Лил Алтер
Стремянной
Морозов смотрел на него почти грустно.
– Где царю письмо?
– За пазухой.
– Ладно, доставим мы его к царю, с тобой вместе, – скомандовал резко: – В железо его, повезете с конвоем в Москву.
– Капюшон надевать? – спросил стрелецкий голова, к которому обращался Морозов.
– Не надо. – И прибавил: – Пусть еще чуток на белый свет посмотрит.
Василий знал, что эти слова могли стоить воеводе головы, и был ему благодарен.
Трястись прикованному к телеге было муторно, медленно поворачивались колеса, но жаловаться было не на что. Следуя примеру воеводы, охранники обращались с ним без лишней злобы, иногда даже расковывали, давали размять затекшие руки и ноги. На первом привале, Василий не спал, размышлял о том, что его ждёт. И получалось, что смерти ему не избежать, вопрос был только в том, как он эту смерть встретит. Никто не знает заранее, как поведет себя под пытками. И Василий не знал. Подумав, решил, что постарается честь князя не опозорить и невинных людей не оговорить, а дальше – как Бог даст. Приняв про себя такое решение, он уже больше ни о чем не беспокоился и просто наслаждался летним теплом, свежим ветром, и лучами солнца на лице. Через несколько дней на горизонте показались золотые маковки Московских церквей.
9.
После того как Василий ушел, Настя не знала надеяться или бояться. Скорее всего, боялась надеяться. Знала, что если сможет, вернется за ней. А вот сможет ли? О том, что Василия могут убить, старалась не думать. Пошла на базар, как обычно, к ней сразу привязался чернявый купец. Бросил лавку, пошел с ней рядом, говорил о том, как хорошо у него идет торговля, а вот вышлют немцев из города, так и ещё лучше пойдет. Это князь Курбский немцев защищал, а царь их не жалует. Настя не слушала, но вдруг остановилась, как вкопанная.
– Да, Настенька, этот беглый князь гонца к монахам в Псково-Печорский монастырь послал, стремянного своего, Ваську. Там его и ущучили.
– И что с ним теперь будет? – спросила Настя, словно между прочим.
– Как что, в Москву в железах повезут, а там, вестимо, в застенок али на плаху. Так ему и надо, изменнику.
Настя уже не слушала, бежала домой. Собрала в котомку необходимое, побежала к городским воротам, откуда уезжали купеческие возы. Подошла к одному купцу, попросила подвести до Москвы. Купец окинул ее взглядом:
– А платить чем будешь?
Настя сказала, как отрезала:
– К мужу в Москву еду. А в оплату на, возьми.
Сняла с руки серебряный браслет и протянула купцу. Тот кивнул на телегу, где место было.
Настя еще ни разу в жизни не покидала Юрьев, и в любое другое время ей бы все было ново и интересно, но сейчас она так волновалась, что никак не могла собраться с мыслями. Дни проходили мимо как во сне. Она почти ни с кем не разговаривала, есть то же почти не могла, мутило то ли от волнения, то ли от беременности.
Москва ошеломила её размером, грязью, шумом, толпами народа. Юрьев вдруг показался таким маленьким и игрушечным. Она слезла с телеги у ворот дома, где жила её тетка. Та удивилась неожиданному визиту, но приняла и много вопросов не задавала. Только хвалила племянницу, мол красавица какая. Явно, хотела она дочку, да родила двух сыновей. Один еще не женился. Он и вызвался показать Насте Москву. Следующий день был воскресный, и они пошли на Красную Площадь. Двоюродный брат сказал, что царь в воскресенье молится в соборе, и может им повезет его увидеть. Настя не перечила, сама ещё не знала точно, зачем приехала, как надеялась найти Василия.
Они вышли на площадь, народу было много, двоюродный брат расталкивал толпу крепким плечом, и они пробились прямо к соборной паперти. Вдруг толпа загудела. На паперть вышел царь, а с ним вельможи, слуги да попы. Все разодетые, в золоте и камнях драгоценных. Царь шел медленно, милостиво беседовал с каким-то священником. «Это митрополит», – подсказал двоюродный брат. Насте царь не понравился. Весь ссутуленный, нос крючковатый, маленькие глазки нервно, подозрительно, перебегают по лицам окружающих.
Внезапно, в толпе наступило замешательство. Два стрельца вели к паперти закованного в железо человека. Толпа расступилась, и Настя с ужасом узнала Василия. Губы его были разбиты в кровь, под глазом синяк. Он шёл медленно, но прямо, высоко подняв голову. Настя только смотрела во все глаза. Василия подвели и поставили перед царем. Царь уставился было на него, но потом опять забегал глазами.
– Кто таков? – спросил царь.
– Стремянной князя Курбского, Василий Шибанов. Князь Андрей меня к тебе с письмом послал.
Голос Василия звучал ровно, словно и не с царем разговаривал. Царь изменился в лице, покраснел аж от гнева, на лбу запульсировала голубая жилка.
– Дерзкий значит гонец, как и хозяин-пес. Где письмо?
Один из стрельцов вытащил из-за пазухи завернутый в красный шелк свиток и подал царю.
– При нём взяли.
Царь нервно схватил свиток, развернул, начал читать, шевеля губами. Читая, все более и более разъярялся, глаза покраснели, губы тряслись. Царь уставился на Василия налившимися кровью глазами:
– Знаешь что в письме написано?
