Лил Алтер
Стремянной
– Тут тебе не на поле боя с саблей умереть, может и песни про тебя споют. А сдохнешь здесь, в подвале, так и не услышит и не узнает никто. А что от тебя останется, псам бросим.
Внезапно Василий поднял голову и сказал презрительно:
– Хватит языком трепать, боярин. Коль привел, так делом занимайся.
Малютовы подручные обалдели, а сам он тяжело ударил Василия по лицу. Тот не вскрикнул, только сплюнул кровавую слюну.
– На дыбу его, – приказал Малюта.
Помощники потащили Василия, связали руки за спиной, вздернули на перекладину. Василий невольно застонал от боли в выворачиваемых суставах, стиснул зубы.
11.
Кнутом его бил, с явным животным удовольствием, сам Малюта. Василий молчал, только искусал себе губы до крови. Потом в ход пошло раскаленное железо, запахло жареным мясом. Выдержать этой боли было невозможно, Василий знал, что кричит, но это было уже не важно. Когда ему опять начали задавать вопросы, он только головой мотнул. Ему ломали суставы, загоняли иглы под ногти, резали кожу на груди, рвали раскаленными клещами. Он орал от боли, бился в веревках, но на вопросы не отвечал. Потом его связали и стали лить в рот воду, так что он точно знал, что захлебнется, но пришел в себя, отплевался, не сказал ни слова. Малюта все больше и больше разъярялся. Он схватил с огня раскаленный железный прут и воткнул его Василию в рану на ноге, прожег насквозь. Василий взвыл по-животному и потерял сознание.
– Приведите его в чувство, он мне живой нужен, – приказал Малюта.
Василия окатили ледяной водой, но он не пришел в сознание. Через некоторое время заворочался, всё ещё в беспамятстве, стонал, бормотал что-то. Малюта пнул сапогом простертое на покрытом кровью полу тело.
– Что он там бормочет?
Помощник наклонился поближе.
– Не знаю, про зелёные глаза, кажись, бредит, – пожал плечами мужик. Малюта насторожился.
– Где котомка, что с ним была?
Котомка нашлась в углу. Малюта вытряхнул котомку на пол, поднял расшитое полотенце, понюхал.
– Наврал холоп, баба у него в Юрьеве, от нее шел! – оскалился Малюта. – А ну, облейте его еще.
Василия еще раз окатили водой, и его глаза медленно приняли осмысленное выражение. Малюта, наклонившись к его лицу, прошипел:
– Посмотрим как запоешь, когда девку твою сюда из Юрьева привезу. Дам я её ребятам своим позабавиться. Может и ей понравится. Не первый, так десятый, что думаешь? И я полакомлюсь. – Малюта с удовлетворением увидел в глазах узника ужас.
– Все, что хочешь, скажу. Только её не трогай, – прохрипел Василий.
– Царю скажешь. От князя своего отречешься, сапоги лизать будешь. Скажешь, как князь твой с Ховриными, Морозовыми, Горбатым-Шуйским, царицу Анастасию извели, и царя и детей его извести хотели. Понял, пес? – Малюта еще раз пнул его сапогом и вышел.
Страх на минуту заглушил боль, хотя голова Василия гудела. Он не мог пошевелиться, но заставил себя думать. «Если Малюта знает о Насте, все равно не пощадит, чтобы я не сказал. Но откуда он знает? Если скажу им то, что хотят, мучить перестанут, умереть дадут. Нет, не могу я так-то… Прости, Настенька». Глаза Василия упали на тряпку на полу, узнал, понял. «Не знает Малюта ничего, угадал он, а я, дурак, и поверил». Василию стало легче.
Потом его вели, а скорее тащили, по Кремлю – сам он уже на ногах стоять не мог. Ввели в палату забитую людьми, в глазах пестрело от ярких, роскошных нарядов. Его бросили на колени перед царем, так он и остался.
