Лилия Кузнецова
Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России
Ненадолго задержал Носкова в Тавризе воинственный и недобро настроенный Аббас-Мирза. Русского дипломата чуть не арестовали прямо в английской миссии, где он остановился, но пришлось ограничиться приставленным безотлучным караулом. К счастью, вскоре распространились слухи о переходе через Араке военного отряда под командованием князя Мадатова. После двукратной не очень-то ласковой аудиенции, принцу Аббасу-Мирзе пришлось отпустить Носкова не только с пленными русскими солдатами, но и с караваном тифлисских купцов. Правда, двигались «путешественники» теперь не через Карабаг, а к Эривани. Там к покидавшим Персию россиянам присоединились задержанный курьер князя Меншикова и двое пленных солдат, бывших в услужении у коменданта крепости. А тут ещё обильный снег завалил дороги в горах. С чувством глубокой благодарности Провидению дипломат-разведчик Носков 12 февраля 1827 года пересёк границу.
Николай I был очень доволен как исполнительностью Носкова, так и его щепетильностью в отношении к чести русского офицера. Не оставил государь в забвении и освобождение из плена трёхсот солдат. Поэтому титулярный советник, удостоившись награждения орденом Св. Владимира IV степени и премией в 500 рублей, опять очутился на службе в Гвардейском генеральном штабе. Когда же в 1828 году, по заключении Туркманчайского мира с Персией, принц Хозрев-Мирза доставил в Северную Пальмиру среди прочих драгоценных вещей те, которые некогда не принял «чиновник Министерства иностранных дел», император дозволил поручику Носкову забрать тысячу туманов и подаренные шахом шали, а также разрешил «по уставлению» носить пожалованный восточным монархом орден Льва и Солнца.
Паскевич, умело командуя русскими войсками, 1/13 октября 1827 года после недолгой осады овладел Эриванью, за что удостоился награждения орденом Св. Георгия 2-й степени, а через полгода Николай I пожаловал герою графский титул и почётную приставку «Эриванский» к фамилии, причём император распорядился ещё выдать заслуженному военачальнику миллион ассигнациями из персидской контрибуции.[179]
Через несколько лет директору Стекольного завода вручили велеречивое и витиеватое благодарственное послание от шаха, восхищённого изысканными вещами, присланными с дивным ложем: «В то время как вельможный блистательный, благородный наилучший из посланников, подпора старейшин христианских генерал Дюгамель, полномочный министр блистательной Российской Державы, прибыл в небесам подобный шахский чертог наш, принеся с собою в подарок хрустальный прибор с фабрики Его Императорского величества, понравившийся нам по чистоте отделки и блеску своему, узнали мы, что успешность работ этой фабрики принадлежит стараниям Высокостепенного, Высокоместного, благородного, знатного, подпоры вельмож христианских Коллежского Советника Языкова. По силе единодушия между двумя могущественнейшими державами мы считаем обязанностью своею оказать ему наше благоволение и вследствие того жалуем ему орден «Льва и Солнца» второй степени, осыпанный драгоценными камнями. Да возложит он на себя знаки сего ордена и преуспевает в стараниях об устройстве упомянутой фабрики, за сим определяем, чтобы высокостепенные, благородные, знатные приближенные особы императора, главные правители Августейшего Дивана записали смысл сего фирмана в реестры и, храня его от забвения, постоянно принимали его к сведению».[180]
Только бедные вдовы, потерявшие мужей, погибших в персидской командировке, продолжали оплакивать своих кормильцев. Начальство Стеклянного завода помогло им, сохранив их месячное содержание, правда, уменьшив его с 40 до 33,33 рублей. Теперь 34-летней Ольге Васильевне Жирновой и её детям, семилетнему Михайле и трёхлетней Ольге, как и 24-летней Наталье Афанасьевне Зыковой, оставшейся с двухлетней Марьей и с убитой горем престарелой свекровью, определили «производить в пансион по 400 рублей в год каждой по смерть».[181]
Так окончилась история с необычным подарком двух российских государей могущественному повелителю Гюлистана.
