bannerbannerbanner
Некрасивая

Лидия Чарская
Некрасивая

Полная версия

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2015

* * *

Глава I. Неожиданная новость

– Ло, дитя мое, я должна побеседовать с вами.

Бабушка постоянно говорит мне «вы» и называет меня Ло, хотя зовут меня просто Елизаветой и я представляю собой маленькую четырнадцатилетнюю особу, занимающую скромное место на скамье среднего отделения пансиона мадам Рабе.

Бабушка любит говорить «вы» всем без исключения и называть людей и все живущее и мыслящее коротенькими, односложными именами. Так, компаньонку свою Зинаиду Петровну бабушка называет Зи, комнатную болонку Нитуш – Ни, а меня, ее сироту-внучку, дочь ее давно умершего любимца сына, – Ло, как уже сказано выше.

При первом же звуке хорошо знакомого голоса я вздрогнула и покраснела: это случалось со мной постоянно, когда бабушка приглашала меня «побеседовать» с ней. Как ни стыдно сознаться в этом, я должна сказать, что не люблю мать моего отца, даже больше того, боюсь ее.

На меня самым подавляющим образом действует ее высокая, еще очень стройная фигура, всегда одинаково затянутая в серое шелковое платье гладкого строгого фасона, ее красивое тонкое лицо, без малейшей улыбки, под высоко и искусно зачесанными седыми волосами, ее серые ясные холодные глаза, которые, кажется, видят насквозь всю вашу душу. Ее голос всегда так ровен и спокоен, ее движения плавны и рассчитанны, все в ней так прекрасно, сдержанно и полно достоинства, достоинства королевы, снисходительно относящейся к своим подданным. И вот это-то самое великолепное снисхождение к другим, которым веет от всего существа бабушки, это-то главным образом и подавляет меня.

О, какой маленькой, безобразной и ничтожной кажусь я сама себе в сравнении с ней! Я уже заранее знаю, что сто́ит мне подойти к бабушке, как ее серые холодные глаза в один миг оглядят меня с головы до ног, до малейшей подробности, и наверняка отыщут что-либо некорректное в моей внешности или в моем костюме. И хотя я еще никогда не слышала от моей бабушки ни одного резкого слова за все время моего пребывания у нее в доме, не говоря уже о том, что она ни разу не наказала меня, не поставила в угол, не оставила без сладкого за обедом, я предпочла бы получить какое угодно наказание или выговор в самой резкой форме, нежели чувствовать на себе этот пронизывающий ледяным холодом бабушкин взгляд.

И сейчас, услышав ее призыв, я машинально провела рукой по волосам и кинула мельком быстрый, трепетный взгляд в зеркало, прежде чем войти в нашу синюю гостиную, где в обществе Зи и Ни бабушка проводит за вязанием шелкового филе[1] большую часть своего времени. Услужливое стекло тотчас же отразило мою нескладную, высокую, угловатую фигуру с выдающимися лопатками и сутуловатой спиной (о, эта сутуловатая спина, испортившая, должно быть, немало крови моей бабушке!), мое изжелта-бледное лицо с черными тусклыми глазами, всегда одинаково печальными и унылыми, мой безобразно толстый нос и припухлые, как у негритянки, губы, и черные косы до пояса, густые и блестящие – единственное богатство всей моей некрасивой, почти отталкивающей внешности.

Вот она я – Ло, «une petite négresse»[2], как прозвала меня одна из светских приятельниц моей бабушки, когда я была еще совсем маленькой четырехлетней девчуркой. Я помню отлично, как та же приятельница, чтобы смягчить хоть отчасти свой приговор, добавила тогда же, не замечая моего присутствия в комнате:

– Не могу себе представить, ma chère Lise[3], как у вашего сына, красавца Арсения, мог появиться такой ужасно некрасивый ребенок! Впрочем, надо надеяться, что Ло похорошеет с годами.

На что, я помню это отлично, бабушка, тоже в свою очередь не заметив меня, ответила своим ровным, никогда не знающим никакого трепета, голосом:

– Что делать, chère Marie![4] Это – судьба! Будем надеяться, что ребенок, по крайней мере, окажется мягким, приветливым и веселым!

Увы! Я не оказалась ни мягким, ни приветливым, ни веселым существом! И это тоже судьба! Она создала меня печальной и унылой дурнушкой, и я не виновата в этом.

Но прочь, однако, все мои воспоминания и размышления: они неуместны сейчас, милая Ло! Ступайте же к вашей бабушке, чтобы услышать то, о чем она собирается беседовать с вами.



И еще раз наскоро пригладив свои мягкие, как лен, волнистые волосы, я поспешила в синюю гостиную…

Бабушка сидела там на своем обычном месте, в глубоком удобном кресле, выпрямив и без того слишком прямую спину, и вязала свое бесконечное филе. В кресле рядом с ней безмятежно дремала белая, как большой пушистый комок ваты, болонка, а Зи примостилась напротив бабушки, на мягком пуфе, – худая, длинная, с желтым морщинистым лицом, с зеленоватыми, беспокойными, постоянно бегающими глазами и со сладкой улыбочкой на тонких губах.

Зи читала вслух что-то из крошечного томика, по-французски. Когда я вошла, чтение тут же прекратилось. Бабушка вскинула на меня глаза и, по дробно осмотрев меня по своему обыкновению, проговорила спокойным и ровным, как всегда, голосом.

– Ло, милая моя, вас ожидает в самом недалеком будущем крупная перемена. Садитесь сюда и слушайте внимательно, что я буду вам говорить.

Я исполнила ее приказание, опустилась на ближайший к ее креслу стул и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

Новая пауза и новый взгляд со стороны бабушки, еще более испытующий и проницательный, нежели первый. Затем легкий, едва слышный вздох – и она заговорила, перебирая крючком тонкое вязанье:

– Милая Ло, мои дела складываются сейчас самым непредвиденным образом. Мое здоровье ухудшилось за последнее время, и врачи советуют мне ради восстановления сил провести этот год за границей. Я должна буду уехать туда в ближайшее время. Оставить вас одну, даже на руках такого верного и испытанного человека, как уважаемая Зи, я не могу, слишком большая ответственность ляжет на мою и на ее душу. А потому я решила перевести вас из пансиона мадам Рабе в закрытое учебное заведение, то есть в институт, где вы и окончите оставшиеся вам три года учения.

Этой совсем уже неожиданной для меня фразой и закончилась плавная, прекрасно обдуманная речь бабушки. Ее серые глаза, оторвавшиеся было от работы, снова вернулись к ней, и я могла вздохнуть свободно, не чувствуя больше на себе их проницательного взгляда, видевшего меня насквозь.

Институт! Вот оно что! Так вот о чем понадобилось беседовать со мной бабушке! Институт! Новая жизнь, новые люди, новые места! Прощай, милая знакомая обстановка пансиона, прощайте славные, добрые товарки[5] – девочки! Мало кто понимал меня там, но те немногие, успевшие узнать сложную, угрюмую, одинокую душу дурнушки Ло, все-таки любили меня хоть самую малость. А те незнакомые, чужие мне девочки-институтки, будут ли они так же добры и снисходительны ко мне? И что ждет меня там, в новой обстановке, в серых, угрюмых стенах строгого учебного заведения? Бог знает…

Охваченная этими мыслями, я как сквозь сон слышала продолжение плавной речи бабушки, все еще относившейся к моей особе.

– Я уже подала прошение, Ло, о зачислении вас в N-ский институт. Там есть вакансия в третьем классе[6]. И лишь только придет бумага, я отвезу вас туда. Вы так недурно учились в пансионе, что наверняка выдержите экзамены и по институтской программе. Во всяком случае, я не уеду за границу до тех пор, пока вы не привыкнете немного к новой для вас обстановке. Умейте ценить это, дорогая моя!

– О, я ценю это, бабушка! – нашла я в себе силы ответить и смущенно покраснела до корней волос.

– Наш разговор окончен. Вы можете идти, Ло, готовить уроки, – милостиво кивнув мне головой, произнесла бабушка.

 

Я поспешно встала со своего места, поцеловала ее руку и направилась уже было к двери, как неожиданно голос бабушки остановил меня снова.

– Я надеюсь, Ло, – проговорил этот голос, отчеканивая по своему обыкновению каждое слово, – я надеюсь, что вами останутся довольны и в институте, как были довольны в пансионе мадам Рабе. Вы позаботитесь об этом, не правда ли? И вы ни на минуту не должны забывать вашего происхождения, Ло. Вы – графиня Елизавета Гродская, дочь вашего отца и моя внучка! Помните это!

Голос бабушки звучал так торжественно, что я, красная и смущенная, пролепетала что-то, чего не помню сейчас, и поспешила скрыться за тяжелой плюшевой портьерой синей гостиной…

Глава II. Ло становится институткой

– Позвольте мне представить вам мою внучку. Надеюсь, девочка привыкнет скоро к вашему уважаемому учебному заведению и вы не найдете повода быть недовольными ею.

Всю эту короткую тираду бабушка произнесла, когда ее рука пожимала худенькую бледную руку маленькой, тоненькой и чрезвычайно изящной дамы пожилых лет с заметной проседью в гладко причесанных волосах, с усталым, бледным продолговатым лицом и умными, зоркими глазами.

– Я надеюсь, дорогая графиня, что ваша внучка будет чувствовать себя прекрасно в нашем муравейнике. Ведь она уже почти взрослая барышня. Сколько вам лет, дитя мое? – обратилась ко мне худенькая дама, оказавшаяся Александрой Антоновной Вязьминой, начальницей N-ского института.

– Четырнадцать! – отвечала я тихо, по привычке мучительно краснея под взором пристально обращенных на меня глаз.

– Только-то! А мне показалось, что вы несколько старше, – мягко произнесла она, протягивая руку и проводя ею по моим густым, тщательно причесанным волосам.

Увы! Это было так обычно для меня: всем я казалась намного старше моих четырнадцати лет! Ведь я была высока, как вешалка, старомодна и дурна при этом! Боже мой, как дурна и безобразна была бедная Ло!

Должно быть, мысли, бродившие у меня в голове, отразились на моем лице черной тенью, потому что начальнице как будто сделалось жаль меня и, положив мне на плечи свои маленькие аристократические руки с тонкими, длинными пальцами, усыпанными перстнями, она проговорила еще мягче и ласковее, нежно наклоняясь ко мне:

– О, мы будем хорошо учиться! Я не сомневаюсь в этом!

И крепко поцеловала меня в лоб своими мягкими розовыми губами, прежде чем я смогла ответить ей на ее слова.

– Ну, графиня, проститесь с вашей внучкой. Я отведу ее в класс. А вас попрошу приехать в ближайший приемный день навестить девочку! Проститесь и вы с вашей бабушкой, дитя мое.

И Александра Антоновна слегка подтолкнула меня к той, перед кем я беспричинно трепетала все долгие годы моего детства.

– До свидания, Ло. Учитесь хорошо, будьте прилежны и помните каждую минуту, что ваши покойные родители наблюдают за вами оттуда, с небес, – проговорила торжественно бабушка, поднимая указательный палец и глаза к расписному потолку комнаты, в которой госпожа Вязьмина принимала нас.

Потом она перекрестила меня, поцеловала в голову и, еще раз пожав руку начальнице, шурша длинным треном[7] шелкового платья, скрылась за дверью.

С того самого дня, в который мне суждено было узнать неожиданную новость о моем поступлении в N-ский институт, прошло уже два с лишним месяца.

Много было перипетий и суеты за эти два последних месяца моей обычно однообразной и небогатой событиями жизни. Получение ответной бумаги из канцелярии института с заявлением о моем приеме, сборы и прощание с пансионом Рабе, где все-таки были у меня если не друзья и подруги, то сумевшие привязаться ко мне за четыре года совместного учения милые товарки-девочки… Мой альбом наполнился их карточками, моя тетрадка-дневник – стихами моих бывших одноклассниц, а в моих ушах до самого дня выхода из пансиона то и дело звенели ласковые фразы бывших соучениц:

– Смотри же, Ло, не забывай нас в новой обстановке!

– Немудрено и забыть среди новых друзей! Ведь теперь она уже не пансионерка больше, а «белая пелеринка»[8], институтка, затворница!

– Слушай, Ло, старый друг куда лучше двух новых, говорит русская пословица! – между двумя поцелуями шептала мне Катя Зварина, моя соседка по парте. – А мы будем тебя помнить! – прибавила она. – Ты такая честная, правдивая, добрая!

Милая Катя! Она сама была всегда правдивая, честная, добрая, и поэтому все казались ей таковыми. Мне еще долго-долго будет грезиться наяву ее миловидное личико, утонувшее в ореоле белокурых кудрей, и веселые ласковые глазки! Милая Катя! Она была права, говоря так обо мне. Единственным моим достоинством является полное неумение лгать, говорить неправду… За то меня и любили в пансионе, несмотря на мое безобразное лицо и внешность негритянки.

Что-то будет теперь? Найду ли я здесь то, что оставила там, в моем недалеком прошлом?

Эта мысль неотлучно теснилась в моей голове, пока я поднималась рядом с моей новой начальницей по широкой каменной лестнице на второй этаж.

Еще не достигнув верхних ступенек, я услышала залившийся оглушительным резким звоном колокольчик. Где-то в отдалении хлопнула дверь… Потом вторая, третья – и в один миг все здание института наполнилось необычайным шумом, гамом и каким-то словно пчелиным жужжанием или веселым пением шмелей.

– Урок закончился. Началась перемена, – пояснила мне моя спутница на ходу, – это очень хорошо, что началась перемена, потому что вы успеете до следующего урока познакомиться с вашими новыми подругами, – с ободряющей улыбкой добавила она.

Между тем мы миновали лестницу и очутились за стеклянной дверью в длинном коридоре. Целое море голов, темных и светлых, целое море движущегося зеленого камлота и белого коленкора[9] заволновалось вокруг нас, моей спутницы и меня.

– Madame la supérieure[10], – полетела по коридору крылатая фраза, и вмиг смолкло пчелиное жужжание. Живые волны, перекатывавшиеся с одного конца коридора на другой, остановились. Девочки, большие и маленькие, быстро строились в шеренги и низко мерно приседали стройными рядами, произнося одну и ту же фразу на разные голоса:

– Madame la supérieure, nous avons l’honneur de vous saluter![11]

Александра Антоновна приветливо кивала головой направо и налево, не переставая ни на минуту зорко всматриваться в окружающие ее юные лица и фигуры воспитанниц.

– Новенькая! Новенькая! Александра Антоновна привела новенькую! – в тот же миг сдержанно понеслась новость.

Под этот легкий говорок, на каждом шагу по пути встречая новые группы воспитанниц, низко приседавших перед начальницей и приветствовавших ее одной и той же французской фразой, мы проследовали в дальний конец коридора, где над стеклянной дверью была прибита черная доска с надписью «III класс».

Из класса вышла дама небольшого роста, полная, в синем платье и с наколкой на гладко причесанных седых волосах.

– Madame Roger, en voila une nouvelle élève pour vous![12] – протягивая руку даме в синем, произнесла начальница.

Та почтительно пожала ее пальцы и, ласково улыбнувшись мне полными добродушными губами, проговорила на том чистейшем французском языке, на котором говорят только чистокровные парижанки:

– Enchantée de vous voir, petite, vous êtes la jeune comptesse Grodsky? N’est-ce pas? J’espère nous serons bons amis, n’est-ce pas, chère?[13]

Потом она широко раскрыла дверь класса и крикнула в пространство коридора:

– Mesdames les troisièmes! Rentrez vite! Madame la supérieure a vous parler![14]

И быстро, как в сказке, в пустой за секунду до этого класс, где мы стояли с моей спутницей, хлынула волной целая толпа девочек возрастом приблизительно от четырнадцати до шестнадцати лет.

– Новенькая! Новенькая! – точно деревья в лесу, зашелестели сдержанным шепотом голоса моих будущих одноклассниц.

– Mesdemoiselles![15] Я привела вам новую подругу. Надеюсь, вы отнесетесь к ней любезно. Не будете обижать ее и приложите все старания, чтобы она как можно скорее привыкла к вам и ко всем правилам нашей институтской жизни. Ее зовут графиня Елизавета Гродская. Думаю, вы подружитесь с ней! – произнесла своим мягким голосом начальница, чуть-чуть выдвигая меня вперед.

– Графиня! – чуть слышно повторило эхо сразу нескольких голосов.

– А вы, дитя мое, постарайтесь привыкнуть к нам поскорее! – обратилась Александра Антоновна ко мне, целуя в лоб. Потом, пожав руку мадам Роже и кивнув головой на прощальное приветствие девочек, она вышла из класса.


Глава III. Первые тернии

– Как ваше имя?

– Вы графиня? Или мне послышалось?

– Вы русская?

– Может быть, вы негритянка?

– Mais oui, elle est négresse, mesdames![16]

– Вы похожи на нашу Аннибал! На Африканку нашу. Где Африканка? Позовите Аннибал!

– Бедная Римма, ей не польстили!

– Тише, Незабудка! Новенькая ведь не глухая! Она слышит твои слова!

– Без замечаний, Остранская! Не будь классной дамой! Тебе рано еще. Ты не старая дева!

 

– Но ты не умеешь себя вести!

О, как я хотела бы, как искренне хотела бы оглохнуть в эту минуту, чтобы не слышать всего того, что пчелиным роем звучало над моей несчастной головой. Около трех десятков девочек окружили меня, забрасывая вопросами.

Голубые, синие, серые, карие и черные глаза впивались мне в лицо с самым бесцеремонным любопытством, глаза, разглядывавшие меня с такой настойчивостью, с таким красноречивым удивлением, что в этот миг хотелось провалиться сквозь землю. О, как я краснела и смущалась под этими перекрестными взглядами, пронзавшими меня насквозь! Через пять минут мое лицо стало красным, как кумач, отчего сделалось еще безобразнее и непригляднее. Мои ресницы вздрагивали и трепетали, боясь выронить слезы смущения и стыда, застилавшие мне глаза серым туманом.

Мне казалось, что все эти юные более или менее миловидные девочки ужасаются моему уродству, моему мясистому, широкому сплющенному носу, моим толстым припухлым губам.

А маленькие мучительницы, не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца. И так как я все еще продолжала молчать, по-прежнему стоя с опущенными глазами, одна из зелено-белых фигурок выдвинулась вперед, встала передо мной и проговорила голосом, исполненным вызова и насмешки:

– Что же вы не удостаиваете нас ответом? Или вы считаете зазорным для себя вступать в разговоры с простыми смертными, госпожа сиятельная графиня?

Этот голос, звонкий и резкий одновременно, привлек мое внимание и заставил поднять на говорившую затуманенные глаза. Передо мной стояла девочка маленького роста, худенькая до прозрачности, с нежной просвечивающей голубыми жилками кожей, с бледными губками, с огромными голубыми глазами, полными затаенной насмешки и задора, глазами прекрасными и походившими своим цветом на прелестный голубой болотный цветок. Благодаря этим глазам Олю Звереву и называли с самого младшего класса, как я узнала впоследствии, Незабудкой.

Лишь только голубоглазая и белокурая девочка произнесла эту фразу, целый поток замечаний, шиканья и укоров полился на нее.

– Перестань, Зверева! Как тебе не стыдно! Не думаешь ли ты нападать на новенькую, как какая-нибудь «седьмушка»[17]. Стыдись, Незабудка! Мы выросли из этих глупостей! Не остроумно, душка, уверяю тебя!

– Но почему же она важничает и не хочет нам отвечать? – неожиданно вспыхнув, закипятилась Оля.

– Да! Да! Почему вы не желаете нам отвечать? – зазвенело, зазвучало и зашумело вокруг меня на разные голоса.

Почему я не могла им ответить?

Мое лицо все гуще и гуще покрывалось краской, глаза наполнялись слезами, а по губам то и дело пробегала судорожная гримаса, удерживавшая меня от слез. Я чувствовала, что еще один вопрос, один недоброжелательный взгляд – и я разревусь, как самый маленький и беспомощный ребенок. Мне было мучительно стыдно и своего безобразного лица, и своего графского титула. Я боялась этих новых незнакомых мне сверстниц, рассматривавших меня как вещь своими зоркими, беззастенчивыми глазами. О, как бы я была счастлива, если бы нашла в себе силы крикнуть сейчас: «Вы ошибаетесь, уверяю вас, вы неправы! Неправы! Я не горжусь и не важничаю, я просто сгораю от стыда. Я слишком застенчива, слишком стесняюсь моего гадкого некрасивого лица, моего угловатого вида, всей моей внешности негритянки, моей нелюдимости и угрюмости, наконец!»

Однако я не могла им крикнуть всего этого. Я чувствовала, что один только звук, одно только слово – и хлынут слезы…

Потянулась убийственная для меня минута молчания… Вопросов со стороны девочек больше не слышалось. Только неугомонная насмешница Зверева-Незабудка по-прежнему стояла предо мной, мурлыкая себе под нос нараспев:

 
Она была горда…
Ох, как горда!
Она была прекрасна!
О, как прекрасна!
Как… графиня!
 

Еще немного – и я бы разрыдалась. Насмешка этой тоненькой голубоглазой девочки остро жалила в самое сердце и сводила меня с ума!

Слезы уже клокотали в моем горле, сжимали его и душили меня. И тут вдруг новый голос, громкий и сильный, как у мальчика, заставил меня поднять опущенную на грудь голову и взглянуть вперед. Высокая, полная, смуглая девочка, с простодушным, скорее некрасивым, нежели хорошеньким лицом, с очень смуглой, оливкового цвета кожей, с румяными, алыми, как кровь, припухлыми губками и огромными черными блестящими, как два острых клинка, глазами под сросшейся густой полоской бровей, с беспорядочно падающими на лоб смоляными кудрями, мелко вившимися барашком, – вот что представилось моим изумленным глазам.

Такой институтки я не ожидала встретить. Все в ней, начиная с ее широкоплечей высокой и коренастой, с размашистыми манерами фигуры и заканчивая большими смуглыми далеко не первой чистоты руками, казалось далеким и чуждым вычурному, хорошо дисциплинированному строю институтской жизни. Белая пелеринка, съехавшая на спину, едва держалась на тонких завязках, «на честном слове», по выражению институток, которое я узнала впоследствии, обнажая смуглое и сильное плечо. Черные, как у негритянки, кудри беспорядочной волной спускались на шею и грудь. На белом переднике двумя огромными кляксами выделялись два чернильных пятна. Один полотняный рукавчик свалился с руки и болтался замусоленной тряпкой у кисти. Румяные губы были широко раскрыты, и сквозь их алые, как кровь, полоски белел ослепительный ряд красивых ровных зубов.

В ней не было ничего русского, в этой странной девочке, живой, как ртуть, порывистой, как молодая дикая лошадь.

– Ага! Новенькая! Господи, какая уродка! – крикнул тот же звонко-сильный, далеко не женственный голос, и два глаза-клинка так и впились в меня. Глаза эти со жгучим любопытством рассматривали меня, в то время как оливковое лицо и пурпурно-алые губы улыбались весело и простодушно. И нельзя было обидеться ни на эти милые глаза-кинжальчики, ни на эти добрые губы, ни на чистосердечно вырвавшееся из них слово «уродка». Действительно, я же была такова!

Однако окружающие меня девочки, очевидно, не разделяли моего взгляда. То, что можно было, по их мнению, скрыть под покровом насмешки, нельзя было никоим образом высказывать так открыто в лицо. Бледненькая Незабудка с саркастической улыбкой покачала своей белокурой головой и произнесла с укором, обращаясь к «оливковой» девочке:

– Ай-яй-яй, и тебе не стыдно, Аннибал? Надо уметь прятать свои впечатления, милая Римма!

– Ну что за глупости ты там болтаешь, Зверева! – захохотала курчавая Римма, сверкая крупными жемчужинами своих ослепительных зубов. – Не думаешь ли ты, что новенькая считает себя ужасно красивой?

И она снова захохотала во все горло, не переставая смотреть на меня.

Смущение овладело остальными девочками. Казалось, моя подавленность передавалась им. Они почувствовали себя неловко. Одна только Африканка по-прежнему, со свойственной ей бесцеремонностью продолжала разглядывать меня. Потом, очевидно, не удовлетворившись одним созерцанием, она взяла в обе руки мою тяжелую толстую косу и, взвесив ее на ладони, с восхищением оглянулась на подруг:

– Ага! Какова! Нет, коса-то какова! Сама некрасивая, а волосы-то, волосы, целое богатство! Тысячу руб лей такая коса сто́ит. Как Бог свят, сто́ит!

И окончательно придя в восторг, она случайно так сильно дернула меня за волосы, что я невольно вскрикнула. Натянувшиеся нервы не выдержали, и, опустившись на первую попавшуюся скамейку перед учебным столом, я залилась слезами. Не то чтобы мне было так больно, просто все мое напряженное до сих пор состояние должно было найти исход и вылиться слезами.

– Африканка! Римма! Как тебе не стыдно, глупая этакая! Готова чуть ли не драться, как мальчишка! Стыдись! – послышались звонко шепчущие голоса, и я услышала в тот же миг шелест платьев разом отхлынувшей от меня толпы девочек. И почти одновременно на плечо мое легла чья-то маленькая ручка.

– Не плачьте, новенькая! Вытрите слезы и не обращайте на Африканку внимания. Она глупа, правда, но добра и дика, и на нее за ее глупость положительно нельзя сердиться, – услышала я плавно и спокойно журчащий, как лесной ручеек, голос.

Невольно мои руки с платком упали на колени, я широко раскрыла заплаканные глаза и увидела перед собой незнакомую институтку, высокую, стройную, как пальмочка, и такую удивительную красавицу, каких встречала до сих пор разве что на картинах. У нее было тонкое личико, бледное, без тени румянца, но с той здоровой матово-желтоватой бледностью, которую можно было принять летом за легкий налет загара.

Тонкий нос с горбинкой и гордые сомкнутые губы, тонкие же, словно выведенные кисточкой брови, чуть-чуть удивленно приподнятые над большими серыми холодными глазами, своим ясным спокойствием и глубиной похожими на тихое северное озеро.

Серые, как темная пыль или пепел, волосы, разделенные пробором, ложились двумя густыми пышными прядями по обе стороны красивого личика, переходя сзади в две длинные, до колен, но не толстые косы… Маленькие руки, маленькие уши и тонкая фигурка девочки говорили об аристократическом происхождении. И вся она казалась такой легкой, воздушной, прелестной и на диво хрупкой. Я смотрела на нее с невольным восхищением, любуясь ею.

– Кто вы? – невольно вырвалось у меня, когда ее глаза встретились с моими.

– Институтка. Белая пелеринка, какой и вы будете скоро, – чуть пожимая плечами, без малейшей улыбки произнесла девочка. – Меня зовут Диной Колынцевой, a прозвище мое Фея. А как вас зовут?

– Ло! – поторопилась ответить я, все еще не спуская со странной девочки восхищенного взгляда.

– Ло? – удивленно приподняла она тонкие брови. – Мне не нравится это имя. У вас должно быть другое… Ло можно называть пони, собачку, птицу, но не девочку. Так, по крайней мере, мне кажется. Ведь вы русская! Да?

– О да! – снова поспешила я ответить. – Елизавета Гродская. Вот мое настоящее имя.

– Графиня?

– Да! – краснея отвечала я, боясь, чтобы девочки не услышали меня и не подняли на смех.

– Я знаю одну графиню Гродскую. Она стройная, красивая, седая и всегда ходит в сером шелковом платье, – роняла Дина своим металлическим и спокойным голоском.

– Это моя бабушка.

– Она бывала в доме моей тетки. Когда я буду писать домой, я упомяну в письме о моей встрече с внучкой графини, Елизаветой Гродской. А теперь ступайте за мной. Около меня есть свободное место. Мадам Роже наверняка посадит нас рядом. Идемте же!

И взяв меня за руку, красавица Фея, неслышно и легко ступая своими изящными ножками, повела меня к своему пюпитру[18] и усадила подле себя.

Едва я успела опуститься на указанное мне место, как в коридоре зазвенел звонок, широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел молодой человек в вицмундире[19] с бархатным воротником, с темной бородкой и такими же усами.

– Это месье Нидаль, наш французский учитель, он будет экзаменовать вас сию минуту! – успела шепнуть мне моя соседка, пока француз усаживался за кафедру и расписывался в классном журнале.

И как бы подтверждая ее слова, месье Нидаль окинул глазами класс и, остановив их на мадам Роже, с которой обменялся при входе почтительным поклоном, спросил:

– Et bien madame, vous avez une nouvelle élève?[20]

– Oui, monsieur[21], – поторопилась ответить классная дама и кивнула мне головой: – Allez, vite, mon enfant. Mousieur Nidal aura la complaisance de vous examiner![22]

Я быстро поднялась со своего места и направилась к кафедре.

– Как ваше имя? – спросил меня учитель по-французски.

– Гродская! – отвечала я.

– Графиня Гродская! – поправила меня внушительно со своего места мадам Роже.

– Ее сиятельство графиня Гродская! – зазвенел с ближайшей скамейки чей-то насмешливый голосок.

Мои глаза, беспомощно метнувшиеся по классу, встретились с голубыми дерзкими глазами Незабудки. Я вспыхнула до корней волос и потупила голову.

– Мадемуазель Зверева. Я попрошу вас молчать! – снова на чистейшем французском языке проговорил месье Нидаль, и его глаза сердито блеснули в сторону маленькой насмешницы.

Потом он попросил меня прочесть одну из басен Лафонтена и пересказать ее своими словами. Я хорошо владела языками – французским, немецким и английским – благодаря заботе бабушки, окружавшей меня иностранными боннами[23] и гувернантками до одиннадцати лет, пока я не поступила в пансион Рабе. По мере моего рассказа лицо внимательно слушавшего меня учителя становилось все ласковее, а когда я закончила, он даже слегка зааплодировал мне:

– Прекрасно! Прекрасно! У вас чудесный выговор, мадемуазель! – произнес он по-французски и, одобрительно кивнув головой, отпустил меня на место.

– Вы прекрасно говорите по-французски! – встретила меня Фея, и ее красивое личико обратилось ко мне. – Только вам надо отвыкнуть от скверной привычки краснеть и смущаться. Иначе девочки будут постоянно поднимать вас на смех, а это очень неприятно! Я видела, как француз поставил вам 12[24]. Это очень хорошо! – произнесла она со спокойным, невозмутимым видом маленькой королевы.

Я хотела ответить что-нибудь моей новой знакомой и подняла голову. В ту же минуту маленький скомканный шарик ударил меня в лоб и упал на мою парту. Я вздрогнула и чуть не вскрикнула от неожиданности.

– Это, верно, записка от кого-нибудь из наших! – шепнула мне Фея. – Прочтите ее скорее, а то мадам Роже заметит еще и будет бранить.

Я быстро схватила белый комочек, развернула его и прочла:

«Новенькая, пожалуйста, не сердись на меня. Ты плакала, я тебя обидела, но я не хотела тебя обидеть!

Я не хочу, чтобы ты плакала! Я не нарочно, как Бог свят. Это оттого, что я очень глупая. Так говорит моя милая Диночка и все другие. Если ты не сердишься, то обернись назад, я сижу за тобой. Покамест прощай.

Твоя глупая африканка Аннибал».

Я не могла не улыбнуться, прочитав эту наивную записку, написанную крупными, вкривь и вкось идущими буквами, с бесчисленными ошибками и четырьмя кляксами, ставшими непрошеными украшениями на ней. Я обернулась назад и в тот же миг увидела оливковое лицо, сверкающие, как морская пена, великолепные зубы и танцующие, похожие на живые черные вишни, обрызганные росой, глаза Аннибал. Все лицо девочки красноречиво выражало такую веселую и простодушную мольбу, что я бы охотно расцеловала ее смуглую рожицу.

1Филе́ – здесь: вид кружев.
2Маленькая негритянка (франц.).
3Моя дорогая Лиза (франц.).
4Дорогая Мария! (франц.)
5Това́рки – подруги, одноклассницы.
6В то время седьмой класс был самым младшим. Аттестат об окончании института выдавался после окончания первого класса.
7Трен (от франц. train) – шлейф платья.
8Институтки носили белые пелеринки – короткие накидки полукруглой формы, – отчего и получили такое прозвище.
9Институтские платья шились из зеленого камлота (плотной шерстяной ткани), а передники, рукавчики и пелеринки – из белого полотна (коленкора).
10Госпожа начальница! (франц.)
11Имеем честь приветствовать вас, госпожа начальница! (франц.)
12Госпожа Роже, вот вам новая воспитанница! (франц.)
13Мы рады вас видеть, малютка. Вы молоденькая графиня Гродская? Надеюсь, мы будем друзьями? (франц.)
14Третьи, входите скорее, госпожа начальница желает говорить с вами! (Третьи – здесь: ученицы третьего класса.) (франц.)
15Девочки! (франц.)
16Hy да, она негритянка, девочки! (франц.)
17«Седьму́шка» – ученица седьмого класса.
18Пюпи́тр – здесь: учебный стол с наклонной крышкой, парта.
19Вицмунди́р – форменный сюртук чиновника.
20Ну, мадам, у вас новая ученица? (франц.)
21Да, месье (франц.).
22Идите, дитя мое, господин Нидаль будет так любезен проэкзаменовать вас! (франц.)
23Бо́нна – воспитательница.
24В институтах того времени оценки ставились по двенадцатибалльной шкале. Двенадцать баллов – лучшая отметка.
1  2  3  4  5  6  7  8  9 
Рейтинг@Mail.ru