Лина Богданова
В кривом зеркале
– Живут же люди, – ворчал Ярослав, зарываясь носом в приятно пахнущую подушку, – нам бы пять соток и вторую крышу над головой, маманя всю жизнь мечтает… А тут у каждого – по полноценному дачному поселку бы на участках поместилось. Ну, ничего, выведем мы одного гуся на чистую воду! Раскулачим. Засадят голубчика на долгие годы с конфискацией. Сородичей разгонят, а в поместье организуют профилакторий для простых трудящихся. И мне путевочку дадут. А что? Я бы не против. Вот тогда с Агнешкой Васильевной и погуляем!
И, уже засыпая под аккомпанемент таких приятных мыслей, встрепенулся:
– А если не один виноват? Если действовали злоумышленники целой бандой?
Но оптимистические позывы предыдущих умозаключений взяли верх, Ярослав сладко потянулся, улыбнулся луне, как давней подружке:
– Ну и пусть банда! Всех пересажаем! Дышать станет легче. И профилакториев можно будет настроить, чтоб на всех хватило…
Картина маслом. Преступление
Дело оказалось совершенно простым. Злоумышленники действовали жестко и без фантазий. Явились к Францу на рассвете. Повествование можно начать со знакомой и оттого еще более леденящей душу увертюры: «Занималась кровавая заря…»
Франц Собесский вставал по настроению. Жаворонка в нем имелось примерно столько же, сколько совы. Иной день встречал с петухами, а иной валялся в постели до обеда. Сам себе хозяин, никому и ничего не должен.
Разве что маменьку проведать в ее богадельне. Раз в неделю. Не больше – ей там и без него хорошо. Или работу заказчику отвезти. Картинку какую. Или скульптурку. Находились чудаки на его инсталляции. Покупали. Не так дорого и не так часто, как хотелось. Но все-таки. Больше, конечно, приезжали на фотосессии. Такой натуры поискать!
Старые, искореженные временем и болезнями яблони, уходящие в космическую высь лиственницы, раскидистые акации – папенька любил садовничать. Целый ботанический сад забомбил на своих гектарах. Мечтал о признании в широких биологических кругах. Мало ему известности художника европейского масштаба! Чудил батюшка в последние годы. Лучше бы за сыном присматривал.
А может, и не лучше. Отучился Франек худо-бедно в суриковском, устроился в театре художником-оформителем. Работа – не бей лежачего. А что зарплата никакущая, так на Франековы потребности и папенькиных гонораров хватало. Жены от молодого Собесского сбегали быстро. Детей как-то не случилось.
Почудил парень в столице и домой вернулся. На четвертом десятке проклюнулись у наследника гения художественные амбиции. Осмотрелся. Осознал, что талант почти прогулял, если не пропил. Закладывал за воротник папенькин сынок, чего греха таить.
Кому-то пол-литра в день – по барабану. А Франеку лечиться пришлось. Пока в профилактории бока отлеживал, вакансию в театре другому отдали. Пришлось к папе-маме под крыло прятаться. Ни дать ни взять – возвращение блудного сына.
Папенька тогда попенял малость на то на се. Но принял. Мастерскую на чердаке выделил – твори, как в том пионерском девизе, выдумывай, пробуй. Маменька окружила теплом и заботой. Сегодня пирожки, завтра – расстегаи, послезавтра окрошка с пампушками. Живи и радуйся.
Франек и жил. Выдумывал. Пробовал. В конце концов, забросил почти свои акварельки-пастельки. Остановился на новом веянии в искусстве. Техно. Вот где можно развернуться! И конкурентов в округе – даже обсчитываться не приходилось. Закупил с десяток тонн металлолома на соседней свалке и нагородил среди яблонь и лиственниц ржавых монстров.
Отец так и не успел осознать величия появившегося на свет мастера, умер через два года после воссоединения семьи. Матушка шугалась железных страшилищ как привидений. Перестала выходить в сад. Ночами вскрикивала. Потом тени собственной бояться стала. Пришлось устроить ее в дом-интернат под опеку специалистов. А в перерывах к знакомой в городе определить.
