bannerbannerbanner
Вторая Нина

Лидия Чарская
Вторая Нина

Полная версия

Глава III. Бал. – Злополучный тур вальса

Приближалось десятое мая – день моего рождения, в который мне минуло пятнадцать лет. В этот день я получила чудесные подарки от отца и Люды, а вечером отец устраивал в мою честь бал для русского и грузинского общества Гори.

Я не люблю балов, не умею танцевать и презираю светское общество, но я не хотела возражать в угоду папе, который желал как можно скорее показать знакомым свою повзрослевшую дочку.

Прошло больше двух недель со дня моего приключения в горах. Кости Смелого, должно быть, давно растащили голодные волки и чекалки[24]; новый друг сменил в моем сердце погибшего коня. Алмаз сразу стал для меня незаменимым. Я гордилась им и лелеяла его. Конь был на диво красив и неспокоен, как настоящий дикарь. Я исподволь приучала его повиноваться мне и, странное дело, маленькая смуглая рука подростка влияла на него гораздо больше, чем сильные заскорузлые руки наших казаков.

Итак, десятое мая наступило. Мы с Людой с обеда нарядились в наши лучшие платья и приготовились к встрече гостей. На Кавказе темнеет рано, и поэтому немудрено, что в девять часов вечера в доме уже зажглись огни. Сонная Маро расставляла по всем углам парадных комнат ароматные кальяны. Михако при помощи двух денщиков-солдат уставлял бесчисленные столики тяжелыми подносами со сластями в виде засушенных фруктов, свежих персиков и восточных конфет; тут же ставили кувшины ароматного шербета и подслащенного ананасного питья. И рядом с этими чисто восточными лакомствами находились европейские гостинцы в виде петербургского шоколада и московских конфет.

Аршак, туго затянутый в свой новый праздничный бешмет, с осиной талией и в лихо заломленной набок папахе неслышно скользил по ковру в своих новых мягких чувяках. Люда уставляла чайный стол всевозможными печеньями и вареньями, которые не переводились в нашем доме.

Я бесцельно слонялась в своем нарядном платье и не знала, куда себя пристроить. Нарядное платье жало под мышками. Грудь теснило от непривычной шнуровки. И платье, и шнуровка несказанно раздражали меня. Вот бы сорвать все это и облачиться в мой любимый верховой бешмет с продранными локтями!

С недовольной гримасой, красная и надутая, попалась я на глаза отцу. По его лицу промелькнула ласковая, нежная улыбка. Он, казалось, не заметил моего раздражения, удержал мою руку и, заглянув мне в глаза, нежно сказал:

– Совсем, совсем взрослая барышня. Невеста!

Я нахмурилась. Я не любила, когда говорили так.

«Барышня… Невеста…» Я находила нечто оскорбительное в этих словах.

Но папа не заметил моего настроения и продолжал с волнением в голосе:

– Какая ты стала красивая, Нина! Очень, очень красивая… И такой тебя увидит сегодня весь Гори. Постарайся же быть милой, любезной хозяйкой, дитя! Сбрось на время свою обычную застенчивость и дикость. Будь настоящей молодой хозяйкой. Не правда ли, ты постараешься доставить мне удовольствие, Нина?

Доставить ему удовольствие? О, чего бы я только ни сделала, чтобы он был доволен! Я охотно дала бы отрезать мою правую руку, лишь бы рассеять облако печали, которое почти никогда не сходило с его лица. Но это так трудно, так ужасно трудно – по крайней мере, для меня – быть любезной и милой с его напыщенными и надутыми гостями!

– Я постараюсь, отец! – произнесла я, наскоро поцеловав его большую белую руку и, чтобы не дать ему заметить охватившего меня волнения, поспешно вышла в сад.

Излишне говорить, как я была недовольна и ожидаемым балом, и предстоявшей мне ролью молодой хозяйки. Мне вменялось в обязанность занимать всех этих барынь и барышень, которые должны были приехать из Гори, Тифлиса и Мцхеты, пышно наряженных и надушенных чем-то острым и пахучим, от чего у меня всегда кружится голова.