Корона императрицы Александры Феодоровны
Коронацию Николая Павловича в Успенском соборе Московского Кремля назначили на 22 августа 1826 года. Однако ещё до наступления Нового года, в декабре, после подавления военного бунта на петербургской Сенатской площади, Иоганн-Вильгельм Кейбель подготовил к грядущей торжественной церемонии большую императорскую корону. Мастер разобрал священную регалию, почистил металл оправы, аккуратно промыл все камни, а затем тщательно собрал драгоценный венец, позаботившись при этом, чтобы нижний ободок достаточно плотно держался на голове нового монарха. Самодержец был доволен: благодаря усилиям ювелира, корона была «очень хороша и великолепна» и «блистала как кусок льду». Вскоре стали выглядеть как новенькие скипетр и держава. Инсигнии императорской власти уже в апреле подготовили к перевозке в Белокаменную. Вместе с ними туда же отправлялись необходимые для расходов и традиционной раздачи собравшемуся восторженно глазеть на древний обряд народу серебряные монеты и золотые червонцы, заботливо упакованные в ящики, обошедшиеся казне в 270 рублей 35 копеек.[182]
Однако ещё не была готова корона для супруги Николая Павловича. Новая государыня не могла воспользоваться венцом своей предшественницы, царицы Елизаветы Алексеевны, покинувшей земной мир 4 мая того же 1826 года в провинциальном городе Белёве Тульской губернии, поскольку её Императорский венец передали на хранение в Кабинет, чтобы сделать «в своё время убор для великой княжны Марии Николаевны»[183], но драгоценная вещь пригодилась и для другого.
Николай I поручил «верному другу своего семейства», князю Александру Николаевичу Голицыну, некогда собственноручно написавшему секретный манифест Александра I о перемене порядка престолонаследия, просмотреть старые документы, касающиеся коронации старшего брата. Царедворец, не откладывая дела «в долгий ящик», доложил новому самодержцу: «Для Ея Величества Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны, ко дню коронования Ея Величества, сделана была от Кабинета в 1801-м году Бриллиантовая корона, которая, по ценам того года на бриллианты, стоила 63 410 рублей».[184] А далее Голицын предлагал: «Ежели Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволит приступить к заготовлению для Ея Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны ко дню священнейшего Ея Коронования такой же точно Короны, то потребные на оную бриллианты употреблены быть могут из имеющихся в Кабинете с небольшой только прикупкою, и по существующим ныне ценам на бриллианты, обойдётся ценою со всеми расходами до 125 000 рублей». Николай, не раздумывая, тут же начертал на докладе Голицына резолюцию: «Быть по сему. С.Петербург, 24 февраля 1826 года».[185] Правда, при создании Малой, или императрицыной, короны из сметы немного выбились, стоимость новой инсигнии составила 132 070 рублей 621/2 копейки.
Как только скопированный, как считается, Иоганном-Вильгельмом Кейбелем с короны супруги Александра I венец для новой императрицы был готов, Николай I устно распорядился о выплате 1137 рублей 90 копеек исполнительному князю Голицыну, отправленному в июле 1826 года в Москву с Императорскими Коронами, для «выдачи прогонных в оба пути и кормовых отряженным с ним для конвоирования четырём кавалергардам и одному унтер-офицеру».[186] Для транспортировки же в Первопрестольную бриллиантовых и золотых вещей, дел и канцелярских припасов специально приобрели сундуки с замками, причём предусмотрены были даже расходы «за укупорку оных и другие мелочи», на что израсходовали 357 рублей 15 копеек.[187]
В июле же 1826 года золотых дел мастер Вильгельм Кейбель исполнил по изустному повелению Николая I позолоченный серебряный кубок весом 4 фунта 58 золотников, то есть без малого почти 2 кг, не забыв о футляре, за что и получил 2171 рубль.[188] Можно предположить, что столь весомый сосуд предназначался для торжественной трапезы в Грановитой палате Московского Кремля, проводившейся в день коронации после священного обряда помазания самодержца в Успенском соборе.
После московских праздников в честь коронации Малая корона поступила в покои Александры Феодоровны вместе с четырьмя булавками, необходимыми для закрепления императорского венца в причёске, а также с использованными при торжественной церемонии бриллиантовыми знаками и золотой цепью ордена Св. Апостола Андрея Первозванного.[189]
Более трёх десятилетий «маленькая бриллиантовая корона» служила своей владелице, а когда хозяйка 20 октября 1860 года скончалась, корона 16 февраля 1861 года была передана на хранение в Кабинет Императорского Двора. Спустя три года драгоценный венец разобрали, алмазы потребовались на создание других вещей.[190]
О кресте с коронационного венца Николая I
У отрекшегося от престола цесаревича Константина Павловича никакого желания присутствовать на коронации младшего брата не было. Тем не менее, ему пришлось приехать в Москву для участия в пышных торжествах, чтобы весь народ мог убедиться в том, что отказ от трона был действительно его добровольным выбором, его решением. Генерал-адъютант Бенкендорф вспоминал: «Во время священного обряда и утомительных его церемоний цесаревич тронул всех нежной попечительностью об императрице; а минута, в которую старший брат принял шпагу от младшего, приступившего к св. причастию, извлекла у всех слезы. При выходе из церкви бесподобное лицо государя под драгоценными камнями императорской короны сияло красотой. Молодая императрица и наследник возле императрицы-матери также обращали на себя взоры всех. Нельзя было создать воображением более прекрасного семейства».[191]
Однако после торжественной церемонии мастеру Кейбелю пришлось тем не менее провести небольшую реставрацию императорской короны.
Как вспоминал на склоне лет московский обер-прокурор и поэт Михаил Александрович Дмитриев, он, будучи в 1826 году камер-юнкером и присутствуя по долгу службы с другими придворными в Успенском соборе, увидел, что миропомазанник, когда после завершения священного ритуала «бросился обнимать Константина Павловича (а его было за что благодарить), чем-то зацепился за его генеральские эполеты, и насилу могли расцепить их!» Это «что-то» оказалось крестом, увенчивающим корону и оказавшимся в результате не совсем удачной операции распутывания августейших особ «погнувшимся набок». Странным показалось мемуаристу, что символ святыни венца нечаянно пострадал от цесаревича, кому Николай I, его младший брат, был обязан именно короной. К тому же выяснилось, что в этом злосчастном кресте, состоявшем «из пяти больших солитеров, основный, самый нижний камень выпал, и весь крест держался только на пустой оправе». Тогда случившееся посчитали дурным предзнаменованием, и Дмитриев, вспоминая через четыре десятилетия сей казус, комментировал в конце 1860-х годов, что «подлинно всё царствование Николая Павловича было без основного камня; благодаря его правлению, государство пошатнулось, оттого и теперь оно почти на боку».[192]
Как ни забавно, но казус с императорским венцом, произошедший на коронации Николая I, нашёл продолжение в истории реставрации иконы «Святой Николай и Святой Александр Невский», исполненной в конце 1820-х годов. На иконе восседающий на облаках Христос Пантократор благословляет небесных угодников-предстателей обоих сыновей императора Павла I, царствовавших на русском престоле. По правую руку от алтаря стоит в пышной одежде с палицей архиепископ Николай Мирликийский с Евангелием в левой руке. Святой покровитель Петербурга, Александр Невский, закованный в кольчугу и латы, с мечом у пояса, касается алтаря десницей с зажатым в ней жезлом. Своим жестом великий князь как будто указывает на лежащую корону напоминая, что Александр I передал трон младшему брату Николаю.
Павел Кудряшов. Икона «Святой Николай и Святой Александр Невский». СПб., 1820-е гг. Дерево, темпера, серебро, позолота, чеканка, чернь, резьба, канфарение. 54 × 53 см. ГЭ
Петербургский мастер Павел Кудряшов (1788–1872) поработал на славу. Серебро иконы великолепно проработано резьбой. Кажется, что струится богато вышитая ткань одежд Св. Николая, а стоящий на узорчатом полу алтарь покрыт мягкой, собирающейся красивыми складками скатертью со свисающей внизу бахромой. Мех горностаевой мантии великого князя, пройденной чеканом-канфарником, оставляющим лёгкие точечные вмятинки, выглядит пушистым, а аккуратные вкрапления черни придают доспехам Александра Невского вид стальных. Чернь применена и в пояснительных надписях. Но (увы!) слой позолоты оказался тонковат. Поэтому, когда икону расчищали от загрязнений, его протёрли до серебра. При этом от рук неумелого «реставратора» пострадала и корона: венчающий её накладной крест оказался лежащим на боку и сдвинутым в сторону, а яблоко под крестом и вовсе исчезло.
Табакерка с «секретом»
Как для коронации Николая I, так и впоследствии петербургские ювелиры создали много табакерок, дополненных портретом или вензелем этого самодержца. Исполняя заказ императора, Иоганн-Вильгельм Кейбель украсил крышку золотой, прекрасно отполированной табакерки «с секретом» искусно исполненным лавровым венком, окаймляющим выбитую на Петербургском Монетном дворе по проекту Владимира Ефремовича Алексеева медаль на коронацию третьего сына Павла I. Медаль же скрывает под собой сердоликовую камею с портретом Александра I в чёрной эмалевой рамке с надписью «Наш Ангел в небесах»,[193] поскольку этими, переведёнными с французского словами, ставшими крылатыми, начиналось послание императрицы Елизаветы Алексеевны к свекрови с горестным известием о кончине в Таганроге дражайшего супруга (см. рис. 8 вклейки).
Отнюдь не случайно запечатлел для Истории на гемме черты лица императора-предшественника именно Иван Анфимович Шилов (1783/8–1827). Ещё учась в медальерном классе Академии художеств, скромный подросток, присланный из Екатеринбурга, поражал большими способностями и редким трудолюбием. С 1808 года И.А. Шилов начал трудиться на Петербургском Монетном дворе, а через два года ему за вырезанный на стали портрет Александра I присудили звание академика. Во время Отечественной войны 1812 года художник, зачисленный сотенным командиром XVI дружины Петербургского ополчения, попал в апреле 1813 года после неравного боя под Нерунгой в плен, где пробыл до ноября, пока Данциг не был взят русскими войсками. Но и в плену мастер не сидел сложа руки. Восковые портреты начальника и генералов Данцигского гарнизона, исполненные И. А. Шиловым, позволили улучшить положение русских военнопленных. После освобождения медальер продолжал воевать в IV сводной дружине Ополчения вплоть до её роспуска в июне 1814 года, а затем сразу вернулся на столичный Монетный двор, успешно сочетая с работой преподавание в медальерном классе своей бывшей aima mater. В августе 1820 года И.А. Шилов перешёл на Петергофскую шлифовальную мельницу, где спустя четыре года стал её главным мастером, но горловая чахотка вскоре унесла талантливого художника в мир иной.
Ещё при жизни он прославился портретными изображениями Александра I на своих медалях. Современники, не говоря уже о медальерах последующих поколений, считали их наиболее схожими и достоверными и видели в них образец для воспроизведения. Сохранились свидетельства современников, что И. А. Шилов делал предварительные наброски, подмечая характерные особенности облика венценосца во время богослужений в соборе Зимнего дворца, стоя на хорах и стараясь оставаться при этом незамеченным.
Вырезая из твёрдого сердолика голову Александра I, мастер, уподобившись скульптору и убирая всё лишнее, как и в медалях, умело подчеркнул благородство её формы и чуть заметно исправил «непропорционально мелкие в натуре черты лица» самодержца,[194] которому своим восшествием на трон Николай I был гораздо более обязан, нежели цесаревичу Константину Павловичу.
Императрица Александра Феодоровна вспоминала, как в бытность её пребывания с супругом в маленьком домике во время манёвров в Красном Селе в 1819 году Александр I, «отобедав однажды у нас, сел между нами обоими и, беседуя дружески, переменил вдруг тон и, сделавшись весьма серьезным, стал <…> говорить нам, что он остался доволен поутру командованием над войсками Николая и вдвойне радуется, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, так как на него со временем ляжет большое бремя, так как Император смотрит на него как на своего наследника, и это произойдет гораздо скорее, нежели можно ожидать, так как Николай заступит его место ещё при его жизни.
Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были в состоянии произнести ни слова. Император продолжал: „Кажется, вы удивлены, так знайте же, что брат Константин, который никогда не помышлял о престоле, порешил ныне, твёрже чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам. Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностях и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в Государях молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, я считаю долгом удалиться вовремя“. <…> Видя, что мы готовы разрыдаться, он постарался утешить нас и в успокоение сказал нам, что это случится не тотчас и, пожалуй, пройдёт еще несколько лет прежде, нежели будет приведён в исполнение этот план».[195]
Памятная табакерка «с секретом», сделанная Иоганном-Вильгельмом Кейбелем, удостоилась чести попасть в Галерею драгоценностей Императорского Эрмитажа, перестроенного и расширенного при Николае I.
Вечером 17 декабря 1837 года начался пожар в Зимнем дворце. Пламя бушевало более тридцати часов. Зналось полностью отстоять Эрмитаж и вынести большую часть убранства, однако дивные интерьеры императорской резиденции стали добычей огня. Спасённые коронные бриллианты и прочие драгоценности после недолгого их пребывания в кладовой бриллиантовых вещей Кабинета оказались в Собственном Аничковом дворце, откуда 30 июня 1839 года их перевезли в отстроенный Зимний дворец и поместили под расписку камер-фрау императрицы Александры Феодоровны в Бриллиантовую комнату, располагавшуюся по старинному обычаю (чтобы Бог хранил сокровищницу) над Малым (Сретенским) собором, где ныне находится библиотека отдела нумизматики Государственного Эрмитажа.
Там их видела леди Блумфильд, записавшая 2 июня 1846 года в своём дневнике: «Мы осматривали <…> императорские регалии, которые сохраняются в стеклянных ящиках. <…> и в этой же комнате хранятся великолепные ожерелья, серьги и уборы из изумрудов, рубинов, сапфиров и жемчуга, отделанных бриллиантами; словом, почти все драгоценности, кроме тех, которые императрица увезла с собою в Италию».[196] Те украшения, которые можно было надевать, супруги самодержцев забирали обычно к себе в стоящие в спальне застеклённые шкафчики, под присмотр доверенной камер-фрау. Недаром одна из Екатерининских институток вспоминала, как после успешно выдержанного экзамена ей с подругами показали Зимний дворец, а в опочивальне супруги Николая I «заставили обратить внимание на великолепнейшие брильянты в коронах и парюрах в стоящих по углам витринах».[197]
Да и Мандт, врач царицы Александры Феодоровны, восторженно описывал «пять или шесть ларцов», надёжно прикрытых крышками из толстого стекла, позволяющего ясно видеть «их содержимое, даже предметы величиной с крошечные головки булавок». В ближайшем к кровати хранилось «множество больших бриллиантов. Там же около сотни отдельных бриллиантов, уложенных один за другим, наименьший – по размеру с фундук. Эти сверкающие бриллианты предназначались для украшения платья, причёски или шеи императрицы. Кто бы отважился подсчитать стоимость содержимого этого ларца?». В другом «ослепляло собрание миниатюрных, трудно различимых жемчужин, ценность которых была очень высока. Со всех концов мира, самые редкие и прекрасные сокровища морей повергались к стопам красавицы императрицы. В следующем ларце притягивали внимание «опалы, рубины, изумруды, сапфиры и бирюза», украшающие дивные гарнитуры, состоящие каждый из тиары-диадемы, серёг, ожерелья, броши и браслета.
Остальные витрины заполняли всевозможные браслеты, которых у супруги Николая I было около пятисот. Августейшая владелица ценила их отнюдь не за стоимость, «а за связанные с ними личные воспоминания». Доктор Мандт часто заставал свою высокопоставленную пациентку «склонённой в задумчивости над ларцами с драгоценностями, будто бы перелистывающей страницы своих кратких дневников. Вероятно, в такие моменты она предавалась воспоминаниям о прошлых днях».[198]
Поручив в 1838 году мюнхенскому архитектору Лео фон Кленце разработку проекта здания для публичного музея, что значительно увеличивало экспозиционные площади под сокровища частного собрания российских императоров, Николай I решил, что в связи с частичной перестройкой кваренгиевского здания необходимо расширить и Бриллиантовую (или Алмазную) комнату Эрмитажа.
Самодержец и его супруга уже в 1839 году лично пересмотрели драгоценные раритеты 2-го отделения Эрмитажа, а в следующем году императрица даже забирала ненадолго к себе какие-то «бриллиантовые вещи». Чтобы обеспечить безопасность сокровищ Алмазной комнаты Эрмитажа, их первоначально перенесли в фойе Эрмитажного театра, а в 1844 году «действительному статскому советнику Лабенскому» поступило даже предписание «относительно постановки в двух окнах, в переходе из Большого Эрмитажа в театр, где хранятся драгоценности, железных ставень и содержании дверей в этом переходе запертыми».
Наконец в 1847 году Николай I повелел коллекцию ювелирных изделий разместить в примыкающей к Павильонному залу половине восточной галереи Малого Эрмитажа, отчего та, как и сама предполагаемая экспозиция, получили название «Галлереи драгоценных вещей Императорского Эрмитажа». Уже в следующем году туда поступили «с препровождением» предметы, отобранные «Государем Императором из числа старинных, хранящихся в кладовой Кабинета».[199]
Дошла очередь и до коронных бриллиантов. Просмотрев их, Николай I решил давно уже не употребляемые аксессуары костюма (то есть те предметы, которые стало невозможно носить, а уничтожить их, переделывая на новые, более модные, было жаль) передать в Эрмитаж. Они поступили туда двумя большими партиями. Отобранные «золотые вещи без бриллиантовых украшений» препроводили в музей в 1849 году через обер-гофмаршала графа Андрея Петровича Шувалова».[200]
Гay Э.П. Кабинет императрицы в Новом Эрмитаже. 1856 г.
Что же касалось унизанных ослепительно сверкающими алмазами и прочими великолепными самоцветами подлинных шедевров ювелирного искусства, некогда принадлежавших к уборам российских монархов, то их под расписку передали непосредственно хранителю готовящейся экспозиции – барону Бернгарду Кёне, и тот разместил коллекцию изысканных ювелирных вещей в одном из залов на втором этаже Нового Эрмитажа.
Там по распоряжению Николая I, обожавшего свою хрупкую жену, устроили комнату, обставленную удобной мебелью, чтобы уставшая от созерцания музейных сокровищ императрица могла отдохнуть и заодно полюбоваться изяществом керченских античных золотых украшений и роскошью любимых мемориальных коронных вещей.
После смерти царицы Александры Феодоровны осенью 1860 года интерьер вскоре переделали: на стенах появились Палатинские фрески школы Рафаэля, привезённые из Италии, а блистающие бриллиантами предметы, убранные из этого зала, наконец-то вписали в инвентарь Галереи драгоценных вещей, и они уже не формально, а по-настоящему стали частью её экспозиции.
По повелению Николая I в Московском Кремле близ Боровицких ворот в 1844–1851 годах архитектор Константин Андреевич Тон возвёл новое здание под сокровища Оружейной палаты, поскольку старое, построенное по проекту архитектора Ивана Васильевича Еготова в 1808–1810 годах на месте дворца Бориса Годунова, стало неудобным и тесным для «Палатских достопримечательностей». Отныне мастера-ремесленники получили возможность в просторных музейных залах основательно знакомиться с работами своих предшественников.