– Ну что, холоп, додумался? Отречешься от своего хозяина? О злых делах его что знаешь?
Василий ответил хрипло:
– Не отрекусь. Умру за него. И никаких злых дел за ним нет.
Он с трудом поднял голову и посмотрел в глаза царю. Царь отвел взгляд, крикнул:
– Эй, Малюта, иди еще этого холопа поспрашай, память его освежи.
Когда тащили его вон, Василий с большим удовольствием увидел искаженное страхом лицо Малюты.
Малюта ворвался в камеру и даже не ожидая, пока узника вздернут на дыбе, приказал двум своим помощникам прижать его к полу. Сам уселся сверху, выхватил из-за голенища нож.
– Я тебя на ремни искромсаю! – закричал полным ненависти и страха голосом Малюта, и стал ножом срезать ему полоски кожи со спины.
Василий закричал, забился, с остатками былой силы сбросил с себя и Малюту, и помощников его, но сразу же от боли во всем теле обессилел и упал в беспамятстве.
– Сдохнет так, – сказал Малюте один из мужиков.
– Вы за него головой отвечаете, чтоб жив был! – бросил Малюта.
Василий знал что умирает, но не боялся. Наоборот, смерть обещала избавление от мучений. Ему было только жаль что не увидит Настю и сына. Вдруг боль растворилась, и на него нахлынула, омыла душу, волна любви к ним. Малюта увидел, что Василий открыл глаза и пытается что-то сказать, но вырвался только хрип. Ему дали выпить воды, и он заговорил:
– Прощаю я тебя, Малюта, жаль мне тебя. Страх у тебя в сердце, а у меня любовь. – И добавил. – Ну, прощай, куда иду там не свидимся.
Глаза его остекленели. Стремянной Василий Шибанов был мертв.
Заплечных дел мастера перекрестились, смотрели на мертвеца с суеверным страхом. Тем же вечером, Малюта пошел с докладом к царю.
– Ну что, сказал холоп, кто Курбскому помогал?
– Сдох, государь, а князя своего хвалил. И не сказал ничего.
– Да, верный Курбскому слуга был. Тело на площади выставить, чтоб другим не повадно было.
12.
Настя бродила по Москве как в тумане. Даже думала броситься в ноги царю, просить помиловать Василия, но знала, что от того ещё хуже будет. В памяти всплыло имя «боярин Морозов», это он гонца из Москвы слал. Настя спросила у прохожих, где дом боярина Морозова. Подошла, постучала в ворота.
Боярину Морозову доложили, что его баба какая-то видеть хочет. Холоп переминался с ноги на ногу, не смотрел в глаза.
– Что за баба?
– Да какая-то дикая, аж мороз по коже.
– Ну ладно, веди, посмотрим, что к чему.
Настя вошла и низко поклонилась. Боярин разглядывал её: на голове женщины был темный платок, скромное платье, не московское какое-то; очень белое лицо с полными губами, лихорадочно блестящие зелёные глаза.
– Как звать тебя?
– Анастасия.
– Что тебе надобно?
– Боярин, по добродетели своей христианской, вызволи из застенка стремянного князя Курбского, – ровно сказала женщина. Боярин изумился.
– Ты что, баба, белены объелась? Зачем мне это делать?
– А потому, боярин, – потупила глаза Настя, – что коли сломается он под пытками, кто знает что скажет? Чьи имена назовет?
Боярин понял намек.
– Невозможно из застенка его вызволить.
– Если так, то можешь сделать, чтоб умер скорее, не мучился?
Боярин не мог поверить своим ушам.
– А кто тебе этот стремянной?
– Полюбовник.
«Ишь, даже бровью не повела, баба бесстыжая!» – мысленно сплюнул боярин. Вслух сказал:
– Ладно, приди завтра, скажу что и как.
День тянулся невозможно долго, она стояла в церкви перед иконами, но молитвы не приходили в голову. Ходила по улицам – ещё тошнее. Наконец пришла к тётке, попросилась работу какую сделать. Время побежало чуть быстрее. Вечером пошла к боярину. Он покачал головой:
– Держится пока твой стремянной, молчит. Но вытащить никак нельзя, сам Малюта его допрашивает.
– А то, другое?
– Не знаю. Молись лучше.
На следующий день опять пришла. Боярин прятал глаза.
– К царю его таскали сегодня, Малюта чай думал, все скажет.
– Сказал?
– Да нет, отказался, князя своего хвалит. Умереть за него обещается.
Лицо Насти передернулось, но глаза заблестели от гордости.
– Упрямец. Видел ты его? Как…?
Боярин посмотрел на нее почти с жалостью.
– Не долго ему осталось.
И опять пришла баба, вопросительно смотрела на боярина огромными глазами.
– Умер твой стремянной. Так и не сказал ничего. Тело его царь на площади выставить приказал, другим в назидание.
Настя облизала вдруг пересохшие губы.
– Вели его похоронить, боярин, как положено, по христиански.
Боярин хотел было возразить, что если он царя ослушается, то и ему не вздобровать, да осекся. Глянул на Настю и устыдился. Дух старого боярина загорелся, как в молодости, царю вызов бросить и, как в молодости, захотелось утонуть в её зелёных глазах. «Ну, заворожила баба», – вспоминал он потом.
– Хорошо, пошлю двух холопов вечером тело снять и похоронить.
Настя поклонилась низко, с благодарностью.
Тело белело на помосте посреди площади. Когда подошли ближе, Настя невольно закрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Холопы боярина срезали веревки и завернули тело в кошму. В доме положили на скамейку в погребе. Настя попросила воды, да полотенца, да одежду чистую. Оставшись одна, заставили себя открыть глаза. В волосах Василия запеклась кровь. Всё тело было покрыто ранами и струпьями от ожогов. Даже ступни обуглены. «Вот и дополз ты ко мне по угольям горящим», – горько усмехнулась Настя. Она взяла полотенце, обмакнула в воду, начала медленно смывать кровь с любимого лица. Обмыла разбитое, изуродованное тело, одела во всё чистое. Села на скамейку, положила его голову себе на колени, не могла расстаться. Но надо было торопиться, могли пожаловать люди царя. Настя поцеловала онемевшие губы, закрыла серые глаза.
Она не плакала когда отпевали «раба Божьего, Василия», не плакала когда засыпали могилу. Но ей казалось, что зарывают с ним её душу. Достала платок, взяла горсть земли с могилы, спрятала, невольно положила руку на живот. Вернулась в дом боярина.
– Куда пойдешь?
– Не знаю.
Боярин понял, что врёт она ему, знает точно, куда пойдет и что сделает.
– Деньги возьмешь?
– Нет, не надобны. Спасибо тебе, боярин.
Настя еще раз поклонилась в пояс, вышла, растворилась в Московской толпе. «Ну и бабу себе этот стремянной нашел», – подумал боярин, перевел дух. Он знал, что ему придется дорого заплатить за благородный порыв.
Эпилог.
В 1580 году польско-литовская армия Стефана Батория захватила Юрьев. Одним из командиров армии был князь Курбский. Так вот вернулся он в этот город, из которого бежал ночью, тайком, много лет назад. Город раскрыл ворота, и грабёж был ограничен. Когда горожане несколько оправились от страха и решились появляться на улице, слуга доложил Курбскому, что к нему пришла какая-то пана. Курбский поморщился, сказал не пускать, но слуга добавил: «Она говорит, что про Василия Шибанова знает». Курбский нахмурился и приказал чтоб вошла. Возраст вошедшей в комнату женщины угадать было трудно. Она была одета как зажиточная купчиха и держалась с достоинством. Внимательно смотрели на князя спокойные зелёные глаза. Князь порылся в памяти, но лицо не было знакомо.