«И к чему этот бал? И к чему гости? – внутренне негодовала я. – Лучше бы вместо бала отпустили меня в аул к дедушке Магомету! Славно у него там, в Дагестанских горах! Скалы террасами упираются в небо, громоздятся до самых облаков… Пропасти, словно черные чудовища с раскрытой пастью, стерегут свою добычу. Там не надо носить узкий корсет и длинное платье, в которое с некоторых пор старательно затягивает меня Люда. Там мои пропитанные лошадиным потом шальвары и драный бешмет были бы к месту! Там живет старый наиб[25], второй мой дедушка, бек-Мешедзе, отец моего отца и враг нашей семьи. Там красавица Гуль-Гуль, моя младшая тетка, сестра отца, распевает от зари до зари свои веселые песни. Там старшая тетка Лейла-Фатьма, о которой я слышала так много странного, открывает будущее посредством гадания. Там джигитовка и лезгинка сменяют на закате солнца трудовой день. Ах, как там хорошо! Чудесно!»

Я взглянула на небо… Молодой месяц, прячась в облаках, словно украдкой слал свои лучи в чинаровую чащу.

– Вот этот самый месяц, – произнесла я со сладким замиранием сердца, – светит и над аулом Бестуди, родным аулом моего покойного отца и моей красавицы матери, откуда они убежали оба, чтобы стать русскими… Что им понравилось в жизни русских? Не понимаю. Что касается меня, то я бы, будь моя воля, сбросила бы этот нежный, как белое облако, бальный наряд и заменила его грубым суконным бешметом лезгинских джигитов. Я бы распустила мои черные косы и ударом кинжала отделила их от головы. Я бы стала ходить, как мальчики, и никто бы не узнал в моем лице сиятельной барышни, обреченной на долбежку французских глаголов. Аул Бестуди, сакля моей матери и родина Керима! О, почему я так далеко от вас!..

Родина Керима!

Керима?

Где сейчас этот Керим? Куда забросила его бродячая жизнь душмана? Не сдержал он своего слова. Не пришел в гости. Забыл. Какое ему дело до его новой куначки – скромной русской девочки-подростка? Ему, известному своей отчаянной храбростью от Куры и Арагвы до Риони, до шумной Койсу, по всему Кавказу!

– Нина! Нина! – как раз в эту минуту послышался с балкона голос Люды. – Иди скорее! Гости съезжаются!

Вмиг все мои грезы порвались, как нить, и жестокая действительность предстала предо мной во всех своих ненавистных подробностях. Я и не заметила, как прошло время, как ожил и преобразился наш старый дом.

В окнах замелькали нарядные дамские туалеты и обшитые золотыми галунами мундиры военных.

– Нина! Нина! Где ты? – слышится еще раз полный отчаяния призыв Люды.

– Шалунья Нина! Маленькая дикарка! Вот постой, я поймаю тебя! Будет тебе прятаться в темноте! Мы ждем тебя, маленькая сирена! – присоединяется к нему звучный и сочный голос.

О, я знаю этот голос. Хорошо знаю! Я боюсь и не люблю его. Княгиня Тамара Соврадзе, урожденная княжна Кашидзе, любит и умеет посмеяться над моей дикостью.

В окне мелькнула нарядная фигура княгини Тамары, обтянутая бархатом и усыпанная драгоценностями. Она смотрит в сад, прищурив свои близорукие глаза. Я не люблю княгиню, хотя Люда и говорит, что, несмотря на ее насмешливость, она очень добрая и чуткая женщина… Зато ее брата и моего дальнего родственника, князя Андро Кашидзе, я люблю бесконечно. Я нахожу что-то трогательное в его фигуре, одетой в мешковатый военный кафтан, в его бледном, некрасивом лице с большим поперечным шрамом, в его грустной, милой усмешке.

Едва я вошла в ярко освещенный зал, как мной завладела Тамара.

– Покажись! Покажись-ка! – кричала она, тормоша меня и поворачивая во все стороны.

– Очень, очень мило! Вы одели девочку с большим вкусом, милая Люда! Очень, очень мило. Хотя… – она на миг умолкла, а потом добавила она по-французски:

– Этот трагический вид не идет к танцевальному вечеру, дорогая Нина! Перемените его! Перемените скорей, маленькая дикарка!

И она легонько трепала меня за ушко маленькой, нежной рукой, туго затянутой в перчатку.