– Прочёл.
– Подойди ближе, – вдруг сказал царь со злобной усмешкой. – Возьми, всем прочти, пусть народ знает, что князь твой, лиходей, пишет.
Василий двинулся ближе, взял свиток. В эту минуту царь замахнулся изукрашенным посохом, который держал в руке, и воткнул острый наконечник Василию в ногу. Тот пошатнулся, но удержался на ногах. Зубы стиснул, чтобы не вскрикнуть. Развернул свиток и начал читать громким, твердым голосом неслыханные, дерзкие, обвиняющие слова князя. В толпе стояла мертвая тишина. Голос Василия далеко разносился по площади. Настя видела, что из его запыленного сапога потекла кровь. Лицо его побледнело, но он продолжал читать. Когда закончил, царь вдруг сказал зловеще:
– Отрекись от хозяина своего, пса трусливого. Скажи нам про все изменные его дела, может и помилую тебя за дерзость твою.
– Князь Андрей не трус и не пес, – тихо, но четко прозвучал ответ. – Служил он тебе, государь, верой и правдой, и под Казанью и под Полоцком, кабы не наветы на него, продолжал бы служить. И негоже мне от него отрекаться. Крест ему целовал, умереть за него обещался.
Слова Василия упали на Настину голову, как топор. Василий, её Василий, стоял перед царем, как равный с ним разговаривал. И смертный приговор себе, упрямец, выговорил. Она очень им гордилась и очень его любила. Царь со злобой вырвал посох из ноги Василия. Тот будто и не почувствовал. Обвел толпу взглядом, словно ища поддержки. Глаза его упали на Настю. Лицо его побледнело еще больше прежнего, он тряхнул головой, отгоняя наваждение, и отвернулся.
– Ничего, посмотрим как у Малюты в застенке заговоришь, на коленях запросишь, сапоги целовать будешь, – прошипел царь. – Эй, уберите его.
К Василию подскочил низенький тучный человек с реденькими рыжеватыми волосами. Зато лицо его заросло волосом и носило почти звериное выражение. Он ухмыльнулся предвкушающей улыбкой, пошел впереди узника. Толпа расступалась перед ним, люди с боязнью опускали глаза. Василий шёл пошатываясь, из сапога просачивалась кровь. Но он шёл все так же прямо и голову держал высоко. Настя смотрела ему вслед. Когда он скрылся в толпе, её стошнило на сапоги двоюродного брата.
10.
Малюта любил заставлять своих жертв ждать. Узник, брошенный в застенок, начинал воображать все ожидающие его ужасы, и язык развязывался без большого труда. Поэтому Василия, перевязав кое-как кровоточащую ногу, бросили в камеру и оставили там одного. В камере воняло потом, кровью, и каким-то застоявшимся ужасом. На минуту Василий задумался о Насте, но решил, что лицо её в толпе ему почудилось. Никаким образом не могла она быть здесь, в Москве, на Красной Площади. Василий закрыл глаза и заснул. И снилось ему, что идет он по берегу реки, а рядом Настя, на руках младенца держит. Он взял у неё младенца, подбросил в невозможно синее высокое небо, поймал, покрутил над головой. Малыш звонко смеялся и смотрел на него смышлеными серыми глазами. Настя говорила рядом:
– Опусти его, Вася, у него головка закружится!
А он отвечал ей весело:
– Не бойся, не закружится, смотри какой богатырь-молодец растет!
Когда Малюта с помощниками вошел в камеру, узник спал, развалившись на полу, и на губах его блуждала счастливая улыбка.
– Ишь спит, как праведник, – пробормотал один из помощников.
– Разбудите его, ну, – скомандовал Малюта.
Василий сел, протирая глаза, не желая уходить из своего сна, возвращаться в настоящее.
Его подняли на ноги, содрали рубаху. Малюта смотрел на стоявшего перед ним человека: лет тридцати пяти, невысокого роста, широкоплечей, жилистый; грудь покрыта шрамами; серые глаза на суровом лице смотрят без страха. Малюта начал медленно задавать вопросы. Голос его звучал вкрадчиво, почти ласково:
– Как зовут?
– Васька, Шибанов.
– Кем ты Курбскому служишь?
– Стремянной, холоп его.
– Давно князю служишь?
– Давно.
– Видно в походы с ним ходил?
– Молчаливый кивок.
– Семья есть?
– Померли все.
– Из Юрьева с князем как сбежал?
– Вдвоем с князем через стену перелез, – соврал Василий.
– А почто сбежал твой князь?
– Что-то мелькнуло в глазах у узника:
– А чтоб пред тобой, боярин, так вот не стоять, ответ не держать.
– А тебя, значит, вместо себя послал?
– На то княжья воля.
Малюта поднялся, обошел узника кругом, дотронулся заскорузлой тяжелой рукой до голой спины. Василий невольно содрогнулся от его прикосновения.
Вот что я тебе скажу, Васька. Коли признаешься сейчас во всем, от хозяина отречёшься, да все про товарищей его здесь, в Москве, и в Юрьеве, расскажешь, то смерть тебе выйдет легкая, скорая. Что с холопа взять? Вздернут тебя, да и все дела. А коли будешь запираться, всё равно с огня али с дыбы все расскажешь, что знаешь и чего не знаешь, только смерть я тебе сам придумаю, смерть медленную, страшную да лютую.
Узник молчал. Малюта продолжил:
