей. Хотя гораздо чаще, чем в городе, дирижабли использовались за Стеной. Что они там делали – патрулировали, поддерживали с воздуха сторожевые гарнизоны, Вилле точно не знал. Но, как и все вокруг, твёрдо знал другое: ни жандармы, ни королевские гвардейцы, которыми руководил здесь военный наместник, никогда не применяли силу и своё оружие против поселений южных дикарей, не обижали ни детей, ни женщин, потому что, может, дикари и необразованные грубые личности, но причинять им вред просто так никто не будет. Только тем, кто идёт на город с необъявленной, ведущейся уже много лет подлой трусливой войной. Только тем, кто первым поднимает оружие, и это уже не причинение вреда, а защита.
За мостом Вилле выпустил руку мальчика, чтобы, впрочем, тут же снова взять её и пожать, пообещав, что подумает насчёт работы кочегаром на летающем паровозе. Мать поблагодарила его за помощь: «Когда столько детей, за всеми трудно следить». Высокий худощавый отец наконец согнал старших в кучу. По неловкой паузе Вилле почувствовал, что женщина сейчас пригласит его пойти на карнавал с ними, и хотел было подождать, пока она скажет это, и согласиться, – семейство ему понравилось – как вдруг увидел мелькнувшее среди кипарисов знакомое голубовато-пепельное пятно. Та девочка или кто-то другой? Он сердечно распрощался с семьей мастерового и, торопливо шагая, чуть ли не срываясь на бег, поспешил вдоль набережной, где стояли скамейки, витые столбы фонарей и росли цветы на клумбах, презрев при этом широкую улицу – короткий путь через кварталы зажиточных домов ко второму каналу. Не зная толком, зачем он делает это. Разве зазубренный нож не дал понять, что Вилле не особо рады? А прямо сказанные слова? Вилле бездумно вытер со лба выступивший то ли от быстрой ходьбы, то ли от зноя пот. Пятно приблизилось. Невысокая, стройная фигура с маленькими кистями рук и ступнями, с заметным даже под тканью плаща изгибом талии – и как Вилле умудрился принять её за мальчишку? Это, без сомнения, была его знакомая из переулка, и в руке она что-то несла. Ящик с ручкой сверху, судя по всему, очень тяжёлый – на глазах Вилле фигура в плаще ученика стеклодува остановилась передохнуть, поставив ящик на крапчатые плиты набережной. Потрясла рукой, которая, должно быть, устала, оперлась другой о кипарисный ствол. Когда девочка уходила по переулку, никакого ящика при ней не было. Зашла куда-то, взяла, и теперь ей трудно нести. Надо бы подойти и помочь. Но у неё ещё и нож, котором в приступе непонятной злости она чуть не лишила Вилле глаза. Так что же делать? Вилле, тоже остановившись, в раздумьях потоптался на месте. В кипарисах орали цикады. По мостовой протарахтел открытый автомобиль-кабриолет. Вечерами на набережной было полно прогуливающегося народа, а сейчас – почти никого. Лишь треугольные столбы кипарисов, цветущие азалии и флоксы, пустые скамейки и чуть дрожащий воздух. И голубовато-пепельный упрямый плащ, который снова поднял ящик и поковылял, заметно клонясь набок. Решение пришло само.
– Ты надорвёшься, – догнавший медленно шагающую девочку Вилле бесцеремонно высвободил ручку ящика из вцепившихся в него маленьких пальцев. – Надорвёшь руку и не сможешь держать свой нож. Как ты тогда будешь им кого-то резать?
Пальцы выпустили ящик сразу же – с каким-то бессознательным облегчением, но тут же, словно опомнившись, крепко сжались поверх пальцев Вилле. Ладонь девочки была мокрой и жёсткой, с ощутимыми бугорками мозолей.
– Ты?! Отдай сейчас же!
Повернув голову, она ошеломлённо смотрела на него. Капюшон свалился с головы.
– Нет уж. Сама отпустила, – с улыбкой ответил Вилле.
– Я просто не поняла… задумалась… Отдай!