Зачем она говорит по-французски? Я не люблю французского языка, потому что понимаю его не более конюха Аршака, хотя Люда прилагает все старания, чтобы выучить меня этой премудрости… То ли дело татарский язык! Сколько в нем музыки и поэзии!.. Он сладок, как голос буль-буля[26], как серебряная струна чиунгури[27] или звон горного ручья.

И ведь княгиня Соврадзе никогда не говорила по-французски, пока была княжной Кашидзе, пока не вышла за старого, толстого князя Натана Соврадзе.

Удивительно, как положение меняет людей!

– Улыбнись же, девочка. У тебя замечательно красивые зубки, а ты точно умышленно прячешь их ото всех! – продолжала мучить меня несносная Тамара, подняв за подбородок мое лицо к своему веселому, живому, но уже начинавшему заметно полнеть и расплываться личику: на востоке женщины старятся рано, а Тамаре уже минуло тридцать лет.

 

– Мадемуазель не удостаивает нас своей улыбкой! – послышался за моей спиной гортанный картавый говор, – мадемуазель слишком горда!

Я быстро оборачиваюсь. Передо мной стоит об руку с дочерью горийского судьи, зеленоглазой Мари Воронковой, папин адъютант, Сергей Владимирович Доуров, армянин по происхождению и самый несносный человек в мире, которого я когда-либо встречала. Его полное, упитанное, самодовольное лицо улыбается растянутой до ушей, противной улыбкой. Глаза его неприятно щурятся за золотым пенсне.

Мари Воронкова хихикает, точно ее кавалер сказал бог весть какую умную фразу.

В одно мгновение моя душа закипает гневом. Как он смеет так щуриться и улыбаться! Как он смеет говорить со мной, как с ребенком! Правда, я еще девочка, но это не дает права смеяться надо мной! И, дерзко глядя прямо ему в лицо своими округлившимися от злости глазами, я громко говорю, отчеканивая каждое слово:

– Ну да, вам я и не считаю нужным улыбаться!

– А почему, смею спросить? – в свою очередь позеленев от гнева, но всеми силами стараясь сдержаться, спрашивает он.

– Да хотя бы потому, что вы мне неприятны! – громко расхохотавшись, кричу я ему в ответ и отхожу как ни в чем не бывало к окну, очень довольная своей местью.

– Enfant terrible[28]! – шепчет мне вслед Тамара.

– Просто невоспитанная девчонка! – роняет дочь горийского судьи, обиженная за своего кавалера.

Но я нимало не обращаю внимания на все это. Мимо меня проходит Андро.

– Андро! Кузен Андро! – зову я его звонким шепотом. – Подойдите сюда!

Он на минуту растерянно останавливается посреди залы, как бы недоумевая, откуда слышится шепот. Потом широкая улыбка разом освещает его некрасивое лицо. Он заметил меня, он подходит.

– Та-та-та! Вот вы где, маленькая кузина!

– Андро! Милый Андро! Вы любите Доурова? – хватая его за руки, спрашиваю я.

– Адъютанта? Бр-р-р! – говорит он тихо и внушительно, сопровождая свои слова такой комической гримасой, что я покатываюсь со смеху.

– Так пойдите и укусите его от меня! – хохочу я и при этом так ужасно разеваю рот, что проходившие мимо две полковые барыни из бригады отца отскакивают от меня, как от дикой лошади, которая собралась лягаться.

– Что вы, что вы, маленькая кузина! Не заставляйте меня играть роль хищной чекалки! – в тон мне шепчет он со смехом.

Милый Андро! Он один умеет любить меня! Он один сочувствует мне за мое длинное платье, в котором я каждую минуту глупо и бестолково путаюсь ногами, и за ненавистную узкую шнуровку… Милый Андро! Как я люблю его!

И я готова расцеловать его бледное рябое лицо, и его красный шрам, и его коричневые, заскорузлые, как у работника-осетина, руки. Но вместо всего этого я только шепчу с тоской:

– Как мне скучно, Андро!

– Что вы! Что вы! Нареченная дочь знатного богатого генерала, для которой вся жизнь должна быть дивной сказкой, и вдруг жалуется на скуку – и когда же? В день своего рождения, на веселом балу, устроенном в ее честь! Опомнитесь, Нина, что с вами?

– Моя жизнь – скачка в горах, Андро! Я хочу в горы! – шепчу я в отчаянии, и лицо мое, должно быть, выражает самое неподдельное горе, потому что Андро беспокойно топчется на месте и шепчет, точно в утешение своей глупой маленькой кузине:

– Сейчас начнут танцевать! Сейчас! Сию минуту!

Танцевать! Так вот чем он думает меня утешить!

Люда как раз проходит мимо меня с двумя дочерьми командира казачьей сотни и знаком подзывает меня к себе.

– Займи барышень, Нина. Будь любезной хозяйкой, – шепчет она чуть слышно.

Меня точно водой облили.

«Займи барышень!» – Хорошо ей так говорить, а каково мне исполнять! Я решительно не знаю, о чем говорить с ними и чем их занимать. Одна из них повисла на одной моей руке, другая на другой, обе розовые, упитанные, всем довольные толстушки…

– Какие у вас прелестные глазки, княжна! – говорит старшая из сестер, Тони.

– И зубки! Ах, чудо! Когда вы улыбаетесь, вы просто душончик! На вашем месте я улыбалась бы каждую минуту, – вторит ей младшая сестрица, Лиза, от которой несет как раз теми крепкими пряными духами, которые я всей душой ненавижу, и при этом еще чмокает меня в щеку.

Я не терплю поцелуев – так же, как и духо́в. Чтобы как-нибудь пресечь неуместный восторг барышень, я начинаю хвалить им моего Алмаза.

– Славный жеребец! – говорю я, ухарски ударяя себя по колену.

Они смущаются, краснеют и опускают глаза. Моя мальчишеская манера выражаться им не по вкусу.

– Вы любите кататься верхом, княжна Нина? – спрашивает одна, всеми силами стараясь замаскировать неприятное впечатление, произведенное на нее моей выходкой.

– Еще бы не любить! – восклицаю я. – Да я готова день и ночь не расставаться с моим Алмазом, спать у его ног в конюшне, есть черный хлеб с солью, который он ест…

– Но в конюшне так дурно пахнет! – говорит Тони и брезгливо морщит свой хорошенький носик.

– Пахнет навозом, – преувеличенно громко выкрикиваю я, внезапно выходя из моей обычной застенчивости. – О, это самый здоровый запах, уверяю вас! По крайней мере, от него не кружит голову, как от ваших модных духов… Честное слово!

– Боже! – с самым неподдельным ужасом шепчет Лиза, вперив в меня свои близорукие глаза, вооруженные лорнетом.

Я внутренне хохочу над ними. Душа моя ликует. Заняла гостей, нечего сказать! Долго будут помнить…

Звучные, радостные, ошеломляюще-тревожные звуки вальса наполняют зал. Два казака-офицера из подчиненных князя-отца подходят к нам. Но их опережает Доуров.

– Тур вальса, мадемуазель! – картавит он, расшаркиваясь передо мной.

Я хочу сказать ему, что не желаю танцевать этот дикий для меня танец и что я ничего не умею танцевать, кроме родной моему сердцу лезгинки. Но – увы! – уже поздно! Блестящий адъютант в мгновение ока уже обвил рукой мою талию и, не слушая моих протестов, понесся, увлекая меня за собой по гладкому, натертому воском паркету.

Мои ноги, выделывая какие-то неописуемые антраша, дрыгали в воздухе, стараясь найти себе опору. Мое лицо, красное от гнева, в такт ногам строило гневные и комичные гримасы. Я действительно ничего не умела плясать, кроме лезгинки, несмотря на все старания Люды обучить меня этому трудному искусству. Очевидно, Доуров знал об этом и умышленно поставил меня в глупое и смешное положение – в отместку за брошенное ему в лицо оскорбление.

Вокруг нас сдержанно хихикали, кое-кто открыто смеялся. Дочь горийского судьи, обе барышни-сестрички и прочие полковые и городские дамы, не исключая и насмешницы Тамары, хохотали, закрыв лица веерами.

Наконец, Доуров, вероятно, считая себя вполне удовлетворенным, неожиданно опустил меня на тахту, в самый «цветник» блестящих барышень и дам.

Я увидела сочувственно устремленные на меня глаза, насмешливые улыбки… Я видела, что надо мной смеялись, и душа моя разрывалась на тысячу частей. Но я была слишком горда и самолюбива, чтобы показать себя обиженной и оскорбленной.

