Лин Йоварт
Молчаливая слушательница
Глава 13
Джой и Рут
Декабрь 1960 года
Джой закрыла двери за мистером Ларсеном и вдруг вспомнила про книгу «Гордость и предубеждение», которую спрятала под подушку при внезапном появлении отца. Угри зашевелились. Джой с трудом поборола острое желание кинуться в спальню и спасти книгу. Лишь через полчаса мама сняла фартук и ушла в мастерскую.
За пять быстрых шагов Джой одолела расстояние до своей комнаты и, не обращая внимания на Рут, подняла подушку. Угри злобно задергались, заскользили липкими телами по стенкам желудка – она в ужасе заметила, что на лицевой стороне обложки загнут уголок. Обложка захныкала, взвыла: «Смотрите, что со мной сделали!» Джой покосилась на двери (пожалуйста, Господи, пожалуйста, пусть никто не войдет!), лихорадочно разгладила обложку и сжала книгу обеими руками. Та сурово прорычала: «Подлая грешница. Испортила прекрасную книгу». Джой в отчаянии повернулась к Рут, но сестра лишь пожала плечами и покачала головой.
Отец наверняка услышит эти крики и обвинения. И для Джой все изменится. Вот он… пришел ее час.
Однако кухонная дверь оставалась закрытой. Джой прокралась в большую комнату, молча умоляя обложку замолчать. Угри не унимались. Девочка погладила место сгиба, попробовала стереть зало́м. Сунула рыдающую книгу под тетради, положила наверх стопки толстый учебник по математике для пятого класса. Тяжелый учебник заглушил всхлипы романа, и Джой расслабила плечи, выдохнула. Только собралась отпустить математическую книгу и проверить, не завалит ли она всю стопку, как хлопнула задняя дверь и в кухне послышались шаги отца.
Джой оказалась в ловушке. Из большой комнаты были выходы только через кухню (невозможно), через парадную дверь (всегда заперто, ключ хранится в ящичке серванта) или в родительскую спальню (запрещено).
Джой услышала, как отец толкнул двери в ее комнату.
– Джой!
Один-единственный слог – а будто дерево рухнуло. Сердце заколотилось о ребра.
– Ты где?!
Ботинки отца затопали по кухне в направлении большой комнаты.
«Прошу, Господи, прошу…»
Нужно выбираться. Джой отняла руку от книжной стопки, но учебник по математике зашатался, и стопка накренилась. Пришлось прижать ее к столу.
Ботинки остановились.
«Вот и все. Он слышит мое дыхание. Или грохот сердца». Книга опять взвизгнула – правда, приглушенно: «Она здесь! Здесь! Где быть не должна! Душит меня! Спасите!»
Джой вновь услышала шаги отца и поняла – это конец. Пришел ее час.
Она стояла возле стопки книг, удерживая в равновесии учебник по математике, и не отрывала взгляда от двери, а из каждой по́ры струились черные бусинки страха, бежали по рукам, по ладоням…
– Джордж? – позвал с заднего крыльца мамин голос. – Роберту нужна помощь. Трактор застрял.
Отец недовольно буркнул и вышел из кухни. Джой, всхлипывая, выровняла книжную стопку. «Гордость и предубеждение» издали короткий, едва слышный стон.
«Благодарю, Господи, благодарю, мистер Ларсен». Джой сделала два шага к кухонным дверям и тоскливо оглянулась. Не скоро ей удастся прочесть «Гордость и предубеждение»…
Еще через шаг Джой вновь остановилась – услышала в кухне маму. Та обязательно расскажет отцу о том, что Джой заходила в большую комнату два дня подряд.
– Джой, ты у себя?
Она стояла молча. Если б еще сердце билось потише…
Мама открыла дверь в комнату девочек.
– Ты где?
Рут не выдаст сестру. Опасность миновала; теперь мама отправится искать Джой во дворе.
Внезапно зазвонил телефон, и ее сердце замерло. Не пройдет и десяти секунд, как мама будет здесь. Остается только один вариант. Через два длинных шага и один толчок приоткрытой двери Джой оказалась в спальне родителей. В единственной комнате, где никогда не бывала. Она осторожно вернула дверь в прежнее положение, оставив ее приоткрытой на дюйм-другой.
Тихонько отошла в глубь спальни. Мама подняла трубку, быстро назвала их телефонный номер:
– Три-пять-пять.