Она полезла за пазуху – за ножом, должно быть. Вилле поспешил вмешаться.
– Я увидел, как тебе тяжело. Я вовсе не хочу отобрать его и удрать, поверь мне! Я только хочу помочь, донести…
– Справлюсь и без тебя!
– Может быть. Но давай мы проверим это в другой раз.
Нож она всё же достала – под отворотом плаща блеснула сталь. Наверное, девочке ещё не понравилось, что он коснулся её руки, ведь в переулке она сказала ему, что не любит, когда до неё дотрагиваются… Но ящик был и правда тяжёл, и девочка очень устала тащить его по жаре, а Вилле выглядел безобидно, – улыбка до ушей и вихрастые волосы – поэтому она вздохнула совсем по-взрослому и убрала нож обратно.
– Я ведь предупредила тебя, чтобы ты шёл своей дорогой, – строго сказала она.
– Знаю. Но я не виноват, что моя дорога снова совпала с твоей.
– Не надо придумывать: к карнавалу короче всего через центральный проспект. Для чего ты свернул на набережную?
– Подышать свежим воздухом.
– Лгун. Ты заметил меня.
– И заметил тебя, – согласился Вилле. – Заметил и вспомнил, что не узнал твоего имени. А я, знаешь ли, собираю имена.
– Что за чушь, – проворчала девочка. Они по-прежнему стояли друг напротив друга. Вилле держал ящик. Ему тоже было тяжело, но он не хотел ставить его на плиты, чтобы девочка не подумала, что он – слабак.
– И вовсе не чушь. Кто-то коллекционирует бабочек… или монеты… а я вот – человеческие имена. Одну тётку, бывшую у нас дома поварихой, звали Гуанолия. Представляешь?
– Повариха, – девочка фыркнула. – Значит, ты небедный, Вилле. Богатей-бездельник.
– Почему бездельник? – Вилле немного обиделся.
– Нормальные богатеи сидят в своих дворцах и пьют аперитивы. Им недосуг шататься по предместьям и влезать в свары с фабричными недоумками.
– Мне нельзя аперитивы, я же только подросток… Слушай, что там такое? – Вилле чуть приподнял руку с ношей, пытаясь определить вес.
– Стеклянные реторы, – буркнула девочка. – По мне незаметно, что я могу носить что-то ещё? Да не тряси ты ящик!
Но Вилле опять улыбнулся – не было в ящике никакого стекла, это он уже понял.
– Гвардейцам на мосту ты тоже так сказала? И они не захотели проверить?
– Я ничего им не говорила, потому что не шла по мосту.
– А как тогда ты тут оказалась?
– Переплыла канал на лодке.
– Теперь возвращаешься к ней? С этим ящиком?
– Ну, допустим…
– Значит, тебе его кто-то дал на этой стороне. Зачем? И почему лодка?
– Много будешь знать – умрёшь в канаве с выпущенными кишками.
– Ты грубая. Тебе так нельзя.
– Это отчего ещё? – в голосе девочки явственно зазвучала угроза.
– Потому что ты очень красивая.
– Иди-ка к чёрту.
– Туда ты меня уже посылала. Лучше скажи мне, как тебя зовут.
– Тьфу! – сплюнула девочка. – Какой прилипала… Сенджи. Моё имя – Сенджи. И хватит стоять, как столбик. Раз взялся нести, то шагай…
– Прекрасное имя. Я такого ещё не слышал, – сказал Вилле в спину девочке. И, довольный, пошёл за ней следом.
Она скоро выровняла шаг, чтобы идти бок о бок, и периодически поглядывала на него с затаенным подозрением – а не удерёт ли, прихватив ящик, хоть и заверил, что не имеет такого желания. Влажный отблеск ярких радужек завораживал и притягивал. Загорелая кожа шелушилась на лбу. Сбоку носа у Сенджи был длинный белый рубец-царапинка – может быть, задел, играясь, её домашний кот. Золотые короткие пряди растрепались и прилипли к вискам.
– Ты бы сняла свой плащ, – сочувственно произнёс Вилле. – Тебе ведь в нём жарко.