Кто-то шепнул поблизости, но настолько громко, что я успела расслышать:

– Бедная девочка… Не хотела бы я быть на ее месте!

О, это было уже слишком!.. Вся моя восточная кровь, кровь лезгинских татар горного Дагестана, бешено закипела и заклокотала в моих жилах. Я вспыхнула до корней волос. Увидев проходившего мимо меня Андро, я крикнула звенящим от волнения голосом, вся дрожа от гнева, оскорбленного самолюбия и стыда:

– Князь Андро! Прикажите музыкантам играть лезгинку. Я покажу им всем, как исполняет свой танец прирожденная татарская княжна Нина бек-Израил!

Глава IV. Моя лезгинка. – Отчаянная смелость

Вот они, тихие, не́жащие, певучие звуки, полные захватывающей гармонии! Вот она, песня восточного неба, песня глубокой бездны, песня восточной звезды!

При первых же звуках хорошо знакомой и бесконечно дорогой мелодии я вздрогнула и вскочила с тахты. Сорвала со стены бубен, выбежала на середину комнаты и встала в позу. Теперь я уже не слышала насмешливых замечаний, не видела презрительных улыбок на лицах наших гостей. Вся душа моя кипела одним страстным желанием, одной целью – доказать всем им, этим напыщенным, скучным барам, что Нина бек-Израил, это дикое, некультурное, по их мнению, дитя природы, может быть на высоте своего призвания. О-о!..

Все быстрее и быстрее темп лезгинки. Все жарче и жарче разгорается в моих жилах татарская кровь… Я чувствую, как краска уже кинулась мне в лицо… Я чувствую, как глаза мои ярко загораются. Я поднимаю бубен над головой и, вертя его так, что все его звонкие колокольчики поют разом свою серебристо-раскатистую песнь, пускаюсь в безумную пляску. Мои ноги быстро скользят по гладко натертому полу… Воздушное платье облаком стелется, обвивая мою кружащуюся с быстротой молнии фигуру. Мои тяжелые, длинные змеи-косы бьют меня по плечам и спине, струясь волнообразными лентами до самого пола.

Я ношусь, как белая птица с черными крыльями, перед лицами гостей, словно зачарованных моей пляской… Теперь уже и в помине нет насмешливых возгласов и иронических улыбок… Только легкий одобрительный шепот, как шелест ветра в чинаровой роще, проносится по залу… Старики вышли из-за карт. Отец пробрался вперед и, впиваясь в меня любующимся взором, шепчет:

– Молодец, Нина! Прелесть как хорошо! Прелесть!

Адъютант Доуров тут же. Я успеваю рассмотреть в вихре пляски его упитанное, самодовольное лицо и нескрываемый восторг, написанный на нем.

«Ага! – мысленно торжествую я. – Что, по вкусу пришлась пляска дикарки-княжны? Той самой дикой татарки, над которой все вы только что смеялись!.. Жаль только, что у меня нет кавалера, такого же ловкого исполнителя лезгинки, как и я!» – вихрем проносится в моей голове, и я оглядываю круг гостей.

Вот стоят молодые хорунжие[29] и сотники из казачьих батарей, подчиненных моему отцу. Я знаю, что они умеют плясать мой любимый танец, но разве они спляшут так, как мне бы хотелось? Нет, тысячу раз нет! Они пляшут этот полный огня и беззаветной удали танец по-маскарадному, по-офицерски, с бьющими на театральный эффект движениями. Только природный уроженец дагестанского аула, чистокровный сын горного Востока может по-настоящему показать эту дивную пляску…

С тоской повожу я глазами, не слыша бурных аплодисментов, громом разразившихся по моему адресу, не видя восторженных, устремленных на меня взоров, как вдруг замечаю в толпе гостей незнакомое лицо… Кто он – этот красивый перс с длинной бородой, в остроконечной шапке, какие часто можно встретить на восточном базаре? Его пестрый халат незнаком мне, но в смуглом величавом лице с горбатым носом и насмешливыми губами есть что-то знакомое…

Наши глаза встретились… Взоры скрестились… И вдруг, неожиданно для себя, безотчетным движением я бросаю бубен в сторону незнакомого перса, неизвестно как появившегося на нашем балу…. Он ловко подхватывает его на лету и проворно выбегает на середину залы…

– Кто он? Кто он? – слышится сдержанный шепот между гостями.

Но не все ли равно им, кто он?

Кто бы он ни был, этот перс, но он хочет помочь мне, хочет плясать со мной лезгинку. Кому какое дело до всего остального?

Музыканты, словно предчувствуя интересное зрелище, с новым рвением ускорили темп. Закружилась, закипела, завертелась горячая, как огонь, и быстрая, как зарница, удалая лезгинка. Теперь я уже была не одна. Извиваясь змеей, порхая птицей, носился, увиваясь вокруг меня, незнакомец. Я не понимала, как мог он в таком совершенстве знать чуждую ему пляску дагестанских племен. Я видела и чувствовала одно: он исполнял ее безукоризненно, внося в свой танец весь беспредельный жар лезгина, всю быстроту и ловкость настоящего джигита. Это была целая поэма Востока, с его кустами чинаровых рощ, с соловьиными трелями, с розовым ароматом… Я скользила и неслась, едва касаясь пола, по комнате. Перс кружился вокруг меня, то настигая меня – свою даму, то умышленно отступая и давая мне дорогу с тем неуловимым оттенком рыцарства, которым так полон этот чудесный танец. Я прикрыла глаза, упоенная, обессиленная родимой пляской. И вдруг в ту минуту, когда я всего меньше ожидала этого, смуглое лицо перса очутилось у моего лица… Горячее дыхание обдало мою щеку, чудно сверкающие, гордые и прекрасные, как исполинские бриллианты, глаза оказались прямо перед моими глазами.

 

– Княжна Нина! Я сдержал свое слово! – воскликнул знакомым мне голосом мой странный товарищ по лезгинке.

И черная борода с остроконечной шапкой в один миг упали к моим ногам. Полосатый персидский халат соскользнул с плеч танцора, и ага-Керим-бек-Джемал, горный душман, предстал перед нами во всем своем удалом бесстрашии и красоте.

– Керим! Керим! – не своим голосом, исполненным восторга и страха в одно и то же время, вскричала я. – Керим-ara, возможно ли! Вы?..

– Я! – твердо ответил молодой горец и гордо выпрямился, скрестив руки на груди, словно дразня своим присутствием всех этих разряженных и напыщенных гостей.

С минуту длилось замешательство.

Потом в дамском кругу послышались отчаянные визги, крики и плач.

– Держите! Держите его! Это разбойник! Душман! Грабитель! – на разные голоса послышалось в зале.

Мой отец первым кинулся к Кериму. За ним бежали два казака – вестовые, исполняющие роль денщиков в нашем доме. Мое сердце замерло. Я похолодела от страха. Но Керим в два прыжка очутился на окне.

– Старый князь Джаваха! – крикнул он своим могучим и звонким голосом. – Ты, видно, плохо знаешь адаты восточной страны. Гость – священная особа. Не забудь это!

– Молчи, разбойник! Или… – и мой отец, сорвав со стены револьвер, взвел курок…

– Ради Бога, папа! Ради Бога! – с отчаянным криком бросилась я к нему. – Керим мой гость! Я не допущу, чтобы его убили!..

– Что?!

Черные, обычно добрые, а теперь округлившиеся от гнева глаза моего отца с изумлением остановились на моем лице.

Вероятно, мое лицо лучше всяких слов показало ему мое настроение, потому что в тот же миг он легонько оттолкнул меня и с поднятым револьвером бросился к окну.

Керим все еще стоял там со скрещенными руками, с лицом, выражающим бесконечную удаль… Глаза его метали молнии… Ноздри тонкого носа и алые губы трепетали, как у дикой лошади. Никакого оружия не было у него в руках. Только многочисленные кинжалы оставались заткнутыми за пояс.

Ужас охватил меня. Они поймают Керима… Они его убьют… И, не отдавая себе отчета в своих действиях, я кинулась к окну, преграждая дорогу к Кериму и исступленно закричала:

– Ради Бога, Керим! Ради вашего Аллаха! Спасайтесь! Или…

Тут же передо мной очутилось искаженное от гнева лицо Доурова.

– Так вот как, княжна! – прошипел он с перекошенным от злости лицом. – Так вот как! Вы потакаете разбою, вы укрываете душмана! Прекрасно, очень мило – помогать душегубу!