Тяжелые коричневые жалюзи были опущены, в спальне царила почти полная темнота. Тошнотворно пахло нашатырным спиртом и старой тальковой пудрой, от чего угри занервничали, сбились в ползучий клубок.
– Здравствуйте, миссис Уэдделл. Как поживаете?
Мама сейчас у столика с гладким черным телефоном. Джой всегда завораживала эта холодная гладкость. Этим он был обязан материалу, который мистер Пламмер называл бакелитом[8] {рысь перед прыжком – натянутая как струна, мускулистая, неподвижная, выжидающая}.
Рядом с телефоном располагалась банка, куда родители – и мистер Ларсен после своих звонков – клали монеты; тут же лежали старые счета, скрепленные большим зажимом. На обратной стороне счетов мама записывала заказы на венки и букеты, каждый заказ на отдельном листке, потом забирала эти листки в мастерскую. В результате можно было не тратиться на блокноты. Еще на столике находился телефонный справочник с номерами множества людей. До Джой долетало «щелк-щелк-щелк» – это мама бездумно передвигала закладку на справочнике вверх-вниз. Она всегда так делала, когда не записывала заказ.
– Да, я тоже с сожалением прочла о его смерти. Верно, похороны завтра. Нет, вы не опоздали. Один десятидюймовый венок с кувшинками. Что написать на карточке?
Джой стояла с закрытыми глазами, не шевелясь, и слушала маму, от страха даже не смея рассматривать эту странно пахнущую комнату. Пока мама не закончит разговор, двигаться нельзя. Только что же делать, если в спальню явится отец? «Придет твой час».
Отец убьет ее.
Хотя быть мертвой не так уж и плохо. Больше никакой домашней работы, никакой грязи, никакого отца…
Джой открыла глаза, огляделась в полумраке. Перед ней у противоположной стены стояло трюмо с двумя рядами ящиков и большим зеркалом. В ящиках наверняка лежат родительские трусы. Джой приводило в ужас то, что родители имели попы и носили трусы. В голову полезли жуткие картинки, и Джой, крепко зажмурившись, тихонько забормотала любимые слова – пусть их образы вытеснят то, другое. «Девственно-чистый, радуга, филигранный, катапульта».
– Да, записала. «С глубокими соболезнованиями, семья Уэдделл». Очень душевно, миссис Уэдделл.
Вновь услышав мамин голос, Джой открыла глаза и уставилась в крапчатое зеркало. В комнате было темно, отражение казалось очень далеким, но Джой все равно различила унылую и жалкую тень худенькой одиннадцатилетней девочки. Она явно боялась. Всего. Джой повернулась к родительской кровати – и зажала рот ладонью, заглушая вскрик. На темном покрывале кольцом свилась черная змея! Даже в полумраке ее голова блестела, виднелся кончик острого серебристого языка.
Джой знала, что в холод и слякоть змеи с пауками часто заползают в дома в поисках сухого теплого места. Потому-то и нужно хорошенько встряхивать полотенце, вынимая его из шкафа, и нельзя совать ногу в сапог, предварительно не постучав по перевернутому голенищу.
Змея не шевелилась. Берегла энергию, но вполне могла чуять страх, который волнами расходился по телу Джой. Она попала между двух огней – между ядом змеи и гневом отца. Даже если мама сейчас же вернется в кухню, Джой не сумеет сдвинуться с места, потому что ноги приклеились к ковру, а взгляд – к змее. Та в любую секунду бросится на Джой и убьет ее. Когда Джой не придет чистить картошку к чаю, ее станут искать в комнате, в сараях и на пастбищах, но не найдут. Лишь после чая, после того как отец выпьет таблетки, а мама закончит венок для миссис Уэдделл, лишь тогда они обнаружат Джой здесь, мертвую, холодную и на полпути к Аду.
Наверное, вздохнут с облегчением. Одним едоком меньше. Одним грешным, позорящим семью ребенком меньше.
Тем не менее она торопливо закрыла глаза и помолилась – пусть змея не захочет покидать теплую кровать, пусть… Открыла глаза. Язык змеи затрепетал, замелькал быстрее. Рептилия учуяла страх и приготовилась к нападению.
Глава 14
Джордж и Гвен
Август 1942 года
Джордж, скрестив руки, уже сидел верхом на столе.
– Когда я говорю «четыре пятнадцать», дорогая, я имею в виду четыре пятнадцать.
– Прости, дорогой. Я отвлеклась. Ты знаешь, что?..
– Не могла бы ты поставить чайник? – Джордж улыбнулся. – Твоя бабушка, случайно, не дала нам с собой печенья?
– Дала, Джордж. – Гвен улыбнулась в ответ. – У нас есть ломтики лимона и овсяное печенье с кокосом.
– Я буду лимон, дорогая.
Пока она ставила воду, споласкивала фарфоровые чашки и алюминиевый заварочный чайник, Джордж исчез в спальне. Вернулся, когда чайник засвистел.
– Я вынул из шкафа одежду и разложил ее по комплектам; нужно будет развесить правильно. Брюки, рубашка, свитер или пиджак – каждый комплект на отдельной вешалке, как полагается. Тебе советую поступить так же, дорогая. Я возьму себе те ящики трюмо, которые справа. Ты можешь использовать два больших отделения. – Джордж улыбнулся, похлопал жену по руке. – Так нам обоим будет гораздо удобней.
– О… Да, хорошо.
Несмотря на его улыбку и ласковое похлопывание, Гвен почувствовала себя униженной. Впрочем, стоит ли расстраиваться? Разве важно, где будут лежать ее вещи, в одном ящике или в другом? Да и вещи Джорджа она, наверное, развесила несколько небрежно, занятая мыслями о будущей мастерской…
Гвен залила кипяток в заварочный чайник, накрыла его вязаным розовым чехлом, который нашла в третьем ящичке. Положила на блюдце два ломтика лимона и поставила чайник с блюдцем на стол. Пока отошла за молоком и чашками, Джордж успел съесть лимонный ломтик. Она плеснула в обе чашки молока, вдохнула поглубже и беззаботно произнесла:
– Джордж, помнишь комнатку рядом с задним входом? – Налила заварку в чашку мужа. – Там есть рабочий верстак, и я подумала…
– Он не крепкий.
– Что?
Джордж указал на чайник.
– Слабо заварен.
– А, чай…
Учитывая строгие продовольственные нормы, Гвен бросила в чайник всего полторы щепотки чайных листьев. Наверное, надо было заваривать подольше?
Она сделала чайником несколько вращательных движений, молча досчитала до тридцати, опять повращала. Нерешительно налила заварку во вторую чашку, с улыбкой пододвинула Джорджу. Он улыбнулся в ответ, взял второй ломтик лимона.
Гвен достала себе ломтик из жестяной банки, вновь села. Откусила печенье и сказала:
– Я подумала…
Кусочек кокоса застрял в горле, дыхание перехватило. Джордж наблюдал за тем, как она семенит к раковине, кашляет, вытаскивает из шкафчика стакан, наполняет его водой, пьет.
Глотая воду, Гвен с ужасом подумала о том, что не помыла стакан, а в шкафчиках, наверное, давно бегают тараканы. Сколько дом простоял пустым? Месяцы? Годы?
С не меньшим ужасом она поняла, что не знает о ферме не только этого, но и вообще ничего, даже адреса. Не знает, почему прежние владельцы переехали, почему оставили все вещи, от трюмо со странным зеркалом до омерзительного чехла на чайник. Не знает, умеет ли Джордж доить коров.
Когда кашель отпустил, Гвен заставила себя не думать о проглоченных тараканьих яйцах и спросила:
– Ты умеешь доить коров?
– Научусь. – Джордж вскинул руку, посмотрел на часы. – Примерно через десять минут. В пять приедут соседи и научат нас.
– Нас?
– Ну, я же не справлюсь один, Гвен. – Он улыбнулся. – Мне понадобится твоя помощь.
– О…
Она постаралась изобразить беззаботную радость, но сердце словно облили черной краской.
Глава 15
Джой и Рут
Декабрь 1960 года
Джой знала – змеи быстрые и злые. Она могла надеяться лишь на то, что эта змея решит сползти на пол и только потом напасть, а не метнется прямо с кровати к горлу Джой. Она высчитала: у нее будет две секунды, если змея атакует с кровати, и три – если сползет на пол.