Сын поначалу рассчитывал – временно. Но увяз в своих творениях, потом в безденежье, а там и за старые привычки взялся. Куда уж тут матушке возвращаться. Так и вековала горемычная на чужих харчах, денно и нощно выглядывая в окошко ненаглядного своего Франечка.
А тот пытался свести концы с концами всеми доступными способами. Подвизался на стройках в радиусе нескольких километров от дома. Благо, что строили богатые люди активно. А местные власти не менее активно создавали условия для приватизации имеющихся в наличии и пребывающих в запустении земель бывших колхозов и совхозов. В основном, непригодные для обработки, что, собственно, и полагалось отводить под коттеджи.
Однако работа на стройке отличалась трудоемкостью и пыльностью, потому и старался Франц найти что-то почище. Промышлял благоустройством прилегающих к коттеджам территорий, мелким ремонтом, курьерил понемногу. Осваивал социальные сети – рекламировал свои произведения, слегка мошенничал. И между делом шантажировал соседей.
Неудивительно – у богатых свои причуды. И не одна, с ростом благосостояния тянуло бизнесменов и их боевых подруг вместе с чадами на малые и большие подвиги. Большие деньги – большие возможности. И еще более большие желания. Взаимовыгодное получалось предприятие. Кому – драйв, а кому – деньги. Тут, главное, с правильной стороны подойти и иметь для того веские основания. Приходилось крутиться – подсматривать, подслушивать, складывать, вычитать, выбирать важное, отбрасывать ненужную шелуху.
Жизнь Собесского получила второе дыхание. Он почти перестал пить, корпел над грандиозными планами по выведению на чистую воду того или иного обитателя Престижного.
Появилось и творческое вдохновение. Несколько последних скульптур получили положительные отклики в интернете. Владелец одной галереи предложил устроить персональную выставку. Правда, не в сезон и на условиях самоокупаемости – но все лучше, чем ничего! Писать Франк снова пытался. Теперь уже маслом – акварели продавались плохо, а масло шло потихоньку.
Франц постригся, обновил гардероб, на что ушли последние сбережения. И загрустил: грузотакси, фуршет в день открытия, аренда зала, презент для журналистки – а платежеспособность в абсолютном нуле.
Прикинул, что заработать не удастся. Начиналось лето, все возможные садовые дела он на пару с заезжим садовником Леонтьичем успел переделать, ремонты соседи оставляли на зиму, заказчики выжидали сезонного падения цен на инсталляции. Оставалось опять прибегнуть к санитарной обработке местных нравов, то бишь, к шантажу.
На примете имелась пара не внушающих доверия объектов: господин Ангел со своей «шведской» семьей и подозрительно активизировавшийся в последнее время священник. Франц проявлял больший интерес к батюшке, но не имел достаточно доказательств. Хотел переключиться на социального работника, да тот отбыл в круиз, длительность которого перекрывала допустимый резерв времени.
Пришлось браться за политика. Николай Семашко явно склонялся к экстремизму. И подтверждающие факты вырисовывались столь явно, что шантажисту не требовалось особых усилий. Франц понимал, что опасно соваться в осиное гнездо кавказского разлива. Но выбора не было. И он рискнул.
На свою беду. Первый звоночек Семашко оставил без внимания. Во время второго призвал наглеца к благоразумию. Намек на освещение вопроса в прессе сподвиг политика на свидание.
– Завтра в половину пятого утра, – прорычал он в трубку.
– Не вопрос, – потирал руки Собесский. – Буду ждать.
Не особо нравилось ему это рискованное во всех отношениях занятие. Но выбирать не приходилось. Всего-то пара штук баксов – для Русского расход незаметный, а Франц решит все свои проблемы с выставкой. А там…
– А там обрету имя и забуду всех нечистых на руку престижненских святош, чтоб им перейти на прожиточный минимум! Сменю поселок, а, быть может, даже страну и заживу с чистого листа. Заведу солидных клиентов, женюсь, детей заведу, мамашу к себе выпишу. Вместе с сиделкой. Во как!
Новая жизнь обрастала волнующими и гуманными подробностями. К рассвету в ней значились: собственная яхта, кафедра в престижном университете, благотворительные приемы, съемка фильма…
Шаги по гравийной дорожке вывели Собесского из состояния эйфории. Он легко поднялся, натянул спортивные брюки, отметив их вытянутость и общую невзрачность.
