Лилия Кузнецова
Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России

Глава II
Ювелиры братья Барбе

Петербургские мастера, братья Барбе, были уроженцами г. Франкенталя близ Франкфурта-на-Майне. Сначала в 1794 году в Северной Пальмире появился младший, совсем ещё подросток, Иоганн-Христиан, который родился 27 февраля 1780 года. Четырнадцатилетний мальчик смог устроиться в ученики к галантерейному мастеру Августу-Вильгельму Рейнгардту. Юноше так понравилось в Петербурге, что он вызвал в столицу Российской империи своего старшего брата. Карл-Хелфрид Барбе (1777 – после 1832) уже через год присоединился к Иоганну-Христиану, чтобы вместе постигать сложное ремесло. Оба талантливых брата в 1799 году получили статус подмастерьев. Однако Иоганн-Христиан Барбе уже в 1804 году стал успешным галантерейным мастером столичного иностранного цеха ювелиров. Он не страдал отсутствием клиентов, что позволило довольно быстро стать богатым человеком. Во всяком случае, с 1820-х и вплоть до 1870-х годов «золотых дел мастеру Ивану Барбе» и его наследникам принадлежал дом на Большой Морской (№ 15), на месте которого в 1914 году поднялось возведённое архитектором М.М. Перетятковичем здание Русского торгово-промышленного банка.^[60] Скончался Иоганн-Христиан Барбе 12 января 1843 года, причём вдова его, урождённая Шарлотта-Амалия Александр (1798–1873), пережила своего мужа на три десятка лет.^[61]

Карл Хелфрид Барбе

Что же касается Карла-Хелфрида Барбе, то он, выдержав положенные испытания, только в 1806 году вступил мастером в столичный иностранный цех, где благополучно числился пять лет, а затем, поменяв подданство на русское, предпочёл стать с 1811 года членом русского серебряного цеха. Поскольку работы Карла-Хелфрида отличались высоким качеством исполнения, то ему часто поручались заказы от Кабинета.^[62] Ведь именно табакерки продолжали оставаться любимым пожалованием – наградой придворному от Высочайшего Двора.

Табакерка цветной эмали

Эпоха, когда нюхательный табак был в моде, ушла в прошлое. Теперь табакерки, всё чаще называемые «шкатулками», становятся, скорее, вожделенной вещью, пополняющей собрания коллекционеров, пленяющихся то изящной формой этих коробочек, то восхитительной чеканкой, то тончайшей гравировкой, то изумительной красоты эмалями, а зачастую и раритетными каменьями. Внутри теперь скрывались драгоценности, наборы для шитья, всевозможные шпильки и булавки – короче, всё, что было мило сердцу владелицы.

Некий владелец лавочки, где продавались несессеры и шкатулки, желая привлечь солидных покупателей, решил приманить их «галантерейным» обхождением и знанием французского языка, на коем изъяснялись аристократы. Посему над входом в магазинчик разместилась вывеска: «Marchand de necessaires et chatouilleur de S.M. Tlmpératrice des français», объявляющая на «французско-нижегородском» диалекте, что его хозяин – не кто иной, как «торговец несессерами и шкатульщик Её Величества Императрицы французской». И всё бы ничего. В конце концов, не так уж страшно, что вместо термина «marchand» следовало бы употребить слово fournisseur – «поставщик». Но парижане, говоря о шкатулках, употребляли слова «cassette», «coffret» или «baguier», совершенно не подозревая, что, оказывается, есть ещё словечко «chatouille». Ведь глагол «chatouiller» означает «щекотать», и получается, что предприимчивый купчик пышно поименовал себя «щекотальщиком» французской императрицы!^[63]

Вот и золотая, покрытая пестроцветными ромбами табакерка с букетом в овальном медальоне крышки поражает не столько качеством эмали, сколько своеобразным образцом кварца, образующим «бек»-затвор (см. рис. 1 вклейки). Прихотливому порождению природы искусные руки гранильщика придали форму гладко ошлифованного и прекрасно отполированного выпуклого челночка-кабошона. Кажется, что, учитывая царившую тогда любовь к минералогии, и коробочку-то мастер Карл-Хелфрид Барбе исполнил ради выигрышной демонстрации выглядящего единым и оттого столь необычным, наполовину розовым, наполовину жёлтым, прозрачного самоцвета, чей цвет и блеск усиливаются фольгой, выстилающей дно золотого каста и обеспечивающей нужный эффект.^[64] Однако подобное соседство двух разных каменьев обычно обозначало соединение мужчины и женщины в брачном союзе. Да и цвета самоцветов не случайны: розовый обозначал молодость, любовь и нежность возлюбленной, в золотистый – великолепие, блеск и богатство жениха. К тому же сочетание ярко-красного с интенсивно-жёлтым свидетельствовало о полном счастье. Поверхность табакерки как будто покрывает пёстрый восточный ковёр, но те, кто знал тайный язык красок, мог увидеть в различных эмалях благопожелания супружеской чете: карминно-алая сулила здоровье, белая – чистоту и откровенность, фиалковая – дружбу и постоянство, а соседство ярко-жёлтой с зелёной говорило о щедрости.^[65]

В музее Хиллвуд в Вашингтоне хранится сделанная тем же Карлом-Хелфридом Барбе табакерка, сплошь покрытая ровными рядами кабошонов бирюзы.^[66] Подобное изобилие голубого минерала, составляющего единственный декор коробочки, неудивительно: этот камень считался могущественным оберегом и символом счастливого супружества.

Недаром попутешествовавший по России Александр Дюма-отец подивился, увидев в Москве, как прекрасную бирюзу, «редкость и предмет вечных поисков русских», продавали торговавшие драгоценными камнями «персы и китайцы, в оправах и без, если в оправах, то, как правило, серебряных», причём «чем больше напоминает она густую лазурь, тем ценнее». Знаменитый романист даже всерьёз поверил байке, что «если в отсутствие любимого человека бирюза, подаренная им, начнёт терять цвет, значит, человек этот заболел или изменил», и даже описал увиденный им подобный «умерший» камень, из небесно-голубого превратившийся в мертвенно-зелёный. Въедливый француз с любопытством узнал также, что «бирюза у русских не просто драгоценный камень, она предмет суеверия: друг дарит бирюзу другу, любовник – любовнице, любовница – любовнику, это дар на счастье при разлуке». Но оказывается, главное, бирюза – отличный талисман, тем более могущественный, чем гуще её цвет. Однако Дюма не удержался, чтобы рационально не подытожить: «Уверен, что на бирюзе можно хорошо заработать», купив её в Париже, а затем продав в Золотых рядах в Москве или на Миллионной улице в Петербурге, так как отношение к лазоревому минералу «как к живому и симпатическому камню, удваивает её цену» в обеих российских столицах.^[67]

Практичный француз не ошибался. На улицах Северной Пальмиры в первой четверти XIX века часто видели появлявшегося в весьма живописном наряде индуса-ростовщика, промышлявшего и торговлей драгоценными каменьями. Богатства не принесли купцу особого счастья: он трагически погиб в Москве, в номерах Черкасского подворья, от руки загадочного, так и оставшегося неизвестным, убийцы, не тронувшего лежащих вокруг сокровищ, зато похитившего векселя некоей графини. Когда несколько лет спустя продавались с аукциона принадлежавшие покойному индийцу редкости, одной только бирюзы раскупили около четырёх пудов. Однако лучшие, высокого качества лазоревые минералы на торгах отсутствовали: они, как объясняли интересовавшимся нужным товаром, куда-то исчезли. Но тайна, как и полагалось, вскоре выплыла на свет. Оказывается, приглашённый оценщик, заботливо и кропотливо просматривавший каждый из мешков с нешлифованными кусками бирюзы, забрал вместо денежной оплаты за свои труды самые редкостные образцы. Живительно, но всё было сделано с ведома квартального надзирателя, совершенно не представлявшего ценность камней весьма непрезентабельного вида. Зато в Татарской слободке хитроумный «эксперт» выстроил себе на полученные барыши около десятка прехорошеньких домов.^[68]

Мемориальная табакерка графа И.Ф. Паскевина-Эриванского

Именно Карлу-Хелфриду Барбе доверили исполнить по заказу Двора табакерку для пожалования её графу Ивану Фёдоровичу Паскевичу-Эриванскому в память о кончине вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. Флигель-адъютант императора Павла I и «отец-командир» будущего самодержца Николая Павловича был почти три десятка лет хорошо известен императрице-матери Марии Феодоровне, отнюдь не случайно десятилетие назад доверившей ему воспитание младшего сына, порфирородного великого князя Михаила Павловича, с чем, к её удовольствию, военачальник, снискавший лавры ещё в годы войны с Наполеоном, великолепно справился.

Табакерка снаружи покрыта пластинками перламутра, так как слово «Perlmutter» в немецком языке обозначает «мать жемчуга», причём слово «перл» употреблялось и в переносном смысле и тогда переводилось как «сокровище» (см. рис. 2 вклейки). Добродетельная супруга Павла I была матерью десятерых детей, а два её сына взошли на русский престол. К тому же, по древнему обычаю, французские королевы во время траура облекались во всё белое, а поэтому традиционная «печальная» чёрная эмаль узенькой полоской окантовывает лишь рёбра коробочки. На крышке табакерки прорисована золотая арка готического храма с пьедесталом с инициалом «М» и ступенями, ведущими к погребальной урне, выполненной из стекла и увенчанной императорской короной. Здесь находился локон волос покойной монархини. Надписями на оборотной стороне крышки табакерки были увековечены «печальные числа»: «24 октября 1828 года» и «в 2 часа по полуночи» – день и час смерти императрицы Марии Феодоровны.^[69]

Иоганн Христиан Барбе

Золотой кубок – дар кавалергардов генерал-адъютанту графу С.П. Апраксину

Ещё больше повезло в России младшему из братьев, Иоганну-Христиану, обычно ставившему на своих работах подпись: «J.C. Barbé», а на счетах – «JoChBarbe».

Волей судеб сделанный этим петербургским мастером золотой, высотой 34,3 см, кубок в 1965 году оказался в далёкой Америке, будучи куплен у некоей антикварной фирмы госпожой Марджори-Меривезер Пост, владелицей и основательницей частного музея Хиллвуд в столичном Вашингтоне. И как, наверно, удивилась бы экс-супруга американского посла в СССР, если бы узнала, что сия весьма увесистая вещь в 6 фунтов 49 золотников (=2683 г) была в смутное время русской революции и кровавой Гражданской войны предметом гордости и надежды Агафона Карловича Фаберже, до того уважаемого эксперта Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца и успешного оценщика Ссудной казны.

Октябрьская революция 1917 года «поставила крест» на существовании знаменитой фирмы отца. Сам Карл Густавович, разом потерявший дело всей своей жизни, покинул голодный Петроград 24 сентября 1918 года. Через два месяца оказались в безопасности его жена и сын Евгений. А в бывшей столице рассыпавшейся Российской империи вовсю свирепствовал «красный террор». К массовым казням заложников в изобилии добавились участившиеся регулярные официальные реквизиции частной собственности у «буржуев» и бандитские налёты-«экспроприации». Напрасно Агафон Карлович надеялся, что ему (долго) позволят владеть достаточно прибыльным художественно-антикварным магазином, открывшимся 16/29 июня 1918 года ради поддержки семьи, к счастью, оставшейся в теперь независимой Финляндии. Уже 31 мая 1919 года хозяина арестовали, а через полгода ему наконец-то вынесли «удивительно мягкий» приговор, послав обвинённого «за спекуляцию художественными ценностями» на «общественные принудительные работы до конца гражданской войны». Пока он в полной мере познавал «прелести» тюрьмы, чекисты тщательно, простукав стены и полы, обыскали не только принадлежавшие Агафону Карловичу жилище, антикварный магазин и дачу в Левашово, но и знаменитый особняк на Большой Морской, 24. Всё более или менее ценное, не говоря уже об обнаруженном в тайниках, тут же конфисковали. В заключении Агафон Фаберже серьёзно заболел тифом, но «нет худа без добра», поскольку именно болезнь спасла беднягу от расстрела. А вскоре правительству потребовались знающие оценщики ювелирных изделий. Потому-то вместо лагеря пришлось столь редкостного специалиста отправить на свободу. 7 октября 1920 года исхудавший и измождённый Агафон Карлович прописался на квартире Марии Алексеевны Борзовой, а через некоторое время вступил с этой бывшей бонной своих детей даже в законный брак по обряду евангелическо-лютеранской церкви. Но тем более следовало исполнить долг перед первой семьёй, с которой сын знаменитого ювелира мечтал опять соединиться при первой же возможности.

На счастье, перед арестом Агафон Фаберже успел спрятать у надёжных друзей несколько драгоценных полотен и большой кубок из золота высокой – 80-й (современной 833-й) пробы. Да и покупатель, с которым тогда почти удалось договориться, подтвердил желание приобрести предлагаемые вещи. К тому же он согласился выложить только за раритетную вещь из благородного металла 100 000 долларов. Агафону Фаберже пришлось поверить на слово, что как только швейцарец Георг Эд. Брёмме, уехавший из Петрограда 21 октября 1920 года, окажется за границей, обязательно и безотлагательно отдаст в устойчивой американской валюте деньги, вырученные за заранее подготовленные сделки, Лидии Александровне Фаберже. Больше Агафон Карлович этого купца, оказавшегося столь непорядочным, не видел, а потом уже от друзей с негодованием узнал, что бессовестный обманщик, оказывается, на всех углах «сожалел», что якобы доверенные ему картины оказались копиями, роскошные бриллианты – фальшивыми камушками, а массивный золотой кубок вдруг превратился в устах вруна в ничего не стоящую «медяшку».

Только в декабре 1927 года многострадальный А.К. Фаберже смог с помощью местных жителей пересечь по льду на финских саночках Финский залив и добраться со второй женой и крошкой-сыном Олегом до спасительных Териок. Золотой же кубок зажил своей жизнью, многократно переходя от очередного маклера в руки следующего владельца, пока не попал в США.

Век назад сию раритетную вещь, судя по надписи на тулове, вручили 25 июня 1833 года офицеры Кавалергардского полка на прощание своему командиру генерал-адъютанту графу Степану Фёдоровичу Апраксину. Тот почти три десятка лет прослужил в этом полку влившись в дружеский коллектив в 1804 году ещё безусым двенадцатилетним юнкером, а потом бок о бок с сотоварищами храбро сражался в битвах при Кульме, Лейпциге, Фер-Шампенуазе и под Парижем. С августа 1824 года Степана Фёдоровича, получившего за боевые заслуги ордена Св. Владимира с бантом и Св. Анны (правда, не высших степеней), назначили командиром полка и не ошиблись в выборе. Граф оказал 14 декабря 1825 года неоценимую поддержку Николаю I, поскольку кавалергарды благодаря Апраксину не только без колебаний присягнули новому императору, но и затем по Высочайшему приказу атаковали восставших на Сенатской площади. На следующий день благодарный монарх произвёл Степана Фёдоровича в генерал-майоры. Теперь же, через два года после успешного подавления Польского восстания граф Апраксин расставался по Высочайшему приказу со своими сотоварищами-подчинёнными, и августейший покровитель сделал заслуженного военачальника командующим Гвардейской Кирасирской дивизией, а вскоре пожаловал любимцу ещё и чин генерал-лейтенанта. Потому-то кубок, по обычаю поднесённый на добрую память благодарными кавалергардами своему покидающему полк командиру, увенчивает форменная шапка императорских кирасир, искусно выполненная мастером И.-Х. Барбе из благородного металла.^[70]

Бирюзовый браслет, пожалованный Николаем I великой княгине Марии Павловне на Пасху 1832 года

В начале 1832 года Николай I повелел исполнить для русской великой княгини Марии Павловны, супруги великого герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, браслет со своим портретом. Однако почему всемогущий монарх вдруг решил пожаловать родной сестрице столь престижный подарок, вручаемый обычно в знак наивысшего благоволения? В поисках ответа пришлось поломать голову.

Императрица Мария Феодоровна незадолго до смерти, по духовной от 21 января 1827 года, отписала два памятных червонца-дуката с многозначительной надписью: «Wohl dem der an seinen Kindern Freude erlebt» («Благополучие тому, кто испытывает радость за своих детей»), доставшихся ей от матери, именно дорогим Николаю и Марии. Правда, августейшая матушка в 1812 году предназначала одну из монет любимому первенцу Александру «в благодарность за счастие, доставляемое им мне, и в знак моей радости, что он достигнул высшей степени славы как своими военными победами, так и своим нравственным превосходством». Шла тяжёлая кровопролитная Отечественная война, Петербург чуть не оказался в смертельной опасности, но французы не смогли надолго удержаться в спалённой пожарами Москве и вынуждены были спешно покинуть старую столицу, а теперь русские войска громили ослабевшие полчища захватчиков. Старая царица молила Господа Бога о сыне-императоре, «чтобы с каждым днем крепли и развивались Им высокие и прекрасные качества, которыми Он наделил моего сына; чтобы Он даровал ему силу с твёрдостью и достоинством перенести ниспосланное ему испытание и горе; чтобы он, надеясь на Божью помощь, не падал духом, победил бы своих врагов и прославил бы свою державу, так что народ любил бы и благословлял его, называя своего государя Освободителем угнетенных народов. Господь услышал мою мольбу и предчувствие мое сбылось. Надеюсь также на милосердие Божье, что он исполнит и теперешнюю молитву мою, дарует императору силу привести его труд к желаемой цели, чтобы во всех частях администрации водворилось правосудие и любовь к добру, чтобы народ его благоденствовал и был бы так счастлив, как того желает его монарх, и чтобы наконец прекрасное прозвище „Благословенный" данное ему народом, осталось за ним вовеки».

Теперь, спустя 15 лет, заботливая матушка просила следующего сына-самодержца беречь сей червонец «как фамильную вещь» и искренне желала: «Дай Бог, чтобы на священную особу императора Николая перешли все те благословения, которые я ниспосылала на его брата, дай Бог ему окончить дело, начатое императором Александром, и чтобы он неусыпно заботился о счастье, благоденствии и нравственности своего народа, тогда он будет благословлен Господом точно так же, как и я благословляю его ежедневно, и будет любим своим народом».

Другой же дукат августейшая матушка, помимо драгоценностей, завещала дочери: «любезной Марии, оказавшейся во всех случаях жизни достойной моей любви и заслужившей всеобщее уважение», чтобы «высказать ей еще раз, как я люблю её и как я довольна ею». Конечно же, вдовствующая императрица очень сожалела, что у неё были «только два такие червонца», она желала бы дать счастливую монету-талисман «каждому из моих детей, так как все они одинаково дороги для меня и всех их я одинаково благословляю».^[71]

Дукат действительно принёс дочери императрицы Марии Феодоровны счастье в детях. Оправдалось предвидение Екатерины II о столь твёрдом характере внучки, что той следовало бы «родиться мальчиком», поскольку «она сущий драгун, ничего не боится, все её склонности и игры мужские», а «любимая её поза – упереться обоими кулаками в бока и так расхаживать».^[72] Отличная шлифовка графиней Шарлоттой Карловной Ливен поведения, манер и характера принцессы превратила Марию в прекрасно воспитанную и чрезвычайно вежливую особу, скорее хорошенькую, нежели красивую. «Она знала, как обращаться с людьми. Ее вежливость по отношению к окружающим, включая самых простых людей, с которыми она встречалась, не знала пределов. Она никогда не забывала поблагодарить за малейшую услугу. Когда она выходила из экипажа, она поворачивалась, чтобы кивком головы поблагодарить кучера, и это было отнюдь не формальностью, а сердечной потребностью. Она всегда думала о тех, кто ей оказывал внимание, чтобы ответить им тем же».^[73]

В 1804 году молодую царевну соединили узами не очень-то равного брака с недалёкого ума великим герцогом Карлом-Фридрихом Саксен-Веймар-Эйзенахским (1783–1853), не случайно прозванным родственниками «Кикерики». В маленьком Веймаре русскую принцессу встретили восторженно, сразу отметив её невыразимое обаяние и умение «соединить прирождённое величие с необыкновенной любезностью, деликатностью и тактом в обращении».^[74] Для Российской империи Мария Павловна (1786–1859) всегда оставалась русской великой княгиней, а для новых подданных – герцогиней Саксен-Веймарской. Третья внучка императора Павла I родила мужу двоих сыновей и двух дочерей, Марию-Луизу (1808–1877) и Августу (1811–1889). К великому горю, первенец Пауль-Александр (1805–1806) скончался, прожив всего восемь месяцев. Опустевший отчий престол с 1853 года занял принц Карл-Александр (1818–1900).

Долгое пребывание на троне крошечной европейской страны сделало умную Марию Павловну чересчур прагматичной и практичной. Непременные интриги и нескончаемые сплетни при маленьком Дворе, желание любыми способами быть в курсе всего, что делалось вокруг, привели к тому, что внучка Екатерины II стала считать совершенно нормальным наушничество и соглядатайство. Как же была поражена великая княжна Ольга, когда веймарская тётушка, будучи в Петербурге в гостях, выразила недовольство покоями племянницы: «Неужели у вас здесь нет ни одной комнаты, в которой нельзя было бы подслушивать?» Русская великая княгиня, воспитанная в заветах и правилах православной веры, теперь была готова нарушить строжайшие запреты, лишь бы добиться своей цели. Как ей хотелось женить своего ненаглядного сыночка на одной из дочерей Николая I! И как ей не пытались петербургские родственники напомнить о церковном запрете на браки даже троюродных, Мария Павловна неизменно возражала собеседникам: «Это предрассудки. Это отсталые взгляды».^[75] Предприимчивая тётушка всё-таки соединила сына-престолонаследника узами брака с его кузиной Софией, дочерью самой младшей своей сестры Анны Павловны, голландской королевы.

Что же касается собственных дочерей русской великой княгини, то ещё в 1826 году заботливой маменьке удалось пристроить старшую, совершенную, но довольно бесцветную красавицу Марию-Луизу (1808–1877) за принца Фридриха-Карла Прусского, брата супруги Николая I. А затем случай помог герцогам Саксен-Веймарским уже во второй раз породниться с династией Гогенцоллернов.

Принц Вильгельм (ставший в конце жизни первым германским императором), второй сын прусского короля Фридриха-Вильгельма III, страстно полюбил княжну Елизавету (или, как её чаще называли родные, Элизу) Радзивилл и, испытывая к ней серьёзное и глубокое чувство, добился помолвки с прелестной девушкой. Та происходила из известной аристократической семьи, обаятельная красавица Барбара из этого прославившегося в истории польско-литовского рода стала в 1547 году законной супругой короля Речи Посполитой Сигизмунда II Августа. Да и мать самой Елизаветы Радзивилл была сестрой принца Луи-Фердинанда Прусского. Влюблённые уже пять лет терпеливо ждали разрешения на брак. Даже отец принца Вильгельма, смирившийся с католическим вероисповеданием невесты, решил похлопотать о её адаптации в члены Гольштейн-Готторпского Дома, чтобы сделать её более равной династии Гогенцоллернов. Миссию обратиться с этим предложением к русскому самодержцу Александру I Фридрих-Вильгельм III возложил на своего зятя, великого князя Николая Павловича, приехавшего в гости. Тот, участвуя в манёврах, проводившихся как в окрестностях столицы Пруссии,^[76] так и в самом Берлине, настолько удачно продемонстрировал великолепную воинскую выправку что тесть сделал ему подлинно драгоценный подарок.

Став российским императором, Николай I заказал «совершенно модному живописцу» Францу Крюгеру картину, запечатлевшую бы для истории «Парад в Берлине 23 сентября 1824 года на Унтер ден Линден». На датированном 1830 годом полотне художник увековечил эпизод, когда не какой-то там третий сын Павла I, а (хотя это и сохранялось в строгой тайне) грядущий преемник русского трона, горячо приветствуемый берлинцами, торжественно проводит свой Кирасирский Прусский полк перед королевской резиденцией. Ведь ещё за год до достопамятного парада 1824 года император Александр I (Павлович) поделился со своим задушевным другом, прусским принцем Вильгельмом, династическим секретом: следующим на русском престоле будет не Константин, а Николай. Потому-то венценосный тесть и вручил тогда супругу своей горячо любимой дочери столь дорогой подарок – «табакерку из оникса в стиле рокайль», созданную берлинскими искусниками около 1770-го года и некогда принадлежавшую Фридриху II, – чтобы тем самым пожелать великому князю Николаю Павловичу стать таким же славным полководцем, каким был первоначальный владелец табакерки. Полотно Крюгера долго украшало кабинет Николая I, а в 1913 году Николай II Александрович любезную сердцу августейшего прадеда картину подарил внуку прусского принца Вильгельма, германскому императору Вильгельму II, на память о былых династических связях Романовых и Гогенцоллернов.

Полученную же от тестя табакерку Фридриха Великого, украшенную алмазами и другими драгоценными каменьями, которую знаменитый король-солдат «всегда хранил при себе», Николай присоединил к предметам собственной коллекции оружия, размещавшейся в Царскосельском Арсенале.^[77]

Композиция рисунка крышки достопамятной табакерки, выточенной из агата-агатоникса, несомненно, принадлежит руке прославленного Жана-Гийома-Георга Крюгера. «Ювелиры короля» воспользовались редкостным рисунком самого камня, он на срезе напоминает план фортеции с бастионами, из-за чего подобная разновидность так и называется «крепостным агатом» (Festungsachat). Сию мощную «крепость», как будто обведённую тройным рядом укреплений, окружает по контуру крышки роскошный венок из пышных садовых цветов, причём крупные бриллианты играют роль лепестков и сердцевинок творений Флоры. Хотя среди алмазов встречаются камни с розовым и желтовато-золотистым нацветом, большинство своей окраской обязано фольге. Нежную гамму их оттенков подчёркивают вкрапления рубинов цвета «голубиной крови» и цепочки густо-зелёных нефритов, образующие фестоны, напоминающие собой гирлянды из лавровых листьев. В декоре прелестной вещицы знатоки символов сразу же улавливали зашифрованный смысл, состоящий в достаточно банальной истине, что мощь государства способствует его процветанию.^[78]

Однако император Александр I в 1824 году не внял заступничеству младшего брата и отказался возвысить княжну Елизавету Радзивилл. Влюблённые продолжали покорно ждать решения судьбы. Когда же в один совсем не прекрасный день врачи заявили, что кронпринцесса Елизавета Баварская (1801–1873), с 1823 года ставшая женой кронпринца Фридриха-Вильгельма, никогда не сможет иметь детей, статус принца Вильгельма изменился. Теперь именно к нему должен перейти прусский престол в случае смерти старшего брата. Узнав об этом, король Фридрих Вильгельм III, совершенно не желавший видеть на троне протестантской страны королеву-католичку, после пятилетнего ожидания даты грядущей свадьбы взял обратно своё согласие на брак второго сына с польско-литовской княжной. Вскоре Элиза, зачахнув от тоски и утраченных иллюзий, умерла, а злосчастному Вильгельму, хотя и страдавшему всю оставшуюся жизнь от перенесённого горя, предстояло теперь, ради обеспечения преемственности династии, поскорее жениться без всякой любви на первой же невесте, которую ему предложили.

Вот тут-то и проявила чудеса дипломатии великая княгиня Мария Павловна. Она решила пристроить за другого брата своего зятя младшую принцессу Августу (1811–1890), очень подвижную, притом держащуюся достаточно естественно, прехорошенькую и весьма пикантную девочку с соблазнительными ямочками на щёчках. Конечно же, милая дочь заслуживала лучшей доли, но всё-таки впоследствии, хотя и после смерти заботливой матушки, её прелестную головку украсили сначала королевская, а затем и императорская короны.^[79] Не очень-то радостная свадьба состоялась 11 июня 1829 года. С этого времени прошло около двух лет, а 18 октября 1831 года Августа Саксен-Веймарская осчастливила всю прусскую королевскую фамилию появлением на свет долгожданного мальчика, теперь обеспечившего преемственность династии Гогенцоллернов и ставшего в 1888 году, пусть всего на 99 дней, германским императором Фридрихом III. Да и в Петербурге августейшая чета пришла в восторг от новости о рождении племянника.

Потому-то обрадованный Николай I решил на Пасху, которая в 1832 году приходилась на 10 апреля,^[80] пожаловать любимой сестрице свой портрет, вставленный в золотой браслет, унизанный многочисленными алмазами, бирюзинками и мелким жемчугом. Избранные каменья должны были обеспечить владелице супружескую любовь, долголетие и защиту от всего дурного.

14 января 1832 года Николай I повелел Кабинету обеспечить дамское украшение, достойное императорского подарка. В тот же день во 2-е отделение Кабинета был прислан рисунок – овал, окружённый рамкой из бриллиантов. Однако сразу начались затруднения. Готовой миниатюры такого размера с ликом царствующего государя не оказалось. Правда, существовала подобная, исполненная неким художником «Фомой Врейтом», но, к несчастью, только что, 14 января 1832 года, её успели вставить в новёхонькую табакерку. Правда, автограф сего живописца в одной из архивных бумаг завершался подписью: «Wright»,^[81] то есть под довольно странным и явно исковерканным именем скрывался англичанин Томас Райт (1792–1849), оказавшийся в России благодаря своему родственнику, художнику Джорджу Доу (1781–1829), работавшему над портретами героев баталий 1812–1814 годов для Военной галереи Зимнего дворца. Ведь супруг Мэри Доу давно зарекомендовал себя отличным гравёром, а в Петербурге он рискнул попробовать свои силы в рисунке акварелью и даже в живописи.^[82]

Вот и было решено: чтобы не портить казённую вещь, «Фома Врейт» должен безотлагательно и «с тщанием» сделать авторское повторение со своей же чрезвычайно удавшейся миниатюры, ибо, начав копировать уже с 15 февраля, «доколе будет находиться браслета в работе, он будет иметь для сего достаточно времени».

Не заладилось и с самим браслетом. Две недели никак не могли в императорском Кабинете исполнить приемлемый эскиз заказанного драгоценного украшения. Наконец, удручённый министр Двора, окончательно потеряв терпение, повелел подчинённым: «Прикажите в Английской лавке и у других ювелиров взять на уговор несколько разных рисунков Браслетов золотых, оправленных мелким Жемчугом и бирюзами, и ко мне представить».

Но ни в «Английском магазине», ни, к сожалению, у других столичных ювелиров не оказалось ничего похожего. Тогда Петр Михайлович Волконский «словесно приказать изволил» заказать петербургскому «золотых дел мастеру Барбье сделать рисунок означенной браслете». Присланный эскиз понравился. И уже 6 февраля (искуснику) исполнителю отпустили из Кабинета «на сделание браслета» просимые им «казённые» бриллианты, жемчуг и бирюзу. Однако небесно-голубого камня не хватило, и через месяц ювелиру Иоганну Христиану Барбе (фамилию коего теперь уже не искажали) выдали затребованные дополнительно 655 штук бадахшанской бирюзы. Барбе также вставил в браслет недостающие, но зато подобранные им самим «собственные» алмазы, огранённые «розой».