– Он не мой, – коротко ответила Сенджи, проигнорировав заботу.
– Как знаешь. Сенджи, а сколько тебе лет?
– Четырнадцать. А в чём проблема?
– Ты, значит, старше на год, – огорчился Вилле. – А я-то думал, наоборот.
– Малявка, – Сенджи впервые улыбнулась. И пусть эта улыбка гораздо больше походила на самодовольную усмешку, Вилле был рад, что вызвал у спутницы какое-то другое чувство, а не злобу и агрессию.
– Наверное, – грустно сказал он.
– Не наверное, а точно. Однако для малявки ты очень ловко лупишь людей бутылками по голове, – и Сенджи изобразила, как Вилле замахивался. – И знаешь толк в стеклянных розочках, хоть и не пустил ту в дело… Жаль, что не пустил, конечно. Ты боишься крови, Вилле?
Обрадованный тем, что она выразила одобрение, Вилле почти перестал ощущать тяжесть неудобного ящика.
– Вообще-то нет. Лет в семь я упал с дерева и сломал себе ногу – открытый перелом, кровь рекой, всё такое… Мне и больно-то почти не было, хотя дедушка потом сказал, что это из-за сильного шока, а было любопытно, что внутри меня, оказывается, так много красной жидкости.
Он слегка преувеличил, вернее, преуменьшил, потому что боль была, и ужасная, но был и интерес, и, по крайней мере, Вилле не грохнулся в обморок, как один совсем юный гвардеец, который подоспел к Вилле первым и увидел, что тот сидит на дорожке под буком в луже собственной крови. Просто хотелось как-то реабилитироваться за дающий преимущество Сенджи лишний год.
– Да, внутри человека крови достаточно, – согласилась Сенджи. – А если отрубить ему голову, то она бьёт фонтаном.
– Ты видела? – ничего умнее Вилле не придумал.
– Я знаю, – с той же усмешкой сказала Сенджи.
Они прошли шагов семьдесят, когда Вилле увидел спускающиеся к воде ступени. Сенджи решительно направилась к ним. Лестница была узкой, и Вилле пропустил Сенджи вперёд, которая, оглянувшись на него, впрочем, уже без всякого подозрения, стала спускаться. Край её плаща тёрся о растрескавшийся мрамор ступенек. Совсем рядом зеленоватые воды канала, под солнечными лучами кажущиеся изумрудными, облизывали парапет. Выкрашенная в облезлый серый цвет лодка, привязанная к деревянному колышку причала, чуть покачивалась на спокойной глади. Весла застыли в уключинах.
Сенджи забралась в лодку и деловито сказала:
– Всё. Давай ящик сюда.
Вилле неохотно поставил свою ношу на дно лодки, где лежала грязная ветошь. Помешкал и задал вопрос:
– Ты поплывешь назад в предместья?
– Возможно, – уклончиво ответила Сенджи.
– А на карнавал ты не собираешься?
– Думаю, нет.
– Почему? Не любишь праздники?
Сенджи, до этого занятая тем, чтобы устроить ящик под ногами поудобней, подняла голову.
– А что такое праздники, Вилле?
Она смотрела на него выжидающе. Он, не очень поняв вопроса, всё же попытался ответить.
– Ну… сладости, много весёлых людей, выступления акробатов и фокусников… Можно посмотреть на дрессированных животных, поучаствовать в конкурсах, объесться сладкой ватой и мороженым. Узнать судьбу у гадалки. Прокатиться на карусели… и на слоне. Да ты сама как будто не знаешь! Что бывает, когда головы рубят, знаешь, а про праздники – нет…
Сенджи покачала головой, как Вилле показалось – скорбно.
– А за чей счёт все эти радости происходят, ты в курсе, Вилле?
– За счёт города, конечно.
– За счёт города, – повторила Сенджи и издала короткий звук, очень похожий на вырвавшееся отвращение. – Ну да, ну да…
Она потянулась к колышку, чтобы отвязать веревку, и Вилле заторопился:
– Но ты не ответила! Почему ты не хочешь пойти? Занята? У всех ремесленников ведь выходной…
– А я – не ремесленник, – возразила Сенджи. – И плащ, как уже говорилось, не мой.
– Ага, и в ящике не реторы, я понял. Сенджи!
– Иди, а то опоздаешь, – со странной мягкостью сказала она. – Бутылочный рыцарь, дурак…
Вилле глядел, понурившись, как она делает первый взмах вёслами. Ловкие, крепкие, маленькие руки, совсем не по-девчачьи уверенно сжимающие тёмное дерево. А ведь весла тоже нелёгкие… Сенджи отчего-то помедлила, тоже смотря на Вилле. Он не мог понять, какое выражение сейчас таят её глаза.
Капюшон она не накинула.
– Вилле, – твёрдым глуховатым голосом произнесла вдруг Сенджи. – Уходи с праздника, как только начнёт темнеть. Может быть, произойдёт нехорошее.
– Мне сказал один мой друг, – ответил Вилле. – Сказал, что в прошлом году, когда горела фабрика, люди нашли послание на одной из стен. Дикари написали, что они хотят сжечь карнавал. Так это правда?
Сенджи выдохнула сквозь стиснутые зубы. Она словно сдерживала себя, чтобы не сорваться и не выхватить нож, как полчаса назад в переулке. Наконец успокоилась и сказала ровным тоном:
– Это ложь. Южные, как ты говоришь, дикари ничего жечь не будут. Будут жечь те, кто работает на королевскую службу пропаганды. Вилле, запомни: ни один из тех, кто живёт за Стеной, никогда не был врагом, пока король не решил их такими назвать и сделать. Я знаю, что ты мне не веришь, но хотя бы запомни. И уходи до темноты.
Она взмахнула веслами ещё раз, и тогда Вилле прыгнул.
Он приземлился почти в центр лодки, которая чуть не перевернулась. Ящик больно ударил его по лодыжке и голени. «Кретин!» – закричала Сенджи, хватаясь за борта. А в гневе она ещё красивей, сказал себе Вилле, но только вот теперь наверняка достанет свой нож и не уберёт его, пока не… Как там – кровь фонтаном?
– Кретин! – бушевала Сенджи. – Сумасшедший!
Он смущённо и неловко улыбался ей, и, возможно, из-за этого она быстро прекратила свои вопли.
– Тебя самого надо на помост к трюкачам. Отлично знаешь один фокус, который называется – «выводить из себя». Словами и действием. Нет, ну кретин же… Чего ты от меня хочешь?
– Чтобы ты объяснила мне свои слова про южных дикарей и поджоги. Про то, что я – болван оболваненный, – Вилле устроился на низкой лавке. – Я могу сесть на вёсла, кстати.
– Богатенький мальчик умеет грести? – съязвила Сенджи.
– Умею. Меня Марк научил. Мой старший друг.
– Тот друг, что сказал тебе про поджоги?
– Нет, это Анри. Он фермер, возит нам фрукты и овощи… Анри сегодня пойдёт на праздник со своей маленькой дочерью. Я не хочу, чтобы с ними что-то случилось, Сенджи.
– Ну, а я тут при чём? – спросила Сенджи раздражённо.
– При том, что что-то знаешь. Я не уйду, Сенджи. Поэтому или рассказывай, или бери свой нож и это… кишки наружу… Сможешь потом перекинуть мой труп через корму?
Сенджи вдруг расхохоталась. Но это был горький, безрадостный смех, немного вымученный, словно его обладательница решила, что лучше уж неживой хохот, чем ругань. Она вновь положила руки на вёсла и пошевелила левым, выравнивая свою лодку. Странный, взрослый нервный тик свёл на мгновение её щеку.
– Вёсла я тебе не дам, – тихо сказала Сенджи. – Потому что ты не знаешь, как там правильно грести. Ладно, я возьму тебя с собой. Но потом пеняй на себя.
Вилле обрадовался.
– Нет уж, я не стану жалеть… Но куда мы плывем? К тебе домой?