– Надо будет себе «Адидас» присмотреть. Настоящий! – хмыкнул он, выходя на крыльцо.
Оглянулся. Странно. Никого. Взглянул на часы. Четверть пятого. Но ведь шаги он слышал. Перегнулся через перила.
Сад спал, погруженный в предрассветный мрак. Лишь макушки старых яблонь багровели на фоне занимающейся зари. В ее красно-фиолетовых всполохах мир приобретал какой-то зловещий вид.
– Занималась кровавая заря… – заутробным голосом пропел Франц. – Самое время для нежелательных визитов. Эй, есть тут кто?
Он повернул голову на шорох со стороны входной двери, так и не успев ничего увидеть. Удар по голове ослепил шантажиста. А остро отточенное лезвие охотничьего ножа огненной молнией вошло в подреберье.
– Это за пару тысяч-то… – прошептал Франц с переходящим в бесчувствие пренебрежением, – мелочны вы, батюшка…
Калитка скрипнула.
– Молочко… – послышался из-за живой изгороди знакомый говорок, – свеженькое. Я на скамейке оставлю, все одно не платит поганец. Только из уважения к Анне Трофимовне…
– Блин… – прошелестел один из убийц.
– Т-ссс… Она дальше не пойдет, слышал же, – выплюнул второй.
– Не факт. Давай в дом оттащим.
– Лишняя работа…
– Есть тут кто? – поинтересовалась женщина.
– Давай…
Обмякшее тело подхватили и перетащили через порог. Дверь мягко закрылась. Ключ провернулся в замке без звука.
– Лишь бы не платить, – пожала плечами молочница. – И отчего у хороших родителей случаются такие вот говнюки – неразгаданная тайна природы.
Калитка закрылась почти также мягко как дверь. При всех своих недостатках Франц Собесский содержал дом в образцовом порядке. Не все в нем было так плохо. Вот именно, что БЫЛО…
Убийцы выждали некоторое время.
– Я же сказал: не пойдет, – напомнил один.
– Береженого Бог бережет, – ответил второй. – Сам же и понесся в хату с убиенным на плечах.
– Мразь он, а не убиенный. Житья нам не давал, то там откусит, то там урвет. Вот и заработал перо в бок и пластиковый мешок. О, практически стих! Доставай, кстати. У нас не больше часа. Еще вывезти до смены. Там Бабулько придет – фиг вывезешь без контроля. В темпе.
– Бабулько – урод! – кивнул сообщник. – Я мигом.
Вскоре у калитки остановился старенький фургончик. Запакованное в полиэтилен тело перетащили в салон. Бус укатил в сторону леса. Оставшийся на месте преступник вернулся в дом. Включил свет в коридоре, выругался:
– Говорил же Лешему не связываться с пером, вон, кровищи сколько! Хватило бы монтировки.
Огляделся, вытащил из стопки стираного белья простынь, протер заляпанный пол.
– Теперь комар носа не подточит. Был человек – и весь выбыл. Человек – громко сказано. Подонок вульгарис! Давно следовало убрать…
Он прошел по садовой дорожке в сторону запасной калитки, наткнулся на одно из металлических чудовищ Собесского. Отскочил, снова выругался. Пнул уродца ногой и скрылся за высокой, окружающей усадьбу покойного, изгородью.
В саду чирикнула ранняя птаха, за ней – вторая. Лучи солнца обретали тепло и свет, с завидным упорством проникая в самые сокровенные глубины сливовых зарослей, расцвечивая не проснувшуюся еще яблоневую листву, полузакрытые цветочные головки, переливаясь крохотными радугами в изгибах стальных конструкций.
И вот уже в мир пришло полноценное июньское утро, так незначительно зависящее от человеческих поступков и проступков…
– Как-то так, в общем, – закончил сложившуюся к утру версию лейтенант Пукель. – И как вам?
– Как-то так, – пожал плечами майор. – Если честно, как в старых добрых детективах: красиво и понятно. Сам придумал или помог кто-то?
– А то я бы кому позволил… – отмахнулся от обидного допущения Ярослав. – У меня самого с воображением без проблем. Картина маслом. Со всеми подробностями.
– Мне особенно понравилась кровавая заря и тело в пакете. Впечатляет. Теперь что?
– Как это что? – с плохо скрытым возмущением произнес сыщик. – Дальше припру убийц к стенке. Вот только доказательств надыбаю маленько.
– Интересно, с кого начнешь?
– Как это с кого? – обиделся лейтенант. – Я же сказал: главный зачинщик – Николай Семашко.
– Экстремист, значит? Ну-ну… а не боишься?
– Чего?
– Ну, сообщников его. С кавказским разливом. Горячие парни, между прочим…
– Думаете? – приуныл Пукель. – А если госбезопасность подключить?
– А если версия твоя вилами по воде писана, тогда что? Выставишь весь отдел на посмешище? Тебе ж Семашко этот со своим экстремизмом приснился просто! Кстати, акцента кавказского мне в истории твоей не хватило.
Подумаешь, объект! Да тут таких находок для шантажиста – лопатой греби. Нет уж, дорогой соратник, не руби сплеча. Осмотрись, почву прощупай. А там уж и я подключусь. Мне б еще суточки не дергаться. Ты пожалей начальника, не вынуждай нарушать постельный режим. И вот еще что, ты фантазию свою попридержи, с натуры пиши. Исключительно с натуры! Нам и без тебя сюрреалистов хватит, Дали ты мой самопальный. Усек?
Ярослав покашлял, вникая в суть комплимента. Робкий упрочил позиции:
– Только с натуры…
Пейзажные акварели лейтенанта Пукеля
– Подумаешь, искусствовед! – ворчал Ярослав, поднимаясь на холм за поселком. – И без тебя знаем, что к чему. У меня, между прочим, художественная студия за плечами. И в универе по рисунку одни девятки были. Такие словесные портреты малевал – вся профессура сбегалась. Будут тут указывать всякие… А вот возьму и займусь пейзажиками. Места здесь – лепота! А портреты с натуры – эко хватил – кто ж мне позировать станет? Разве что за плату. Но я представляю, какие это деньги!
Лейтенант поднялся на вершину пригорка и обнаружил две вырезанные из цельного дерева скамьи и столик между ними. Неожиданное удобство размещалось в тени своеобразного купола – вековой сосны. Рядом покачивались на легком ветерке качели. Чуть поодаль был оборудован мангал.
– Умеют же жить, паразиты! – поразился предприимчивости фигурантов Ярослав. – Все во благо человека, даже шишка на земном лбу. Сиди вот, любуйся. А проголодаешься, шашлычку сообрази. А ведь есть, чему любоваться. Эх, красотень-то какущая! Хоть пиши! И никакого масла – только акварель! Легкая, прозрачная, непредсказуемая… А не податься ли нам в живописцы?
Создам шедевр… К примеру, реку эту напишу. Вон как блестит – чисто зеркало! И отражает чуть ли не весь поселок! Да! Именно с отражения и начну. Тут все чище и спокойнее. Ни тебе убийств, ни лишних хлопот. Правда, течение мешает – рябит картинка. Зеркальце-то далеко от идеала. Елки вверх вытянуло, а крайний особнячок к земле пригнуло. Ох уж эти кривые зеркала! Прямую – искривят, кривую – выпрямят. Да что там линии! Возьми хотя бы человека. Красавца уродом сделают, уродца, наоборот. А ты ломай голову, что здесь реал, а что неудачное его отражение. Смотри-ка, философствовать начал на фоне местных красот и избытка свежего воздуха. Надо бы мыслишку запротоколировать, авось пригодится…
Окрестности действительно вдохновляли на подвиг: мягкие изгибы холмов, подчеркивались ивовой порослью, ажурные березовые посадки плавно спускались к реке. Золотистые воды с вкраплениями плавающих зеленых островков-кувшинок перекатывались от берега к берегу, далеко на западе сужаясь в ручей. Слева пестрел июньским разноцветьем луг. Справа вырисовывался четкими линиями сангины старый песчаный карьер. В центре зелено-рыжего великолепия уютно расположился поселок. Черепичные крыши, башенки, антенны, террасы. Даже ветряная мельница рядом с дубравой.
За высокими заборами и садами угадывались площадки для гольфа и тенниса, открытые бассейны, невероятной формы и роскоши цветники.
Здесь не жалели средств для комфорта. Здесь селились не на год и не на два – на всю жизнь.
– А неугодных убирали. Легким движением руки…
– Чегой-то?
Лейтенант изобразил на лице гримасу и встретил очередного собеседника во всеоружии:
– Убирают, говорю, неугодных помаленьку. Вас имею в виду, обычных смертных… простых постсоветских тружеников…
Мужчина лет шестидесяти, крепкий и моложавый, неодобрительно крякнул и занял свободный край скамейки:
– Есть такое дело, разрешите представиться: Озкаускас Леон Стефанович.
Пукель икнул, отдавая должное странным флюидам Престижного, постоянно ставящим его в неловкое положение. Обычный смертный… простой труженик… генерал-полковник… Этого-то каким ветром занесло?
– А вы, стало быть, занимаетесь убийством? Майор, если не ошибаюсь, Робкий?
Ярослав побагровел, закашлялся. Хороший знак – быть ему если не генералом, то майором! У генералов не может быть столь досадных ошибок, они чувствуют перспективу. Носом ли, затылком или пятой точкой – но обязательно чувствуют. Днем и ночью. В любых метеорологических условиях.
– Значит, не майор еще… – прозорливо отметил генерал.
– Виноват, господин генерал! – вытянулся в струнку Ярослав. – Майор Робкий попал в затруднительное положение и временно нетрудоспособен. Докладывает лейтенант Пукель!
– Опаньки, еще и Пукель! Повезло тебе с фамилией, а лейтенант? Стало быть, вы тут группой работаете. По-взрослому. А майору помощь не требуется?
– Никак нет! – лейтенант щелкнул несуществующими каблуками. – Он самостоятельно справляется с… недугом.
Пауза была замечена и оценена с позиций воинского опыта:
– Зашибает, что ли?
– Никак нет! Получил не относящееся к делу ранение! Соблюдает минимальный постельный режим. В данный момент я за него.
– Герой! – одобрительно крякнул генерал. – А ранение, значит, не относящееся…
– Так точно, господин генерал!
– И кто же так решил? Уж не ты ли?
– Я… – растерялся Пукель, судорожно припоминая историю с ранением, и тут же снова вытянулся в струну. – Никак нет! Начальство решило! Судя по вещественным доказательствам, охотники балуются. Уток в здешних прудах немерено, вот и палит народ, куда попало…
– И куда же попало? – навострил уши старый вояка.
Лейтенант вздохнул, справляясь со смущением. Нашелся:
– В мягкие ткани, господин генерал. Навылет.
Собеседник рассмеялся, уловив в отвлеченном определении самую суть.
– Надо будет навестить пострадавшего. Где квартирует?
– У гражданки Лопатко.
– Эко ему повезло! Там он в момент поправится! Сейчас заскочить, что ли? Нет, погожу до вечера. Люська к ужину расстегаи печет отменные – грех не совместить приятное… кхм… с полезным. А ты что тут, боец? Рекогносцировку проводишь? Хорошее дело. В наших лабиринтах заблудиться – как икнуть.
Легкий акцент добавлял в речь генерала многозначительности. Ярослав покосился на Озкаускаса: издевается, что ли? Нет, тот пребывал в умиротворении, связанном с посторонними, не относящимися к разговору воспоминаниями. И лейтенант ухватился за предыдущее замечание:
– Так точно! Изучаю обстановку!
Не ссылаться же на майорское табу. А так получилось профессионально, если не сказать: солидно. И высокому начальнику, похоже, понравилось. Тот переключился на диалог:
– Молоток! Могу оказать, так сказать, содействие. Рисуй схему. Эх, хорошо у нас! Как считаешь?
Вытянутый из кармана блокнот упал на траву. Лейтенант снова принял вертикальное положение.
– Ну-ну, не стоит так официально. Я на отдыхе. Ты в свободном полете. Имеем право на лирические отступления. Что, нравится в Престижном? Да садись ты!
– Так точ… то есть очень, очень нравится!
– Сам-то у кого остановился? Не у Агнешки, часом?
– Никак нет.
– Хороша девица! Но себе на уме. Значит, облом вышел?
– Типа того… Я у Клавдии Романовны…
– Это у молочницы, что ли? Молоток, правильный подход! За Романовну она тебе и вареничков налепит, и постельку два раза в неделю поменяет, можешь не сомневаться. А места эти я с первого взгляда полюбил. На наши края похожи очень. В восьмидесятые мы здесь учения совместные проводили. Я еще ротным был. Капитаном. Увидел – и пропал. Пунктиком обзавелся: тридцать лет мечтал здесь поселиться. И только на пенсии смог. Подвернулся вариант.
Да, чего смотришь? Здешняя недвижимость среднестатистическим генералам не по зубам. А заграничную приморскую дачу сменять на коттеджик – плевым фортелем оказалось. За неделю сладились. Жена, правда, до сих пор простить не может. Но что мне жена? За ней столичная жилплощадь осталась. В приличной европейской стране. Как только крутнет хвостом, я к ней. Как только надоем, назад. А иногда сама сюда наведывается. По душе пришелся мадаме белорусский климат. Так и катаемся лет семь. И, заметьте, всех все устраивает. Идеальная модель затянувшегося брака. Учтите на будущее, молодой человек. Тут такие перспективы…
Генерал расхохотался и перешел на пение:
– «Старость меня дома не застанет. Я в дороге, я в пути…» – так-то вот, юноша. Люблю я здешние пейзажи. И на рассвете. И на закате. И в середине дня. И площадочку вот обустроил. Для себя и для других. Чего глядишь, думаешь, раз генерал, то и не способен ни на что?
– Ну почему же… Никак нет! – вскочил с места Ярослав.
– Да сядь, наконец! И оставь «никак нет» для своего милицейского начальства. Капитально оно вас муштрует. Ты лучше по сторонам посмотри – это ж на картину, дорогой мой человек, просится! И сосны эти, и березы, и даже дома. Что ни двор – шедевр ландшафтного дизайна. От лучших мастеров!
Одно время жильцы здешние будто соревновались. Один бассейн затеял, другой тут же в ответ баньку с трамплином и горку как в аквапарке. Третий все вместе соединить пытается… Эх, умел бы, таких полотен тут наворочал – Шишкин ваш в гробу перевернулся бы. И наш Чюрленис заодно. Нравится?
– Нравится, – кивнул Ярослав. – Мне тоже хотелось бы все это написать. Я в художественной студии лучшим учеником был.
– Вот повезло! – генерал хлопнул по обтянутым старыми галифе ляжкам. – Слушай, кидай ты свой сыск. Иди к нам на заработки. Тут у нас художникам лафа. Лет на десять работой по самое горло обеспечим. Оклад положим. А там и карьера в гору попрет – с такими-то заказчиками.
– Но как же… – растерялся лейтенант. – Я же профессию сам выбирал.
– Мало ли кто чего по малолетству выбирает! – отмахнулся от ненужного оправдания генерал. – Ты ж не мог представить, что оклад твой сравнится с зарплатой уборщицы в здешнем коттедже. Дак та еще носом может покрутить, дескать, придираются хозяева, не соскочить ли к соседям. И, заметь, спится им спокойно. Ни тебе окровавленных трупов, ни сумасшедших гонок, ни бумажных завалов. Чего смотришь? Дело говорю! Здешние богатеи спят и видят, чтобы кто-нибудь их чудачества запечатлел. А также природные экзерсисы. И чем не работа? У каждого по две дюжины комнат. В каждую по пять-шесть картин – как раз в десять лет уложишься!
– Я… я подумаю, – Ярослав на всякий случай сдвинулся на край скамейки, тайком высматривая пути побега. Генерал ему попался со странностями. Видно, несладко пришлось на боевой-то службе. – А пока… пока вы мне расскажите о местных. Кто где живет. С кого начать лучше. И все такое прочее…
– А и расскажу, – собеседник придвинулся ближе. – Да не дергайся ты! Не съем, разве что понадкусываю маленько! Куда? Сидеть!
