Лин Йоварт
Молчаливая слушательница
Lin Yeowart
THE SILENT LISTENER
Copyright © Lyn Yeowart 2021. This edition published by arrangement with Jacinta di Mase Management and Synopsis Literary Agency
© Lyn Yeowart 2021. This edition published by arrangement with Jacinta di Mase Management and Synopsis Literary Agency
© Борисова Т., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022
* * *
Каждому ребенку, лишенному любви, безопасности и покоя в родном доме, особенно Джону и Кену
Пролог
Джой и Джордж
1983 год
Едва он умирает, комната взрывается жизнью.
Я вскакиваю, открываю ящики, выкидываю оттуда трусы, майки, носки с уродливыми протертостями на пальцах.
Наверное, чересчур спешу, ну и ладно… Плевать.
Почему я не занялась этим раньше, зачем ждала до конца?
Где же?.. Не могу найти.
Вот бы позвонить Марку (хотя, конечно, нельзя) и крикнуть:
– Он умер! Умер! Ты знаешь, где искать?
Марк ответил бы:
– На гвозде.
– На гвозде? – переспросила бы я. – Каком гвозде?
– В шкафу.
Распахиваю единственную дверцу шкафа и смотрю на висящую внутри одежду. Тринадцать комплектов – он развешивал их с маниакальной тщательностью и надевал столько раз, что вещи приобрели очертания фигуры. Тринадцать обликов моего отца.
Достаю их один за другим, швыряю на пол.
Папа – церковный старейшина, дольше всех пробывший на этом посту.
Папа в огороде.
Папа производит нужное впечатление на банкира.
Папа играет в шары.
Папа рыбачит.
Папа чинит забор.
Папа убивает очередную Рут. Я останавливаюсь. Множество кур за множество лет, каждую звали Рут, каждую он обезглавливал на колоде для рубки дров. Бросаю «папу, убивающего очередную Рут» под ноги и продолжаю.
Папа молится с мистером и миссис Боскомб о пропавшей Венди. Бедная Венди Боскомб. Рут верно говорила, что ни Венди, ни ее куклу так и не найдут.
Папа играет в музыкальной группе.
Папа на заседании общественного комитета.
Папа на уроках Библии.
Папа доит коров.
Папа – судья в матче по австралийскому футболу. Белые брюки, белая рубашка, длинный белый пиджак. Современный ангел. На самой дальней вешалке.
Ныряю рукой в темноту – ладонь натыкается на что-то острое. Заглядываю внутрь. Вот он. Одинокий гвоздь, вбитый в деревянную стенку. На гвозде висит ремень.
Один ремень. И десять тысяч багровых криков.
Я вижу, как отец отодвигает свои наряды-личины, достает ремень, не слыша прошлых криков. Позже вешает его на место – бережно, с маниакальной аккуратностью. Не слыша криков новых.
Снимаю ремень с гвоздя, держу в руке.
Простой фермерский ремень. Минутку – хочу уточнить. Не ремень простого фермера, а простой ремень, который принадлежит фермеру. Поправка: принадлежал. Прошедшее время, восхитительное на вкус.
Ремень изготовлен из гладкой черной кожи, имеет серебристую пряжку с серебристым язычком.
Так его описали бы, скажем, на судебном разбирательстве по уголовному делу. Но это дало бы представление лишь о внешнем виде. Адвокату правильнее было бы сказать, подчеркивая определенные слова, делая красноречивые паузы и жестикулируя:
– Да, господа присяжные, обыкновенный, простой фермерский ремень. Я же, с вашего позволения, поведаю о том, чего вы при взгляде на этот предмет не увидите. Перед вами ремень длиной в тридцать пять лет и шириной в двоих детей. Из каждой его поры сочится кровь. Детская кровь. Проведите по нему пальцами – и ощутите не кожу, а боль. Поднесите к носу – и вдохните запах не кожи, а страха. Сложите пополам – и услышьте не скрип кожи, а крики детей.
Люди на галерке ахнули бы, присяжные в ужасе закачали бы головами.
Дойди дело до суда.
Ремень впервые у меня в руках. Я, конечно, видела его раньше. Слышала сотни раз… когда он рассекал надо мной воздух. Ощущала – ровно столько же раз. Но теперь ремень держу я, а на кровати лежит отец, тихий и испуганный.
Он ведь испуган? Пришел его час.
Подношу ремень к лицу. Адвокат прав. Запах страха жжет ноздри.
Иду к кровати. Лицо у отца желтовато-серое.
Я разглядываю вещи на древней прикроватной тумбочке: пустые пузырьки из-под таблеток; тонкое синее полотенце для лица, испачканное слизью и кровью; детская чашка-непроливайка, которую он под конец не мог даже поднести к губам; бутылочка «Пассионы» с остатками желтой безалкогольной шипучки: отец очень ее просил, потому что она напоминала ему о Рождестве и лете, а еще потому, что во рту у него было противно – сухо и липко.
Я специально поехала за «Пассионой» в город и купила целых восемь бутылок. Вот уж правда – подлая грешница.
В ногах кровати лежит местная газета. Ее тоже купила я. Отец изо дня в день читал одну и ту же страницу и предавался отчаянию, когда сквозь туман деменции узнавал имена умерших на прошедшей неделе людей. Вернее, читала ему я.
– Папа, я принесла газету. Послушаешь некрологи?
Откидываю оранжевые одеяла, смотрю на худое тело, щуплое и сиротливое, но целомудренно прикрытое от стыда синей пижамой. Мне такого счастья никогда не выпадало.
Пришло время мести.
Стиснув заостренный конец ремня в правой ладони, я заношу руку; ремень повисает за спиной, прикосновение пряжки к бедру неприятно. Нет, неудобно. Подтягиваю хвост левой рукой, пока пряжка не поднимается до середины спины. Так лучше. С широко раскрытыми глазами я описываю рукой дугу, опускаю ремень – и считаю, как всегда делал отец.
– Один… поверь… два… мне… три… сейчас… четыре… больнее… пять… чем тебе… шесть.
Он не кричит: «Не надо, не надо, пожалуйста, не надо!» – потому что разговаривать запрещено.
Досчитываю до пятнадцати, перемежая цифры словами, которые до сих пор помню наизусть. Под конец без сил падаю в кресло у кровати. Кто бы мог подумать, что это настолько утомительно?
Мой взгляд прикован к некрологам, превратившимся в бумажную кашу. Каждая фамилия, каждое имя, все возлюбленные мужья/жены/сыновья/дочери/матери/отцы исхлестаны в клочья, но молчаливое неподвижное тело отца нетронуто. Я была абсолютно уверена в своей способности сотворить с его мертвым телом то, что он вытворял с нашими живыми – а вот поди ж ты… Отец был прав – от меня никакого толку.
Зато в следующем выпуске газеты я вдоволь начитаюсь некрологов. Все будут начинаться с «ХЕНДЕРСОН, Джордж».
Я и сама подам объявления в каждую газету Австралии, чтобы Марк наверняка прочел и приехал на похороны. Чтобы мы воссоединились.
Ремень, оказывается, по-прежнему зажат в моей ладони.
* * *
Ровно в восемь направляюсь из своей спальни в кухню, где обычно ждет Рут. Я сообщу, что он умер, и для нее все закончится. Она уйдет. Я знала, что Рут будет рядом лишь до его смерти.
Однако в кухне никого нет.
Нахмурившись, мысленно рекомендую себе сохранять спокойствие и иду в большую комнату – нужно сделать несколько звонков. Передвигаю закладку-ползунок старого телефонного справочника на букву «Б». В больнице советуют позвонить доктору отца.
Закрываю справочник и перемещаю закладку ниже, на букву «Д». Вот – доктор Купер, Вики. Она обещает выехать немедленно и быть у меня примерно в девять. Я хочу сказать: «Не спешите» – но лишь выдавливаю сквозь горькие слезы: «Спасибо».
Едем вниз, буква «Х», Хендерсон. Вдова папиного брата всхлипывает. «Не плачь, тетя Роза, – вертится у меня на языке. – Это самый счастливый день в моей жизни». Тетя говорит, что приедет завтра.
– Не надо. Не переживай, я обо всем позабочусь и сообщу, когда похороны. Да, обнаружила его утром, когда проснулась, с полчаса назад. Нет, не мучился… он принимал очень хорошие обезболивающие, ты же знаешь. Пока, тетя Роза. Да, обязательно, пока.
Опять вверх, назад на букву «Б», ищем «Блэкхант газетт». Диктую по телефону первый некролог о ХЕНДЕРСОНЕ, Джордже. Дерек на другом конце провода вносит предложение. Я отвечаю:
– Нет, спасибо.
Дерек вносит другое предложение. После недолго молчания я говорю:
– Нет, я знаю, что делаю, ясно?
Он морщится и закатывает глаза. Непременно морщится и закатывает. Перечитывает мне некролог.
– Супер, – говорит (слишком протяжно, на мой вкус; «р» напоминает звон треугольника). – Почти две строки, такса два доллара двадцать один цент за строку или часть таковой, выходит четыре сорок два, оплатить следует в течение двадцати восьми дней. Успеваете в завтрашний выпуск. Благодарю, мисс Хендерсон, и мои искренние соболезнования.
Да уж, супер.
Является Вики, делает скорбное лицо и выражает сочувствие. Она, в отличие от Дерека, мастерски придает голосу нужные интонации. Вскинув брови, перешагивает газетные клочки, щупает холодное запястье отца, после чего объявляет его мертвым.
Для этого нужно учиться в университете?
В кухне мы садимся за старый стол. Вики задает вопросы, записывает мои ответы в верхней части бланка на планшете с зажимом. Затем смотрит мне в глаза.
– Ладненько… – Голос у нее по обыкновению жизнерадостный-как-лимонный-пирог-с-меренгой.
Сейчас наверняка попросит отдать оставшиеся таблетки. Я уже мысленно шепчу Рут: «Что я тебе говорила!» – но вдруг слышу:
– Марк и Рут вам помогут?
От удивления выпаливаю:
– Рут – нет. Она разве здесь? Я ее с самого утра не видела.
Слова срываются с языка, и я понимаю, что произносить их не стоило. Это лишь все осложнит. Тут же начинаю плакать. В конце концов, я – горюющая дочь и обеспокоенная, хотя и раздосадованная, сестра.
– Ладненько, – повторяет Вики уже не-столь-жизнерадостным голосом.
Я украдкой бросаю взгляд на то, что она написала, но не могу разобрать ни слова.
– Не знаю, знакомы ли вы с процедурой, но поскольку он умер… скажем так, внезапно… в своем доме и поскольку ваша сестра уехала… внезапно… нужно известить полицию. Я позвоню им, если хотите.
На самом деле Вики подразумевает «хотите вы того или нет», поэтому я машу в сторону большой комнаты, где стоит телефон. Пока Вики звонит, я сижу в кухне и гадаю, что с Рут. Черт бы ее побрал, угораздило же ее исчезнуть так сразу!
Закончив разговор, Вики плюхается рядом со мной.
– Коп выехал. Славный малый. Алекс Шепард. Живет здесь всю жизнь, по-моему.
Киваю, будто имя ни о чем мне не говорит. Хотя, если честно, я немного растеряна.
– Я еще взяла на себя смелость позвонить Даннам, – сообщает Вики. – Определенно лучшее похоронное бюро в округе. И единственное. – Она ухмыляется собственной шутке.
Я слабо улыбаюсь в ответ. Вики продолжает:
– Пока ждем Шепарда, вы бы позвонили священнику, милочка.
Возвращаюсь к телефонному справочнику, передвигаю закладку на «Б», нужного имени не нахожу, зато на «П» обнаруживаю Брейтуэйта Алистера (преподобного). Предлагаю вторник, с последующим чаем и булочками. Возможно, с долькой-другой лимона. В ответ слышу, что вторник – слишком рано, будет очень много людей, и Ассоциации сельских женщин нужно больше времени на подготовку, даже если это просто чай с булочками. И лимонными дольками, напоминаю я.
Собеседник пускается в одностороннюю дискуссию о псалмах и молитвах для службы; я же не могу думать ни о чем, кроме «будет очень много людей». Мы оба знаем, что придет около двух тысяч, плюс-минус. Да-да, верно, сотни людей заполнят церковь, которая затрещит по всем священным швам, а затем выплеснутся в актовый зал, куда мы с Фелисити ходили в воскресную школу.
Словно прочитав мои мысли, Брейтуэйт Алистер (преподобный) говорит, что установит для людей в зале колонки и телеэкран и что женщины из Ассоциации накроют чай с булочками – и дольками лимона – там же, в зале. Я сразу представляю: все эти люди, один за другим, будут хватать меня за руку и рассказывать, как они убиты горем, как сильно сочувствуют моей ужасной-преужасной утрате…
Однако готова поспорить, никто даже не упомянет Марка. Или Рут.
Мы наконец прощаемся. Скоро приедет полиция, нужно взять себя в руки. То есть обуздать воображение. Обуздать. Роскошное слово… Думаю о нем, и в голове расцветает образ – мягкая, податливая сфера оранжевого цвета, из которой вырезан треугольный сегмент. На мгновение уступаю блаженству, затем собираюсь с мыслями. В последнее время, о чем я обязательно напомню Рут, мой самоконтроль выше всяких похвал. Ах да, она ведь исчезла…
Пока ждем полицию, я завариваю чай и повторяю себе – скоро все кончится, надо только пережить следующие несколько дней, а дальше… покой. Больше не придется разговаривать с Рут, видеть ее в неизменном кресле. Я заживу своей жизнью – теперь уже по-настоящему – и никогда не вернусь в этот ветхий склад воспоминаний.
Разливаю чай. Вики щебечет о проблемах какого-то пациента – отвлекает меня от скорби, надо полагать. Через определенные интервалы я хмурюсь и качаю головой, а сама думаю – скоро гробовщик из бюро Даннов в гробовой тишине погребет моего отца в сырой земле. Представляю катафалк (употребляют ли сейчас это слово?), который совершает свой траурный путь по подъездной дорожке, – и делаю выбор в пользу кремации. В качестве подготовки отца к его следующему и последнему пункту назначения.
Вики щебечет, не забывая макать в чай печенье миссис Ларсен и шумно прихлебывать; я же размышляю над разговором, который состоится у меня с мистером Данном через несколько дней.
«Мистер Данн, – мысленно репетирую я. – Мне хотелось бы положить кое-что в гроб вместе с отцом».
Опускаю на стол между нами мешок из грубой ткани. Мистер Данн удивленно его разглядывает.
«Пожалуйста, – прошу голосом дочери, убитой горем. – Отцу это очень дорого».
Тыльной стороной левой ладони смахиваю слезу с левого глаза, затем с правого.
«Однако, – произносит мистер Данн, – уже поздно. Все подготовлено. К тому же это очень… необычно».
Ха! Господин гробовщик считает меня дурой. Маленькой, покладистой девочкой-женщиной, которую следует поставить на место. Наверное, он знал отца. Черт, возможно, они вместе играли в шары или молились. Или и то, и другое.
Прежняя Джой пробормотала бы извинения и тихонько ретировалась, забрав мешок с отцовским ремнем. Ведь прежняя Джой позволяла отцу и людям вроде мистера Данна командовать собой, подчинялась им беспрекословно – а у самой в животе извивались противные склизкие угри, которые с каждой секундой жирнели и наливались чернотой.
Однако прежней Джой, молчаливой слушательницы, больше нет, а новая Джой смотрит мистеру Данну в глаза и отвечает:
«Вам нужно только поднять крышку и положить мешок в гроб. Меньше тридцати секунд. Поздно было бы, если бы отца уже кремировали, а так – нет, правда?»
Новая Джой улыбается и придвигает мешок к мистеру Данну. Тот хватает подношение, встряхивает, словно оценивает плату за перевес багажа, которую придется отдать святому Петру. Или Церберу.
«Да. Разумеется. Для вашего любимого отца – все, что пожелаете».
Изо рта мистера Данна сочится сарказм, но мне плевать.
«А теперь… – Гробовщик встает. – Прошу извинить, мисс Хендерсон, меня ждет несколько неотложных дел. – Он держит мешок подальше, в вытянутой руке, будто внутри полно шипящих хорьков. – Это – дело первое». – И направляется к двери за спиной.
«Минуточку, мистер Данн. Еще одно».
Он медленно поворачивается, на лице высечена улыбка.
«Да?»
«Вот. Туда же». – Я достаю из кармана небольшой предмет, кладу его на обитую кожей книгу для записей.
«Что это?» – спрашивает мистер Данн.
Я притворно удивляюсь его неведению.
«Это? Последний гвоздь в крышку гроба».
Часть I
Глава 1
Джордж и Гвен
Июнь 1942 года
Он устремился прямиком туда, где стояли Гвен с подругами, теребили пояса, перчатки и шляпки.
– Прошу прощения, дамы.
Дамы захихикали и сгрудились плотнее, точно куры: взгляды искоса, в глазах – жгучее любопытство.
Он улыбнулся Гвен, чуть склонил голову.
– Джордж Хендерсон. Разрешите пригласить вас на танец?
– Так ведь… играть еще не начали. – Гвен указала на оркестр, который устраивался на сцене.
– Когда начнут. – Джордж улыбнулся шире, не отводя взгляда от Гвен.
– Ну хорошо. – Она не удержалась от ответной улыбки.
– Благодарю. – Джордж, по-прежнему улыбаясь, сделал шаг назад. – Дамы. – Легонько кивнул им и вернулся к своему стулу неподалеку.
Девушки наблюдали за молодым человеком, хихикали, шептали: «Разрешите пригласить вас на танец?», «Когда начнут».
Гвен на них шикала, тоже со смехом, но ей было приятно, что Джордж выбрал ее.
– Красавчик, – заключила Джин.
Гвен согласилась, отметив про себя и густые черные волосы, зачесанные наверх ото лба стильной волной, и проницательные глаза, и правильные черты лица. К тому же кавалер был не меньше шести футов росту и довольно прилично одет, несмотря на тотальный дефицит и карточную систему. Интересно, почему он не в армии? Впрочем, тот же вопрос можно было задать каждому мужчине в зале.
Когда оркестр заиграл, молодой человек вернулся, вновь с улыбкой, и за руку повел трепещущую Гвен на танцпол.
С первой же минуты танца стало очевидно: улыбающийся Джордж Хендерсон решил, что они поженятся.
Глава 2
Джой и Рут
Декабрь 1960 года
Господь украсил грунтовую дорогу между Уишарт-роуд и начальной школой Кингфишера чертополохом, змеями и муравьями-бульдогами[1]. Затем Он добавил дождь и грязь, дабы внушить путнику желание поскорее добраться домой.
Джой шла по грунтовке в последний раз. В следующем году, всего через несколько недель, когда наступят и пройдут Рождество и январь, когда длинные жуткие каникулы наконец закончатся, Джой начнет ездить на автобусе вместе с Марком в старшую школу. Каждое утро и каждый вечер одолевать сорок восемь миль[2], покидать дом гораздо раньше и возвращаться гораздо позже.
Прощание с мистером Пламмером и тринадцатью другими учениками навевало грусть, в особенности потому, что сегодня Джой шагала домой одна. Обычно ей составляла компанию Венди Боскомб. Венди было всего девять, и Джой не считала малышку подругой; тем не менее они ежедневно топали вместе до Уишарт-роуд. Там Венди неизменно встречала мама – широкой улыбкой и объятиями, а иногда и теплым угощением только из духовки: печеньем с джемом или кокосовыми шариками. Дальше Венди с мамой ехали три мили на машине на свою ферму по Уишарт-роуд, а Джой переходила дорогу и брела по тракторной колее до их фермы на Буллок-роуд.
Сегодня же, в последний день семестра, миссис Боскомб ждала Венди у школы, потому что они отправлялись сначала в город, пить шоколадный молочный коктейль, а затем на курорт Лейкс-Энтранс[3]. Всю неделю Венди хвасталась будущими морскими каникулами, а Джой слушала и ощущала укусы угрей в животе. Венди села в машину, угри в животе Джой раздулись и рассвирепели еще сильнее. Даже когда Венди опустила окно, с улыбкой помахала и крикнула: «До свидания, Джой! Я буду скучать по тебе в следующем году!» – они не затихли.
Бредя в серой мороси по грунтовке, Джой сосредоточилась на чудесном образе бледных голубоватых пузырьков, который рождало в голове слово «ностальгия». До чего изумительное слово! Джой открыла его для себя лишь два вечера назад, в зеленом словарике, подарке тети Розы на прошлое Рождество, и образ нежно-голубых пузырьков уже стал для нее одним из любимых.
Пусть она не пьет с мамой молочный коктейль, пусть впереди ждут долгие семь с половиной недель каникул[4], Джой не будет унывать. Потому что после каникул все изменится. Она станет ученицей первого класса старшей школы, а Марк – одним из шестнадцати пятиклассников[5]. Всего лишь шестнадцати… Обычно ребята покидали школу, как только им исполнялось пятнадцать лет, но с Марком вышло по-другому: в конце прошлого года родители получили письмо, где ему рекомендовали продолжить учебу в связи с его «выдающейся успеваемостью» и «неоценимым вкладом в спортивные достижения школы». Отец повсюду брал письмо с собой и показывал людям – вот какой у него умный и талантливый сын. В ту зиму он даже позволял Марку играть за местный футбольный клуб и сам судил у ворот на каждом матче. Джой любила субботы, когда отца с Марком не было дома. Мама разрешала Джой закончить домашние дела пораньше и уйти к себе в комнату, где они проводили время с Рут – разговаривали, вместе читали.
По словам Марка, в старшей школе Блэкханта училось больше двухсот ребят, поэтому Джой точно знала, что уж там-то будут ее ровесницы и она заведет Друзей – с большой буквы «Д». Еще она знала, что библиотека в новой школе занимает целую комнату, а не жалкие пять полок одинокого книжного шкафа возле инвентаря для крикета.
Да, следующий год был полон возможностей. Распухал от них, как корова перед рождением первенца.
Новенькие учебники Джой лежали на столе в большой комнате. Уже три недели они стоически дожидались, пока снизятся цены на продукты и мама выкроит деньги на покупку обложек. Тогда книги не замараются, и через год их можно будет продать. Джой нравился многообещающий хруст страниц – вот бы они оставались такими девственно-чистыми вечно! Выражение «девственно-чистый» и его образ – рулон серебристого шелка, разматывающегося в бесконечность, – Джой тоже любила.
Увы, цены на продукты росли, как чертополох у пруда – спасибо правительству и нескончаемому серому дождю, – а выручка, которую отец получал за молоко, падала – спасибо правительству и алчному маслозаводу. Джой знала, что учебники, скорее всего, никогда не получат обложки и оттого загрустят, испачкаются, скрутят уголки страниц. Она постарается, очень постарается держать книги в чистоте… радовать их… радовать отца.
Только каждый раз, когда отец скользил взглядом по безобразному лицу Джой – лицу «подлой грешницы», – она понимала, что никаких ее стараний не хватит…
Джой подошла к задней двери и увидела крошечные фигурки родителей на пути к пруду. Присмотрелась: отец катил сорокачетырехгаллонную бочку, в которой хранили зерно для кур. Он обнаружил в бочке небольшую дыру; значит, львиная доля зерна доставалась не курам, а мышам. В основном семья Джой сжигала мусор в баке на ближнем пастбище, футах в двадцати от дома, но пруд служил последним пристанищем всему, что не умещалось в бак или не горело, – например, ржавым кроличьим капканам или сломанным ножам от плуга, который нашла мама при вскапывании новой клумбы. Отец не собирался тратить горючее ради поездки в другой конец города на свалку – да еще платить там за доставленный мусор.
Крупные предметы вроде старой тракторной шины бросали на берегу – словно у того, кто тащил и толкал ее через целых три пастбища, не оставалось сил довести дело до конца. Спустя несколько дней кто-нибудь шел на пруд собирать кувшинки и тогда уже мог столкнуть – или не столкнуть – тяжелый мусор в воду.
Джой не занималась этим никогда, потому что пруд, по словам отца, имел «фут глубины на первый фут ширины, а дальше пятьдесят футов глубины навечно». Джой умела плавать, но бесконечные глубина и темнота водоема пугали ее. Она была уверена: если однажды соскользнет с узкой однофутовой отмели, то сотни обитающих в пруду угрей обовьются вокруг нее, утащат на дно, и наступит конец…
Джой с трудом различила в маминых руках мотыгу: ее использовали и для защиты от змей, и для срезания кувшинок. Отец не уставал поучать: «Никогда не ходите к пруду без длинной палки, слышите? Змея укусит – умрете. Змеи любят воду». И обязательно добавлял, чтобы уж наверняка запугать: «И детей».
Родители вернутся минут через двадцать, а то и больше, если займутся сбором кувшинок. Марк приедет на автобусе только через час. Джой решилась: пересекла кухню, миновала свою комнату, будто там и не сидела в кресле Рут… не ждала сестру… как делала это каждый божий день. Едва дыша от черного ребристого страха, который заползал в ноздри и спускался по горлу, Джой прокралась в большую комнату. Детям запрещали входить сюда без родителей, а в родительскую спальню запрещалось входить вообще, но Джой хотела вновь ощутить хрусткие, чистые надежды, даруемые школьными книгами. При одном взгляде на них у нее текли слюнки.
При распаковке учебников три недели назад внимание Джой привлек заголовок третьей сверху книги в стопке Марка. О «гордости» Джой все знала, поскольку гордыня являлась одним из семи смертных грехов, а вот «предубеждение» было словом новым. Позже Джой нашла его в словаре тети Розы. «Алогичная неприязнь к человеку или людям по определенным признакам, таким как раса или цвет кожи. Алогичная вера в то, что человек или люди, обладающие данными признаками, менее ценны или не способны действовать надлежащим образом. Происхождение: старофранцузский, от латинского praejudicium (prae «заранее» + judicium «суждение»)».
Хотя при чтении этого слова в голове у Джой возникал захватывающий образ {зеленый крылатый дракон с черными когтями}, предубеждение наверняка было грехом, ведь Господь велел нам любить всех Своих детей.
Она убрала лежавшие сверху книги, раскрыла «Гордость и предубеждение» на первой странице и начала читать. «Существует общепризнанная исти…»
Джой испуганно захлопнула том и вернула на место – вдруг родители вернутся слишком быстро и застанут ее тут? Она сделала шаг от стола, но обложка книги не отпускала. Имя автора было выведено буквами-завитушками; при виде них Джой сразу представила буйную лозу на залитой солнцем стене большого сада, под лозой – тайную калитку, а за ней – извилистую тропу к замку с башенками, где живет старуха, у нее длинные спутанные волосы цвета воронова крыла, она носит фиолетовое одеяние из бархата, а в самой верхней комнате самой высокой башни лежат сотни коробок всевозможных форм, цветов и размеров; коробки, усеивающие пол подобно лепесткам камелии, изготовлены из всех известных человеку материалов – мрамора и шелка, фарфора и красного дерева, из сотканных вручную трав и коры с запахом корицы, из чеканной жести и цветного стекла; каждая коробка родом из своей части света, из своего времени, каждая хранит волшебство, которое старуха заперла внутри много столетий назад, и если вы отважитесь прийти к ней в гости, она покрутит длинным костлявым пальцем над этими сокровищами, затем кивнет, скажет: «Да, вот эта – твоя» – и вложит в ваши дрожащие руки коробку; вы приоткроете крышку, а там…
Дверь в комнату Джой вдруг хлопнула, послышался мамин голос:
– Джой! Ты где?
Сморщенная старуха вместе с загадочными коробками рассыпалась в прах. Джой резко обернулась.
Прижала ладонь к животу, утихомиривая угрей. Они жили там постоянно. Отец ловил угрей в пруду, а мама резала их на кусочки и готовила жаркое. Угри обеспечивали семью дешевым мясом, и отец говорил: «Будьте благодарны за то, что у вас вообще есть пища, ведь миллионы людей по всему миру голодают, уж они-то были бы благодарны за любое жаркое, хоть с угрями, хоть без». Джой жевала каждый кусок больше положенных шестнадцати раз, старалась быть благодарной, старалась не давиться, но в восьмилетнем возрасте, когда у нее начал жутко болеть живот, а доктор Мерриуэзер не обнаружил никаких недугов, она поняла, что в желудке из всех съеденных ею кусочков каким-то образом выросли новые угри. Сначала они были тощими и беспокоили редко, но постепенно росли, становились жирными, злыми и склизкими. Пять штук, все толстые, как круглые батончики сливочного масла, которые по субботам готовила мама.
Сейчас Джой чувствовала, как угри извиваются и шипят.
– Что ты здесь делаешь?
В дверях большой комнаты стояла мама и смотрела на Джой с «Гордостью и предубеждением» в руках.
– Твое счастье, что отец не видит. – Она кивнула в сторону кухни. – Иди готовь чай. Мне надо заняться венками. – И ушла в мастерскую, где изготавливала похоронные венки и свадебные букеты.
Плечи Джой расслабленно обмякли, хотя она и отругала себя за несообразительность. Почему не придумала подходящее объяснение? Могла бы сказать: «Я вытирала здесь пыль». Или: «Хотела почитать учебники, чтобы знать материал наперед». Нет, когда Джой нервничала или чувствовала себя виноватой, ее язык прилипал к нёбу, губы сжимались, а в ушах звучали слова отца – и она хранила молчание. «Тихо! Не дерзи. Я разрешал тебе разговаривать?»
Джой очень старалась быть хорошей, чтобы избежать участи Марка. Отцу часто приходилось наказывать Марка за разные ужасные проступки. На каникулах, по выходным дням и после школы брат был обязан помогать отцу загонять коров, забивать в землю столбы для изгороди, чинить на ней колючую проволоку, чистить хлев от навоза, ремонтировать ветряную мельницу, отскребать кормушки, приводить в порядок и затачивать инструменты, мыть трактор и фургон, носить коровам спрессованное в тюки сено, загружать тележку бидонами с молоком и толкать ее до дороги, где автоцистерна забирала полные бидоны и возвращала пустые. И это только та работа, о которой Джой знала! Она ежедневно благодарила Господа за то, что ей самой приходится лишь стряпать и заниматься уборкой под маминым присмотром. И собирать цветы – ни в коем случае не помяв, конечно же.
Еще отцу помогал Колин с соседней фермы. Его любили все, даже отец. Колин был не силен в чтении или письме, зато умел делать любую фермерскую работу. Один раз Джой увидела, как он на глазах у отца нечаянно опрокинул бидон с молоком, и угри у нее в животе встали на дыбы, потому что гнев отца резал не хуже ножей. Его рука взлетела вверх, чтобы ударить, но вместо этого мягко опустилась Колину на плечо, и Джой услышала: «Не беда, Колин. Тащи шланг, сейчас все приберем. Нет смысла рыдать над пролитым молоком, а?» Пока они орудовали шлангом, отец похлопывал Колина по спине, приговаривал: «Отличная работа, Колин, молодец. Не знаю, что бы я без тебя делал». Колин, по своему обыкновению, повторял: «Отличная работа, Колин».
Сестру отец тоже не наказывал, но она, конечно, никогда не совершала ничего плохого. Не совершала и не совершит. Нет-нет, отец никогда не сердился на Рут. Все из-за несчастья. Однажды, в свой десятый день рождения, Джой услышала, как он молится в спальне, просит у Господа особой милости для Рут. Джой ощутила в затылке знакомое покалывание белой зависти… даже в день рождения Джой отец молится не о ней, да?..
Джой затолкала свое красное колючее раздражение на Рут поглубже, к угрям в животе, принялась чистить картофель и задумалась. Как все сложилось бы, не случись то страшное несчастье?
Бедная Рут, из-за страшного несчастья она заперта в кресле, в миллионный раз твердила себе Джой. Бедная Рут, из-за страшного несчастья она заперта в доме, не может пойти ни в школу, ни на работу, ни даже в Церковь. Когда бы Джой ни переступала порог комнаты, там сидела Рут. Всегда улыбалась, всегда жаждала подробностей о делах сестренки, даже если это был обыкновенный сбор яиц. Всегда высказывала свое мнение. Джой жалела старшую сестру, но мечтала разочек, хотя бы разочек войти к себе и не увидеть улыбающегося лица Рут, не услышать ее вопросов и советов.
Джой залила картофель водой, достала из холодильника мясо и горошек. Хлопнула дверь – вернулся Марк, сменил школьную форму на домашнюю одежду и отправился во двор помогать отцу.