Лилия Макеева
Европейская Пепочка
– Уильямса не люблю за некоторую искусственность, а Бланш всецело поддерживаю, – отозвалась Марта. – Садись в то кресло, оно теплее, чем стул.
Я с радостью повиновалась, оставив недогретым хай-тековский стул, поскольку замерзла еще в горах. Марта метнула в меня легкий плед.
Она удалилась и вдруг появилась из спальни, сопровождаемая грохотом колес обогревателя. Положив на него обе руки, толкая агрегат вперед, как тачку, Марта скомандовала:
– Давай раздвигай ноги, будем тебя согревать!
И засмеялась своей шутке, прежде, чем я успела ее оценить. Юмор у Марты проблескивал мужской. Пометавшись по квартире, Марта принесла уютно похрустывающий пакетик с миндалем, придвинула к моим коленям стеклянный столик, водрузила на него стакан со льдом и металлическими щипцами, два бокала и темную бутыль с выразительной этикеткой.
– Это тебя тоже согреет.
– Алкоголь? Я не пью, особенно на ночь.
– Да? – скептично бросила Марта. – Ну, попробуй только. Это вкусно, захочешь еще.
– А что это?
– Настойка на скорлупе зеленого грецкого ореха.
– О, это полезно!
Я мельком вспомнила ее ягодицы и подумала, что их секрет мог вполне заключаться в этом напитке.
– Вот-вот, пей, – удовлетворенно констатировала Марта.
– Спасибо, действительно вкусно.
– Какой-то этот миндаль… никакой! Фу, соли мало. – Марта обаятельно скривилась и резвым шагом ушла на кухню.
Сыпанув в орехи щепоть соли, она попробовала их и опять осталась недовольной:
– Нет, не то. Крошатся. В них нет жира.
И не поленилась принести другой пакетик.
– Тут не только миндаль, это коктейль, знаешь? Бери.
О том, что орехи тяжелы на ночь, я промолчала. В чужой монастырь, знаете ли… А Марта молотила крепкими зубами орехи, сидя нога на ногу на белом кожаном диване, и потягивала настойку.
– А можно воды, без газа?
– Почему нет? Вот, это самая качественная вода здесь.
Она протянула мне синюю пластиковую бутылку, обтянутую по крышке белым.
– Открой сама. Кока-колу тоже не будешь, судя по всему?
– Нет, спасибо, не пью ее.
– Хм! Интересно, – прокомментировала Марта без интереса в голосе.
Мы жевали и неинтенсивно всматривались друг в друга. Поневоле оставаясь до определенных границ в социуме, Марта, судя по всему, еще не окончательно махнула рукой на людей. Она рискнула пригласить малознакомую женщину-иностранку в свою обитель и радушно угощала гостью излюбленными лакомствами. Она впустила ее в свою творческую «лабораторию». Познакомила со своим «священным» Миу. Но доля настороженности в ее ауре все равно присутствовала.
– В Ллорете летом слишком шумно. Много бескультурных людей. А в целом, место изумительное. Но завтра я поеду в Бик! – поделилась своими планами Марта.
– Это далеко?
– Нет, восемьдесят километров, вглубь материка.
– А ты профессиональный художник?
– Нет, самоучка. Я тридцать лет в школе работала, английский преподавала.
– Тяжелый труд.
– Да, тяжелый, факт.
О трудностях одиночества Марта и не заикалась. Оно ей явно служило поводом для творчества.
– Наверное, гармония в человеческом мире – штука недостижимая. Как думаешь? – обратилась она ко мне.
– Думаю, что гармония с самим собой абсолютно реальна. И ощущение счастья – тоже. Надо только не воспринимать мир и его богатство как само собой разумеющееся. И ценить момент, мгновение. То малое, чем располагаешь.
– Смотри, чем я располагаю! – Вскочила Марта с дивана воодушевленно.
Легко наклонившись, она выдвинула нижний ящик длинного комода. Там, в ячейках, лежали ракушки всех размеров и мастей, а также бусины, бисер, камешки, леска… От ракушек шел запах моря и тухлой рыбы. Но не сильный, терпимый.
– Нравятся мои штучки? Хочешь, подарю браслет?
– Нет, нет, спасибо, я не ношу такое.
– Тогда я подарю тебе другое, – прищурилась Марта.
Она вынула из шкафа папку и достала оттуда рисунок, скопированный в цвете на обычный лист А 4. Половину листа занимал рисунок, внизу находился текст.
– Этот текст – мой. Я внезапно написала как-то однажды ночью. Знаешь, я вообще люблю писать, люблю каллиграфию. Я пишу разными шрифтами, гусиным пером. Готический у меня особенно хорошо выходит. На разных языках пишу.
– А по-русски пробовала?
– Нет! Ни арабский, ни китайский, ни кириллица – увольте! – отмахнулась Марта.
В ее каллиграфических эскизах таилась та самая усидчивость, о которой она упомянула на набережной. И запредельное одиночество. Отрешение от внешнего мира. Может быть, даже его неприятие. Мир людей был для Марты эпизодическим. А вот Миу, отвечающий утробным голосом на конкретно поставленный хозяйкой вопрос «Ты будешь «Вискас»? – «Ты еще спрашиваешь»! – был для Марты настоящим человеком.
Под подаренным мне рисунком, изображающим грустную, даже депрессивную женщину-девочку, сидящую в кресле и прижимающую к своим коленям голову большой, тоже грустной собаки, стоял текст. В нем содержалась квинтэссенция жизни Марты: «Животные однозначно лучше людей, их нужно защищать и оберегать больше. Только животное может стать беззаветным другом. Оно дает своему хозяину чувство тепла и доверия и помогает и физическому, и психическому состоянию. Оно всегда благодарно и способно чувствовать настроение человека, как никто из людей. Животное дает много и даже больше…»
Наверное, поэтому и коту с ней уютнее, чем человеку. Несмотря на угощение ликером и орехами, я почему-то вжималась в кресло и мечтала уйти в свою тощую гостиницу. Недоверие к людям, прямо противоположное любви к животным, сформировавшееся у Марты к семидесяти годам, превращало стеклянное пространство в свинцовое. Глубина ее несомненно интересной личности не манила, а отталкивала. Без акваланга тут делать было нечего. А кислород мой закончился.