Вся кровь бросилась мне в лицо. Точно кто-то ударил меня хлыстом или нагайкой – так остро почувствовала я оскорбление.

– Молчать!.. Вы! Как вас там! – вне себя закричала я на всю залу. – Как вы смеете оскорблять меня! Керим не душегуб! А вы… вы!.. О, как я вас ненавижу! – не придумав ничего лучшего, бросила я ему в лицо.

– Пустите! – произнес он сдавленным шепотом, задыхаясь от злобы и награждая меня взглядом, полным ненависти и гнева.

– Не пущу!

– Пустите меня, и солдаты схватят разбойника!

– Не пущу!

– О!

Бессильная злоба исказила его черты.

В ту же минуту я почувствовала, как чьи-то сильные руки обвили мои плечи. Это были руки отца. Он быстро отвел меня в сторону и бросился к окну. Но там никого уже не было. Только зашуршали кусты азалий, росшие под окном.

Слава Богу! Керим вне опасности! Я облегченно вздохнула…

Но тут же громкое приказание отца разом вернуло мою тревогу.

– Пять тысяч рублей награды тому, кто поймает и доставит сюда разбойника живым! – ясно и отчетливо пронесся по зале его звучный голос.

И в ту же минуту все мужчины – оба вестовых казака, старый Михако и юный Аршак, молодые хорунжие и князь Андро – кинулись в сад.

Не помня себя, я бросилась за ними.

– Андро! Андро! – лепетала я как в забытьи, цепляясь руками за длинные полы его военного кафтана. – Вы не погубите его, Андро! Вы не тронете его! Он – мой гость, мой кунак! О, Андро! Не давайте его в обиду, во имя Бога, или вы не друг мне, Андро! Не друг!

– Опомнитесь, Нина! Опомнитесь, безумное дитя! Что с вами? – он старался отцепить мои дрожащие руки от своего платья…

Я зарыдала. Это были не просто слезы, нет. Какие-то дикие стоны рвались из моей груди. Так стонет волчица от голода, так стонет раненый горный джейран, преследуемый охотниками…

– Горе мне! – рыдала я в исступлении. – Горе мне! Я его выдала! Я его предала! О, жалкая, глупая, тупоголовая девчонка! Не сумела сдержать своего порыва! Не сумела скрыть своего изумления! Раскудахталась, как глупая курица! О, гадкая, слабая, бессердечная девчонка!

И я каталась по мокрому от росы дерну, я рвала на себе платье и волосы и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и голова расколется от слез.

Не знаю, долго ли продлился бы мой припадок, но чья-то нежная и сильная рука легла на мое плечо. Я быстро вскочила на ноги, готовая наградить градом бешеных упреков того, кто сейчас осмелится выразить мне свое неудовольствие или наградить пусть и вполне заслуженным упреком.

И вдруг отступила в невольном молчании…

Передо мной стоял мой отец.

Но не прежний, милый и снисходительный отец, тот ласковый, неизъяснимо добрый батоно-князь, каким его все знали не только в нашем доме, но и во всем Гори. Нет. Этот седой, величавый генерал с гордой осанкой, с сурово сдвинутыми бровями и мрачно горящим взглядом, это не был князь Георгий Джаваха – мой любвеобильный, всепрощающий, ласковый дядя-отец. Мрачным, горящим взором взглянул он мне в самые глаза. Я не выдержала взгляда этих глаз и опустила свои.

– Нина! – произнес он сурово. – Должен ли я объяснять тебе, что ты поступила нечестно?

Если бы мне сказал это не он, а кто-либо другой, я сумела бы ответить. Но перед ним я молчала – я должна была молчать.

– Ты поступила нечестно, – неумолимо продолжал он, – ты обидела твоего старого отца.

– Папа! – крикнула я, и мой голос зазвенел непривычными для него нотами необычайного волнения…

Но он перебил меня, продолжив строго:

– Ты обидела, огорчила и оскорбила меня. Больше того, ты осрамила меня на весь Гори. Дочь всеми уважаемого, честного царского служаки, боевого генерала, оказывается, ведет тайную дружбу с опаснейшим из окрестных душманов, с грабителем и вором, убившим немало людей на своем веку…

– Это неправда! Неправда, папа!

– Молчи! Что ты знаешь? Дитя! Ребенок!

И он гневно топнул ногой.

Глаза отца, поднятые на меня, горели мрачным пламенем.