«Господи, прошу, помоги, обещаю – я больше никогда не сделаю ничего плохого, никогда не прочту «Гордость и предубеждение», даже не трону ее. Ибо Твое есть царство, и сила…»
Джой лихорадочно размышляла. Чтобы выбраться, надо либо быстро прыгнуть за порог спальни и захлопнуть за собой дверь, либо прокрасться к выходу очень медленно, не привлекая внимания змеи. И уже все равно, увидит ли мама; даже – увидит ли отец. Лишь бы сбежать от змеи.
Не отрывая от нее взгляда, она услышала откуда-то издалека мамины слова:
– Спасибо, миссис Уэдделл. Да, наверное, увидимся на похоронах.
На самом деле мама не собиралась ни на какие похороны. Она их ненавидела, несмотря на доход от венков.
Раздался щелчок – телефонная трубка легла на рычаг. Сейчас мама возьмет листок с записанным заказом и уйдет в мастерскую. Джой чувствовала: пока она слушала, змея решила напасть, наказать – убить Джой – за все ее грехи. Девочка сглотнула, перестала дышать. Сейчас или никогда. Не выпуская змею из виду, приготовилась. Продолжая думать о наказании, рванула к двери. Открыла ее и резко оглянулась – что змея?
Та неподвижно лежала на прежнем месте. Джой в замешательстве остановилась. На кровать упал свет из большой комнаты, и она едва не вскрикнула. Вот дурочка! Нашла чего пугаться! Это же обычный ремень – аккуратно свернутый отцовский ремень…
До чего унизительно! Джой кинулась в кухню. Молча одергивая себя «успокойся, успокойся», достала из шкафчика картошку, схватила нож. Руки дрожали, угри волнами перекатывались в желудке. Ее вырвало в раковину.
На пороге кухни выросла мама.
– Где тебя, ради бога, носило?!
Джой, которая как раз смывала с раковины желчь, попыталась придать себе обычный вид. Язык прилип к нёбу.
– Отец в курятнике. Давай к нему, бегом. Сегодня у нас запеченная курица.
Джой прошмыгнула мимо мамы, выскочила во двор. Как так можно – мама говорит, что любит кур, а сама разрешает отцу их убивать? Джой не понимала.
…Отец шагал от сарая к курятнику, серый капюшон куртки затенял лицо. На плече топор – длинная рукоять качается в такт шагам, лезвие блестит.
Он прислонил инструмент к темной деревянной колоде в пятнах крови, расположенной в нескольких футах от проволочной калитки, и вошел в загородку. От Джой требовалось придержать калитку, быстро открыть ее, выпустив отца, и тут же запереть, чтобы куры не выскочили.
При его появлении все двенадцать Рут помчались в дальний угол грязного загона, расталкивая друг друга и пытаясь взлететь. Однако их крылья подреза́ли еще в тот день, когда будущие куры появлялись на ферме крошечными цыплятами: они легко помещались в красной отцовской ладони и даже не подозревали о том, что у них есть крылья.
Быстрым движением отец сгреб одну Рут, растопыренными пальцами остановив хлопанье бесполезных крыльев. Так просто… Куры с недовольным кудахтаньем вновь разбрелись по загону. Отец с пойманной Рут вышел через калитку, которую Джой открыла и тут же заперла.
Дальше ей полагалось ждать под моросящим дождем.
В момент удара она зажмурилась.
Отец с окровавленным топором протопал назад в сарай, а Джой понесла мертвую Рут в прачечную. Зажала куриные лапки и ручку ведра в одной руке, чтобы кровь Рут стекала с безголовой шеи на безжизненную голову на дне. В прачечной мама лишила Рут лапок тем самым секатором, которым ей однажды подрезали крылья, бросила лапки в ведро, а тушку – в холодное цементное корыто. Мертвая Рут неуклюже распласталась в корыте, и мама принялась выщипывать перья. На ее руки и на мертвую птицу лилась холодная вода, смывая кровь и грязь. Мокрые перья налипали на мамины ладони, на серое цементное корыто, на пол. Застревали в сливном отверстии – вместе с почками, сердцем, потрохами, кишками. Белоснежные перья на розовых внутренностях.
От запаха у Джой выворачивало желудок наизнанку.
Ощипанную Рут мама забрала в кухню, а внутренности с перьями поручила дочери: та собрала перья и отнесла их на компостную кучу. Затем выудила из сливного отверстия потроха и кишки, положила в ведро, к лапкам и голове Рут. Под неутихающим серым дождем потащилась к куриному загону и через ограду высыпала содержимое ведра в грязь. Оставшиеся одиннадцать Рут засеменили к угощению. Смотреть не хотелось, но Джой опустила ведро, ухватилась пальцами за провислую проволочную ограду и стала наблюдать, как Рут клюют и дерутся, как пожирают и заглатывают кусочки своей сестры. Наконец она расцепила покрасневшие пальцы, ополоснула ведро, слила розовую воду в куриное корыто и пошла с ведром в сарай. Отец сидел там на старом табурете, полируя головку топора мягкой синей тканью, которую хранил в пластмассовом футляре. Джой перевернула ведро, прислонила его под углом к стене, чтобы сохло, и вернулась в дом.
Мертвая Рут уже была в духовке, а на рабочем столе лежала картошка, ждала, пока ее почистят и добавят к запекающейся птице.
Джой чистила и думала об одном-единственном молниеносном ударе отцовского топора с новенькой блестящей головкой. Представила себя на месте отца: вот она стоит у колоды, одной ногой прижимает дергающуюся, кудахтающую Рут. Заносит топор, как это делал отец, и опускает одним быстрым движением, в точности как он.
Вот только голову отсекает не Рут, а ему.
Глава 16
Джой и Джордж
Февраль 1983 года
Я просыпаюсь от его стонов, проникших в мои сны. Боже мой, только два часа ночи… До меня вдруг доходит – если отец нуждается в обезболивающих каждые четыре часа, значит, и ночью тоже.
Хорошо, что я оставила двери открытыми, а то не услышала бы его стенаний.
Хотя, как по мне, пусть бы мучился и дальше.
Интересно, долго ли я смогу выдерживать его вопли? Пока выжидаю, думаю о прерванном сне. Ничего похожего мне не снилось с тех пор, как я последний раз спала здесь. Вздрагиваю, вспоминая, – очень уж все было реально. Как обычно. Естественно, это Рут виновата; она и ее идеи мести.
А вдруг на самом деле я – убийца, которая во сне видит себя нормальным человеком, а не нормальный человек, видящий себя во сне убийцей? Ведь я слышу стоны и мольбы отца, разве такое возможно наяву?
Сон как рукой сняло. Если он продолжит в том же духе, уснуть мне не удастся.
Включаю в его комнате свет. Гора оранжевых одеял вздымается и опадает в такт дыханию и стонам. Лицо старика серое, в глазах ужас.
– Папа, – подбегаю я к кровати. – Тебе плохо?
Он хватает ртом воздух, лицо из серого делается розовым.
Вытряхиваю из бутылочки таблетки и подаю чашку-непроливайку, в которой теперь плещется «Пассиона».
– Прими лекарство. Быстрее. Скоро полегчает.
Пока отец глотает таблетки, я стараюсь успокоиться. Мать честна́я, я думала, он сейчас умрет. По-настоящему умрет. У меня на глазах. Господи, ну и испугалась же я… Очевидно, какой-то мятежный нейрон сработал.
Дыхание отца выравнивается. То ли эффект плацебо помог на удивление быстро, то ли он попросту проверял, примчусь ли я на его зов как хорошая, покорная девочка. Усаживаюсь на стул возле прикроватной тумбочки. Отец закрывает глаза и, похоже, мирно засыпает. Через какое-то время я тоже засыпаю, но открываю глаза от очередных стонов – на часах ровно шесть. Оперативно впихиваю в него таблетки и ковыляю в свою комнату. Шея адски болит.
В кухне Рут – сидит в своем кресле, смотрит в пустой камин.
– Я все поняла, – заявляет она, пока я завариваю чай. – М-м-м, да ты же идеальная дочь! Вчера – «Пассиона», среди ночи – лекарство, сегодня с утра – чаёк… Никто ничего не заподозрит, когда ты убьешь гада.
– Не собираюсь я убивать.
Наливаю кипяток в заварочный чайник, накрываю его розовым чехлом. Руки дрожат. Старые привычки изменить трудно.
– Вики не ошиблась. Он не дружит с реальностью и явно страдает от сильной боли. Меня такая месть вполне устраивает. Я хочу лишь правды и справедливости.
Сверившись с назначениями Вики, я вытряхиваю из одной бутылочки голубые обезболивающие пилюли, из другой – белую капсулу; выдавливаю маленькую розовую таблетку из блистера. Рисую крупные крестики в трех соответствующих клетках таблицы.
– Справедливость, которой ты хочешь, называется месть. – Рут берет книгу, и я с немалым раздражением замечаю, что это «Гордость и предубеждение». – Послушай, у нас, в общем-то, два варианта. Первый – даем повышенную дозу лекарств. Скармливаем одну или две лишние таблетки, иногда три, в каждый прием, пока не наступит конец. Папаша не поймет, сколько и когда принял, потому что… – Рут копирует мои интонации, – «он не дружит с реальностью и явно страдает от сильной боли». – Она переворачивает страницу. – После чего возвращаемся каждая к своей жизни. Чем скорее, тем лучше.
– Ну конечно. По-твоему, после его смерти Вики не потребует вернуть таблетки и не заметит, что не хватает половины? Что за тридцать шесть часов он принял пятьдесят штук вместо шестнадцати? Мы будем лицезреть ее противную улыбочку до самого суда!
– Резонно. Поправка к первому варианту: мы звоним Вики и сообщаем, что у отца страшные боли. В ответ она предписывает давать обезболивающие чаще. Мы ведь почтительные дочери, и нами руководят исключительно любовь и беспокойство, как иначе? Вики, наверное, даже порекомендует увеличить дозу. Три таблетки вместо двух, и каждые три, а не четыре часа. Проблема решена.
– А второй вариант?
– Второй вариант… – Рут переворачивает следующую страницу. – Мы не даем отцу обезболивающие…
– Что?!
– Ну, Вики же сказала – ему грозит невыносимая боль, если он не получит лекарство вовремя. – Сестра театрально вздыхает. – Бедный, до чего же его будет жалко…
Она переворачивает очередную страницу и шепчет, растягивая слова:
– Тебе ведь не впервой такое делать, правда? Помнишь соду?
Я молчу, хотя обеим понятно, что я услышала ее мрачные намеки.
В комнате отца выкладываю горсть таблеток на прикроватную тумбочку. Он наблюдает, ворчит:
– Ты сказала медсестре, что мне надо больше обезболивающих?
Голос слабый.
– Вики – твой врач, папа.
– Она мне не нравится.
Смеюсь. Тут мы сходимся.
Включаю вентилятор, он обдувает нас струей холодного воздуха.
– Холодно, Гвен. Очень холодно.
– Тебе нужна прохлада, папа.
– Она хочет меня убить, представляешь?
– Кто?
– Медсестра. – Голос отца крепчает, как у Рут после долгого молчания. – Ты принесла чай?
– Сейчас налью. Сначала прими лекарства. Обезболивающие и… – Я не знаю, какие таблетки от чего; знаю только, что голубые – обезболивающие. – И от давления.
– Она хочет меня убить, говорю тебе.
– Папа, никто не хочет тебя убить.
Он неохотно глотает пилюли, которые я ссыпаю ему в ладонь. Неожиданно делится:
– Твоя мама меня бросила. Как и все остальные. Она. Марк. Джой. Рут. Все меня бросили.
– Папа, ты путаешь. Мама умерла. Я здесь, и Рут тоже…
– Ты должна сходить на кладбище.
– Да, знаю. – Боже, он до сих пор мною командует, надоело! – Навестить маму.
– Сходи с Рут.
– Да, да.
Можно подумать, Рут останется тут, пока я буду на кладбище.
Отец вдруг выгибается и воет от боли. Надо бы его успокоить. Погладить по спине. Предложить «Пассионы».
Я, не двигаясь, наблюдаю.
– Обезболивающие. – Голос вновь становится хриплым.
– Папа, ты только что их выпил. Скоро подействуют.
– Хотите меня убить. Ты и медсестра… – Отец хватает мою руку – вверху, там, где шрамы. – Дай таблетки.
Он стискивает и выкручивает мне плечо. Шрамы начинают гореть. До чего сильный, просто не верится!
– Прости, пап, прости.
И до чего же я слабая, просто не верится…
Он отпускает меня. Я, спотыкаясь, выхожу из комнаты.
В кухне рядом с пузырьком таблеток стоит сине-белая картонная упаковка. Пищевая сода.
Рут внимательно смотрит на меня.
– Отлично, – говорит она тихо. – Справедливость и месть.