Ярослав уж и не рад был, что связался с залетным чином. А кто его знает, вдруг понадкусывает. Вон зубищи-то какие… Небось вставные, уж больно хороши для настоящих. Однако спасаться позорным бегством поостерегся. От такого убежишь, как же. Из-под земли достанет. Вызовет заморских своих бойцов, прочешут местность, отыщут как миленького. А уж потом… Последняя из возникших в воспаленном воображении композиций никакого отношения к пейзажной лирике не имела, а посему лейтенант помолился в нависшее над пригорком облако и отдался во власть ценного свидетеля.
– То-то же, – оценил маневр генерал, положил на плечо парня тяжеленую ручищу и взялся за выполнение недавнего обещания. – Начнем с северной окраины. Видишь зеленые крыши? Наш батюшка там обосновался. Все как у людей – теннисный корт, бассейн с подогревом, два фонтана, сауна, дом для гостей, фитнес-центр. Да, чего смотришь? Тренера выписывает на зимний сезон. Массажиста. Все местные туда бегают. Хоть и недешево берет, шельмец! А с батюшки взятки гладки: квартиранта получил, плюс забесплатно мышцу качает. Недаром прихожанки со всей округи видят нашего святошу в своих эротических снах.
Пукель почувствовал, как загорелись уши. А генерал, довольный произведенной реакцией, выдал на-гора очередной залп оглушительного хохота. Потом утерся рукавом спортивной куртки и продолжил:
– А березняк у батюшки великолепнейший. Две аллеи. Деревья могучие, в два обхвата. Скамейки старого образца. Намедни киношники просились на постой – фильм хотят в его аллеях снимать. Из восемнадцатого века, кажется. Декабристы-то в каком веке жили?
– Ну… – Ярослав ограничился глубокомысленным мычанием.
– Кажется, в восемнадцатом, – утвердился в выводе Леон Стефанович, – или девятнадцатом. В общем, очень давно. Вот про них и снимать собираются, прикинь? Колодечик им очень понравился, беседка и павильон на берегу. Все из ели, Шумский где-то в Карелии заказывал. Картинка – закачаешься! Ни в чем себе не отказывает, паразит!
– Приход, наверное, богатый, – несмело предположил Ярослав.
– Откуда? Это у католиков на подобные дела не скупятся. А ваши… разве что по великим праздникам, да и то сэкономить норовят. Чем-то слева святой отец промышляет. Но… – генерал осекся, поняв, что доверился не тому, и поспешил предупредить: – Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал. Усек? Смотри у меня!
Пукель хотел было отодвинуться, но вовремя вспомнил, что двигаться уже некуда. С минуту поразмышлял, как половчее выйти из положения. Остановился на последующих за зелеными бордовых крышах:
– А там кто живет?
– Там-то? – оживился Леон Степанович. – Там Мякиши живут. Славянофилы хреновы. Я это к тому, что виллу свою «Славянкой» нарекли. Выстроили терема в псевдорусском стиле, а сами из-за кордона и носа не кажут. Дифирамбы лесам да болотам пели: ах, птичечки, ах, камышики. Ах, девушки в веночках. А сами – фьюить, и через океан от всех этих веночков и камышиков – и забудьте, как нас звали! Лицемеры! Уж и физиономии их лживые забыл. Лет семь ни слуху ни духу. Вдовствует наша «Славянка», так и запиши.
Ярослав чирикнул пару слов в блокнотик и уточнил:
– А дом пустует? Или квартирует кто?
– Одно время будто бы жили. А сейчас точно не скажу. Сам постоянно в разъездах. Не услежу. Ты у Шумского спроси, он к «Славянке» ближе всех живет. Дальше-то Франека дом, а напротив – мой. Вон, на солнце навесы мои переливаются. Видишь? В прошлом году ставил! Ни у кого больше таких нет! Обошлись капризы супруги в копеечку. Захотела, видите ли, полдома навесом накрыть. Зимний сад непонятно для кого устроить. Устроил, нате вам, пожалуйста! Вид с крыши моей обалденный. А смотреть практически некому. Слушай, а давай сразу ко мне!
Ярослав непонимающе уставился на генерала.
– Да какая тебе разница, к кому сначала? Я же первый предложил. Так что по справедливости – сначала мой ты будешь. Прямо на чердаке и устроишься. Как это у вас называется? Мастерская? Да не переживай. Там все цивильно: отопление, вода горячая. Вместо пола – старая крыша с подогревом. А вместо потолка – звезды да солнце – любуйся – не хочу. Да картины твои сами собой там писаться будут, попомни мое слово!
– Ах, вы о картинах… – облегченно проглотил не успевшее разродиться возмущение лейтенант.
– А о чем же еще? Не просто так к себе зову. Я тебе не баба Клава. И с ориентацией у меня все в полном порядке, – бравый вояка многозначительно подмигнул ему, окончательно смутив парня.
Ярослав уткнулся в свой блокнот и уже не поднимал глаз для обозрения достоинств прилегающих к домам Собесского и Зайчика территорий. Между «Славянкой» и участком Собесского застрял в середине строительных работ особняк главы администрации неясно какого района. По словам свидетеля, у главы случались периоды повышенной и пониженной платежеспособности, прямо влияющие на режим строительства. Дом возводился уже лет пять, и конца сей грандиозной по масштабам и времени эпопее в ближайшей пятилетке не предвиделось.
В связи с отсутствием интереса к инертному в отношении преступления объекту, генеральские дифирамбы в его адрес Ярослав пропустил мимо ушей и страниц наполовину исписанного блокнота. Дом Собесского он решил осмотреть в последнюю очередь, прекрасно представляя все, что мог бы там увидеть. Описание, выполненное по настоятельной просьбе начотдела ушлым частником, они с майором успели прочесть еще до приезда в Престижное. Да и наведаться туда Ярослав успел. Коротко, но впечатляюще.
Леона Стефановича, как предложил величать себя генерал, хватило еще на рассказ о злоключениях Льва Зайчика, бледнолицего красавца-бизнесмена, и краткий перечень чудес на львино-заячьей территории:
– Настоящий лев наш Зайчик, уж поверь мне на слово! Что в бизнесе, что в семейных проблемах. Сам посуди: занимается мужик, хотя его и мужиком-то не назовешь, скорее, вечный мальчик, производством и сбытом алкоголя. В основном, водка. И неплохая, скажу тебе. Ну, там наливочки с национальным колоритом, бальзамчики, настоечки – без них здешняя продукция в Европе не катит. Но чтобы пропихнуть всю эту заразу хоть на запад, хоть на восток – железная хватка нужна. Это ж почти война – сквозь самопал и левак пробиться. Но Зайчик наш – кремень. Если уж ухватится, то насмерть. Никакие бандюки не прошибут. И все у него кругом схвачено: и партнеры, и законники, и налоговики, и таможня. Такими бабками, подлец, ворочает, остальным соседям и не снилось.
– Мухлюет? – понимающе приподнял правую бровь Пукель. – Уж не оттуда ли ветер дует?
– Не, на мякине этого воробья не проведешь, хочешь ОБЭПом припугнуть? Не обломится, брат. Заходи с другой стороны. В семейных отношениях у нашего Льва целый Голливуд! Кто, когда и с кем – мозг сломаешь. Там такого наворочено. Самому Левушке уж под сорок. С гаком на полдесятка. Жену себе недавно из Могилевской области выписал – кровь с молоком! Лет восемнадцать. Натуральная блондика, девяносто-шестьдесят-девяносто, ноги от макушки растут – словом, тот еще стандарт.
Да тут старший пасынок его (от какой-то, уж не помню по номеру, много их было, супруги остался) на девицу, похоже, запал. Или девица на него. Тот с виду так себе, но кто этих баб разберет, на что их больше всего клинит. А сам хозяин с малолеткой городской – и куда только родители смотрят! – снюхался. Короче, в последнее время на Львином подворке неспокойно. Даже до города доносятся отголоски, уж поверь. Я бы специально не принюхивался, но, если на всю деревню смердит, простите! В подробности вдаваться не буду, одно скажу: если и было, за что Зайчика зацепить, то копать придется сквозь домашнее дерьмо.