– Я прощаю шалость… Прощаю дикость, Нина… Но не ложь… Но не ложь, клянусь Богом! Лжи я не прощу.

– Я не лгала тебе, отец! Я не умею лгать, – вскричала я в порыве отчаяния.

– Ты скрыла от меня. А это не то же ли, что ложь, Нина? – произнес он с укором. – Где ты встретила Керима? Где познакомилась с ним?

– В Уплисцихе, отец! – ответила я твердо. – В пещере… Во время грозы. Он спас меня в ту ночь, когда я вывихнула руку и потеряла Смелого.

– Я не верю тебе, Нина, – покачивая головой, сказал он, – ты нарочно говоришь так, чтобы я был снисходительнее к Кериму. Разбойник не выпустил бы тебя из своих рук без выкупа, без пешкеша…

– Но то разбойник, а ведь Керим не настоящий разбойник, папа, – попробовала возразить я.

Но он уже не слушал меня. Лицо его было по-прежнему сурово и мрачно, когда он сказал:

– Не лги, Нина! Не унижай себя. Я не поверю тебе. Я не забуду твоего поступка. Ты открыто держала сторону этого бродяги и шла против меня, твоего отца, который… который…

Он остановился на минуту, сдерживая охватившее его волнение. Потом, помолчав немного, сказал:

– Ты уже слишком взрослая, чтобы наказывать тебя. И я слишком слабый отец, чтобы подвергать тебя наказанию. Только одно я могу сделать: не видеть тебя. Да, я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не откроешь мне всей правды. А теперь ступай. Сейчас наши поймают Керима и доставят его сюда. Я не хочу, чтобы ты была свидетельницей этого. Ступай к себе и жди там моих приказаний.

«Поймают Керима! Поймают Керима! О! – мысленно прошептала я. – Силы светлые и темные! Вы, нежные ангелы горийского неба! Вы, черные духи кавказских ущелий, помогите ему! Дайте его ногам быстроту ног горного тура! И размах орлиного крыла! Святая Нина Праведница, в честь которой мне дано мое имя, услышь молитву дикой, ничтожной девочки. Спаси его! Спаси его, святая Нина! Сними тяжесть укора с моей души. Не дай ему погибнуть из-за меня, недостойной… Спаси его! И я вышью золотую пелену на твой образ в тифлисском храме, я, не умеющая держать иглы в руках и всей душой ненавидящая рукоделие!»

Низко опустив голову, я медленно поплелась по длинной чинаровой аллее. Странно, ни слова моего отца, ни его неудовольствие, которое привело бы меня в отчаяние в другое время, сегодня не произвели на меня большого впечатления. Все мои мысли, все мои желания были направлены только на одно: лишь бы Керим успел скрыться. Лишь бы посланные гонцы не настигли его.

Я быстро прошла по заметно опустевшим комнатам. Многие гости, испуганные происшествием, разъехались; некоторые из них, не успевшие еще собраться, толпились в наших просторных, устланных, по восточному обычаю, коврами сенях. Мое измятое, испачканное и отсыревшее платье, мои растрепанные косы и заплаканное лицо произвели, должно быть, на них далеко не радостное впечатление; я видела красноречивые пожатия плеч и недоумевающие взгляды. Навстречу мне попалась Люда.

– Боже мой, Нина! В каком ты виде!

Я судорожно повела плечами и отрезала коротко и грубо, как солдат:

– Отстань от меня! Какое тебе дело!

Я задыхалась.

В моей комнате, куда я скрылась от всех этих ненавистных взглядов и усмешек, было свежо и пахло розами, в изобилии растущими под окнами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах… Ночь, казалось, не спала. Она будто караулила в своем величаво-царственном покое, подстерегая какую-то невидимую жертву. Никем не нарушенная тишина царила в саду, в азалиевых кустах и темном орешнике…

Я подняла глаза к небу. Оно было темное и прекрасное, как всегда… И на душе моей было темно, неспокойно и бесконечно тяжело.

24Чека́лка или чека́л – просторечное название шакала на Кавказе.
25Наи́б – старшина селения.
26Буль-буль – соловей.
27Чиунгу́ри – музыкальный инструмент, род гитары.
28Несносный ребенок (франц.).
29Хору́нжий – младший офицерский чин.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru