Лидия Чарская
Дикарь
Часть II
ГЛАВА I
Муравьи и трутень
– Баста! На сегодня довольно! – закрывая Футляром пишущую машинку, произнес про себя Дима. Щелкнул ключик в замке, зашуршали бумаги, с шумом отодвинулся стул, и Дима очутился посреди комнаты, залитой лучами палящего солнца. Комната была сплошь уставлена столами, шкапами и увешана большими плакатами с объявлениями по стенам. А над дверью белым по черному фону значилось: «Канцелярия».
Два огромных окна выходили в сад. Красивый, таинственно-тенистый, немного запущенный, с густыми зарослями малинника, с морем крапивы и лопуха, с большой площадкой, среди которой высился столб для гигантских шагов, гимнастика с трапециями и качели, этот сад напоминал немного мальчику далекий сад Озерного.
Когда Дима, между делом, в короткие мгновенья отдыха, высовывался за подоконник и устремлял глаза в зеленую чащу, мальчику казалось, что вот-вот там на изумрудном фоне кустов и деревьев мелькнет белое платье Ни, или батистовый пеньюар матери, или нескладная фигура Левушки. И сердце Димы сжималось. Никогда еще те, родные и далекие, не казались такими желанными и милыми его душе, как теперь.
Только три недели, как он приехал сюда. А сколько воды утекло с тех пор! Дима никогда не забудет того раннего утра, когда вместе с Машей и Сережкой входил по трапу парохода, который должен был увезти всех троих в Петроград.
После трехчасового пути они очутились в столице. Все трое отправились на один из вокзалов, рассуждая по дороге, куда им двинуться прежде всего.
Дима останавливался почему-то на городах Привислинского края. Зоя Федоровна Ганзевская успела за короткие часы их знакомства столько хорошего рассказать мальчику о своей второй родине – Польше, что Диму невольно потянуло туда.
И вот он и его спутники очутились в большом уездном городе. Здесь с первого же часа детей ждало тяжелое разочарование. Ни одна из гостиниц не рискнула принять маленькую компанию, двое членов которой не могли предъявить никаких документов, удостоверяющих их личность. Тогда было решено поискать другого приюта, где-нибудь вне города.
После долгих скитаний по окрестностям, решили поселиться в хате кузнеца, жившего в двух верстах от города, на перекрестке двух дорог.
Кузнец, заручившись, что юнцы будут ему аккуратно платить, не предъявил к ним никаких требовании и впустил их к себе жить.
Дети принялись за приведение в порядок грязной и полуразвалившейся избы вдового кузнеца, сделали новое убежище более или менее сносным для жилья, приобрели в городе кое-что для хозяйства. Покончив с вопросом о жилище, надо было позаботиться и о месте, или, по крайней мере, о работе для всех троих. Дима пустился в поиски. Ему посчастливилось сразу. В местной газете он вычитал о том, что во вновь учреждающуюся в городе артель требуются работники-рассыльные.
Решив не брезговать никаким трудом, мальчик отправился по указанному в объявлении адресу. Нужно было внести залог, и Дима внес старшине артели те деньги, которыми его снабдили дома.
Надев красную фуражку рассыльного, Дима стоял теперь на углу у перекрестка улиц, рядом с разносчиком газет. Симпатичная ли внешность юного рассыльного, энергичное ли и умное его лицо или просто его молодость оказывали свое действие, но публика почему-то охотнее обращалась с поручениями к мальчику, нежели к его старшим сослуживцам по артели и Дима всегда имел работу. Он выходил из дому в девять утра и освобождался лишь к девяти вечера. Целый день кружил Дима по городу, не жалея ног и, чуть живой от усталости, возвращался с наступлением сумерек домой за две версты от города, в приютивший их старый домишко кузнеца.
Тут он с жадностью накидывался на ужин, приготовлявшийся на керосинке Машей, которой было поручено вести их несложное хозяйство до поры до времени, потому что и Маша решила тоже приискать себе заработок.
Один только Сережка не заботился ни о чем, ни о заработке, ни о месте. Пока юный Стоградский в поте лица добывал себе кусок хлеба, а Маша хлопотала «по хозяйству», стряпая, стирая и штопая белье и платье Димы и Сережки, последний лодырничал. Он валялся целыми днями с утра до вечера под тенью деревьев, курил и читал газеты, которые доставал на Димины деньги, выпрашивая, то у него, то у Маши из хозяйственных «сумм». О том, что ему необходимо служить или работать, он и не думал вовсе, благо и обед, и кров, и даже чтение книг – все это доставалось даром.
И когда Маша робко заикалась брату о том, что и ему пора последовать по стопам Димушки, Сережка краснел от злости, топал ногами и выходил из себя:
– Что он мне за указ, твой Димка! Сделай милость, рассуждения какие! Странная ты, если не понимаешь, что сунься я на место проситься, сейчас документы, паспорт потребуют; тут мне и крышка! – и Сережка, гордо закидывая ногу на ногу, забрасывал под голову руки и пускал колечком дым из папироски, которой он теперь, кстати сказать, не выпускал изо рта.
Маша молчала, убежденная его доводами, и снова принималась варить, чинить, чистить и стирать.
А Дима Стоградский в это самое время носился из одного конца города в другой, исполняя чужие поручения..
За этой работой он в одну неделю исхудал до неузнаваемости.
Один из его постоянных клиентов, назвавший себя Неминым и всегда участливо относившийся к мальчику, обратил внимание на такую нежелательную перемену.
– Вы, должно быть, очень устаете, юноша! – сказал он как-то, внимательно всматриваясь в заметно уставшее лицо Димы. – И ноги у вас болят от такой беготни, конечно?
– Болят, немножко, – смущенно признался Дима и доверчиво улыбнулся своему новому знакомому.
Немин положительно нравился мальчику с той их первой встречи, когда он подошел к Диме и передал какое-то письмо с поручением отнести по адресу. Часто потом, совершая ежедневные свои экскурсии по городу, Дима имел своим спутником Немина и болтал с ним, насколько мог и умел непринужденно болтать всегда замкнутый и серьезный от природы Дима.
– Да, трудно… Ноги болят нестерпимо, и мучительно устаешь, бегая по солнцу, по этим душным, раскаленным городским улицам, – искренне доверчиво сорвалось у Димы во время одной из таких бесед.
После этого Немин поспешил отыскать мальчику более подходящее место. В канцелярию частного мужского пансиона Верта требовался переписчик на пишущей машине. Немин знал Верта и рекомендовал ему Диму. Последний не сумел бы напечатать ни строчки, но и тут добрый волшебник Немин вызвался научить мальчика писать на машинке.
В летние месяцы школьных вакаций в канцелярии пансиона Верта дела было немного, и Дима, потихоньку приучаясь к своей новой работе, чувствовал себя на седьмом небе. В просторной комнате, выходившей окнами в сад, было хорошо, светло и не душно. Работа на пишущей машинке, не представляя из себя никакого особенного труда, являлась сама по себе уже много легче труда рассыльного, снующего по городу во всякую погоду. В четыре часа дня Дима уже освобождался от работы, и если не спешил домой, то отправлялся в пансионский сад, где его ждали шесть оставшихся на лето пансионеров; или же на набережную, где встречался с Неминым, всегда сидевшим в этот час на одной и той же лавочке за чтением газеты.
Иногда он провожал Диму до опушки леса. Впрочем последний всячески старался уклониться от таких проводов. Дима был осторожен. Он не хотел кому бы то ни было открывать своего убежища, где жили его беспаспортные друзья. Открывать свое место жительства значило бы выдать их с головою чужому, мало знакомому человеку. И Дима предпочел не посвящать своего нового знакомого приятеля в тайну существования на свете Сергея и Маши.
ГЛАВА II
Пансионеры Верта. – Близкие громы
– Господа! Новость! Читайте! Война! Германия объявила войну России! – и высокий, широкоплечий юноша, лет семнадцати, один из старших пансионеров, не пользовавшихся школьными отпусками и круглый год остававшихся в пансионе, быстро и ловко прыгнул на скамью, а с неё на парту и очутился над головами остальных пятерых.
Этого высокого сильного юношу звали Марком Каменевым. Товарищи же прозвали его в шутку «Марком Великолепным» за его видный рост и красивую голову, с густой золотистой шевелюрой, всегда растрепанной, всегда кудлатой. Стоя на парте, он читал газетную статью, в которой излагались все причины войны и которая заканчивалась бодрыми строками о том, что России бояться нечего, что на её стороне правда и сильные союзники, а потому она должна победить.
– С нами Бог! – дочитал Каменев при полной тишине, нарушаемой лишь затаенным дыханием юных слушателей.
– Урррра! – послышался громкий восторженный крик, вырвавшийся из груди Володи Рокотова или Малыша, прозванного так за его маленький рост, не мешавший ему, однако, обладать огромной для его возраста силой. Подвижной, юркий, с коротенькими ножками и с крупной наголо остриженной головою, Володя, сын одного из здешних чиновников, умершего года два тому назад, был помещен на лето в пансион матерью, слабой, болезненной женщиной, уехавшей лечиться на Кавказ.
– Уррра! – еще раз неистово заорал Малыш и, сорвав с головы шапку, высоко подбросил ее в воздух.
Веня (Вениамин) Зефт, еврейский мальчик, с восточными задумчиво-грустными глазами, хрупкого, нежного сложения, похожий скорее на девочку, тоже подхватил несмелым, тоненьким голоском это «ура».
Братья Стовровские, – племянники городского ксендза, отданные им на полный пансион к Верту, за невозможностью самому присматривать за двумя сиротами-сорванцами, братья Стовровские, Стась и Кодя, мальчики четырнадцати и пятнадцати лет, подхватили это «ура» с каким-то бешеным восторгом.
Леонид Клеонов, высокий худощавый блондин, с бледным рассеянным лицом и таким же рассеянным взглядом, баловень и любимец своей старой бабушки, оставшийся по собственному своему желанию в пансионе на лето, поднял брови кверху и произнес не без некоторой доли торжественности:
– Подождите уракать. Прежде всего надо спеть гимн.
И высоким, звонким тенорком Володя начал:
– Боже, ца-ря-я-я хра-а-а-ни.
– Сильный, державный, царствуй на славу, на славу, на… – подхватили дружным хором остальные пятеро пансионеров…
Низкий, красивый голос «Марка Великолепного» сливался с тонким тенором Малыша и ломкими, еще не установившимися голосами Стася и Коди. И над всем этим соловьиной трелью разливался прекрасный, и мягкий, как бархат, голос хрупкого Вени Зефта.
Все это случилось как раз в ту минуту, когда послышались тяжелые гааги и сам Август Карлович, хозяин пансиона, появился в классной комнате, где собралась теперь молодежь.
Неизвестно, зачем пожаловал сюда Верт, пришел ли он объявить своим пансионерам важную новость о войне, или посмотреть, как встретили они эту новость, сами прочитав сегодняшнюю газету. Причина его прихода, конечно, разъяснилась бы сама собой, если бы этому не помешал Малыш.
Выскочив из-за парты и вплотную приблизившись к Верту, мальчик уставился в него загоревшимися глазами.
– Август Карлович, – раздался тут же энергичный, настойчивый голосок, – скажите, пожалуйста, кем вы себя считаете – русским или германцем? И любите вы Россию и желаете ли ей успеха? Если…
Но Малышу не удалось окончить фразу.
Старик побледнел, поднял дрожащие руки и положил их на плечи мальчика.
– Как, неужели вы сомневались в том, что я люблю Россию и желаю ей всякого добра? Пусть Август Верт плохо говорит по-русски, но он русский душой и предан стране, в которой родился, вырос и в которой живет шестой десяток лет…
Он не договорил.
Володя не дал ему договорить. Не помня себя, мальчик подскочил и, забыв все условия обращения ученика с директором, с диким неистовым воплем повис у него на шее.
– Урра! Август Карлович! Ура! Ура! Ура!
Остальные не остались молчаливыми свидетелями происшедшего. Пять сильных рук протянулись к Верту и крепко по очереди сжимали его пальцы. И молодые, просветленные глаза улыбались ему радостно и дружески мягко.
А сверху Амалия Ивановна, жена Верта, уже звала мальчиков обедать.
– Земляника нынче на третье, земляника со сливками! – пробовала она прервать, соблазняя напоминанием о любимом блюде пансионеров, эти слишком бурные проявления восторга.
Но на этот раз ничто не помогло. Суп стыл на столе, там, в столовой, а пансионеры, окружив своего директора, всячески спешили выразить ему свою радость по поводу произнесенных им слов.
ГЛАВА III
Ночное совещание
Темная августовская ночь… Окна пансионного дортуара раскрыты настежь. Мягко и ласково льет серебряный месяц потоки своих нежных лучей. Назревающие в саду груши, сливы и яблоки распространяют нежный аромат, властно врывающийся в окна дома.
Положив на подоконник свою большую, с кудлатой шевелюрой голову и глядя в озаренные месяцем и звездами серебряные дали, сидит, глубоко задумавшись, Марк. Невеселые думы.
Отовсюду идут грозные известия. Дымятся пожарища, пылают города, кровью своих доблестных сынов заливаются поля Бельгии, Франции, Сербии, России.
В пансионе Августа Карловича Верта все эти события находят самый живой отклик. И, несмотря на август, пансионеры еще не съезжаются, занятия еще не начинаются, благодаря чему шесть оставшихся на лето пансионеров могут посвящать теперь все свое время толкам о войне. Особенно горячо относится к ней Марк Каменев.
«Мне семнадцать лет, – думает с мучительным упорством Марк, – и я могу уже считаться почти взрослым. А взрослому сильному человеку стыдно сидеть без „дела“ в такое исключительное время, когда наши храбрецы – солдаты и офицеры – проливают кровь за честь своей родины».
Сегодняшнею ночью эти мысли положительно не давали Марку покоя. Он не мог сомкнуть глаз и сидел у окна, погруженный в раздумье.
Серебряный месяц скрылся на минуту за облако и чуть темнее стало в дортуаре пансиона. И вдруг белая небольшая фигура выросла перед Марком.
– Малыш?
Да, это он, Малыш.
– Ты тоже не спишь, Володя? Отчего? – тихим шепотом срывается у Марка.
– Я думаю!.. – звучит в ответ приглушенный, обычно звонкий голос.
– О чем?
– О них, конечно… О наших героях. Послушай, Марк, война кипит, люди гибнут за родину. Идут не только те, кто обязан идти, а добровольцы-юноши, даже мальчишки… Ну, а мы – ты, я, Стовровские, Клеонов, ничего не делаем, хотя сильны, молоды, полны жизни!
– Ты ошибаешься. Малыш, сильных и молодых нас только трое: я, Стась и Клеонов, а вы все еще дети.
– Но ты забываешь, что в Германии, Англии и Франции такие же дети служат бойскаутами, разведчиками, и матери благословляют их идти в армию, – гордо выпрямляя свою маленькую фигуру, произнес Володя.
Марк взглянул на него, перевел взгляд на выплывший из-за туч месяц, и лицо его осветилось задумчивой улыбкой.
– Я понимаю тебя, Малыш. Ведь я думаю о том же. Сейчас ты, словно, открыл мне глаза, Володька! Дай мне пожать твою руку. Умная у тебя голова, братец. Да, да, конечно! Бежать отсюда тайком, – это я считаю гадким и недостойным. Бежать, чтобы вернули с первой же станции, это бесполезно и глупо. Мы поступим иначе… Вот что: разбуди их всех, разбуди, Малыш, и приведи сюда. Мы сговоримся. Я буду ждать, Малыш. Не теряй времени, слышишь, Володя?
Месяц по-прежнему то скрывался, то снова появлялся из-за облака, озаряя своим нежным светом группу подростков, собравшуюся у окна.
Марк, Володя Рокотов, Леонид Клеонов, братья Стовровские и Веня Зефт разместились на подоконнике, и горячо беседовали между собой. Сейчас говорил Марк, и все его слушали жадно, стараясь не проронить ни слова.
– Господа, в нашем плане не должно быть ничего дурного, преступного, – говорил Марк, – и, стало быть, нам нечего действовать тайком, исподтишка. Август Карлович и наши близкие должны одобрить наш план и пойти нам навстречу. Наше дело правое и светлое: мы хотим принести посильную помощь нашей родине, мы хотим отдать и свою жизнь, если это понадобиться… Мы соединимся, образуем тесную маленькую дружину и будем стараться проникать всюду, где только есть неприятель. Будем стараться определять его численность, отмечать его расположение и доносить начальству ближайших русских частей. Мы на свой счет обмундируем себя, запасемся оружием, патронами и съестными припасами. И когда все будет готово, начнем нести нашу разведочную службу. Не знаю, хорошо ли я придумал, господа? – закончил вопросом свою речь Марк.
– Молодчинище, Марк! Так, именно так! Все верно, все прекрасно. Ты достоин носить столь благородное имя, как Марк Великолепный! – забывая всякую осторожность, завопил Малыш и повис на шее своего старшего и любимого товарища.
Стась и Кодя Стовровские подвинулись к Марку. Старший, шестнадцатилетний Стась первый протянул ему руку:
– Я – первый член твоей дружины…
– А я должен сказать тебе, Марк, – начал Леонид Клеонов, – что твоя идея нашла горячий отклик в моем сердце.
– Господа! – вдруг прозвучал голос Вени Зефта. – Дайте и мне сказать свое слово. Я всей душой присоединяюсь к вам, всей душой, всем сердцем. Многие думают почему-то, что мы, евреи, трусливы… Но мне кажется, что ошибаются те, которые такого мнения о моем народе. Однако не об нем я сейчас говорю, а о себе. Я люблю нашу общую родину, мой отец научил меня любить ее с детства, и я более чем уверен, что он, узнав о нашем решении, отпустит меня служить в нашей будущей бойскаутской дружине. Я еще молод, господа, и не очень силен здоровьем. Однако, никто не скажет, что у меня нет меткого глаза, нет проворства, ловкости. Не правда ли, господа?
– Правда, Вениамин, правда!
Маленький евреи словно задохнулся от радости, и лицо его загорелось ярким румянцем.
– Я буду рад… счастлив, если… если… – начал он смущенно и не докончил.
– Довольно, однако, разводить сантиментальности! К делу, братцы, к делу! – энергично, прерывая этот лепет, поднял голос Малыш. – Прежде всего необходимо придумать название нашей дружины, выработать правила и наметить полный и подробный план действий. Но до поры до времени следует все это держать в глубочайшей тайне, пока мы не соберем достаточно денег и не запасемся всем необходимым. Так ли я говорю, господа?
– Так, так, разумеется! Ты, Малыш, у нас молодец, что и говорить! – зазвучали громкие, оживленные голоса вокруг Володи.
– Тише, господа, тише! – остановил, разбушевавшуюся молодежь Марк, самый благоразумный из них всех.
Но это было слишком позднее предупреждение.
Скрипнула дверь дортуара, и на пороге показалась шарообразная Фигура Августа Карловича.
– Это еще что такое? Правда, время необычайное, но вам, мальчишкам надо спать. Да, спать! Shlafen, sofort schlafen!
При первых же звуках голоса Верта, пансионеры устремились к своим постелям.
Один Малыш вместо того, чтобы направиться к своей постели, бесстрашно шагнул навстречу старику.
– А с вас штраф, Август Карлович, – смело произнес Володя. – Разве забыли? Теперь строго-настрого запрещается говорить по-немецки. С вас штраф.
– Ну, тут-то ты прав, плутишка, – добродушно рассмеялся Верт. – Ja, ja, du bist…
– Опять штраф! Опять! – весело закричали остальные мальчики.
Верт совсем сбился с толку и продолжал:
– Aber…
– И еще и еще! Ха-ха-ха!
Совсем сконфуженный за свою опрометчивость, почтенный директор пансиона махнул рукой и поспешно скрылся за дверью, чтобы не повторять своей оплошности.
Постепенно все стихло в большом пансионном дортуаре. Все заснули. Дружный храп возвестил об этом все еще не задремавшего Марка.
Юноша лежал, облокотившись на подушку и, любуясь месяцем, улыбавшимся ему с неба, придумывал название для будущей дружины.
Наконец, оно было найдено.
«Она будет называться „Зоркою Дружиною“, – перебрав целый ряд других названий, решил Марк. – Ведь её служба и обязанность будет заключаться главным образом в выслеживании врага, а в этом деле зоркость глаз должна играть роль, далеко не последнюю».
И порешив на этом, юноша плотнее завернулся в одеяло и, повернувшись на другой бок, скоро присоединился к спящим своим товарищам. Ликующие, светлые, радостные сны снились в эту ночь Марку.
ГЛАВА IV
Союзник
Дима Стоградский сидел на своем обычном месте у окна за пишущей машинкой и выстукивал на ней коротенькими, отрывистыми стуками программу занятий предстоящего учебного года для старшего отделения пансиона. Было сумрачно и дождливо. Моросило с утра, и в саду стояли огромные лужи.
Дима печатал строчку за строчкою, а в голове его шла невеселая работа. Он думал о том, о чем думала теперь вся Россия – о войне.
Сегодня до службы Дима зашел на почту и взял там адресованное на его имя до востребования письмо. Его домашние писали ему раз в неделю, отвечая на его подробные письма. В сегодняшнем письме Юлия Алексеевна извещала Диму о новостях, происшедших у них в связи с войною в городе вообще и в «Озерном» в частности.
«Димушка, – писала ему мать, – ты не можешь себе представить, какой подъем у нас здесь и в столице, как охотно и радостно идут все воевать. Представь себе, Ни поступила на курсы сестер милосердия, открывшиеся у нас в городе. Она метает окончить их поскорее, чтобы начать работать в каком-нибудь из открывающихся лазаретов. Ты, как видно из твоего последнего письма, жаждешь примкнуть к нашим серым удальцам-героям и пойти сражаться с врагами России. Но, дитя мое, мой дорогой мальчик, я решительно против этого. Ты еще слишком молод, тебе нет еще пятнадцати лет. Если бы я знала, что война неизбежна, я бы не отпустила тебя так далеко от себя и так близко к театру военных действий. Теперь же я прошу тебя вернуться домой; подумай об этом и напиши мне скорее. Наконец, сообщаю новость, которая тебя наверное заинтересует. Помнишь юного барона Фон Тага? Он, как и вся их семья, был германским подданным, и их выслали в глубь России. Но, представь себе, Дима, молодому барону удалось скрыться. Говорят, что он бежал в Германию, чтобы поступить в ряды ополчившейся на нас неприятельской армии…»
Дима несколько раз перечитал письмо, которое разрушило все его планы. Над этим письмом он думал и сейчас, сидя у машинки. Вдруг что-то влетело в открытое окошко и упало у его ног.
Он наклонился и поднял. Это был круглый камешек, завернутый в лоскуток бумаги. Мальчик развернул бумажку и прочел:
«Когда вы кончите вашу работу, закрывайте канцелярию и спускайтесь к нам. У нас к вам большое дело. Члены „Зоркой Дружины“».
«Глупая шутка», – подумал Дима и высунулся в окно, чтобы посмотреть, кто шутники.
Шесть хорошо знакомых ему фигур стояли, сбившись в кучу, под дождем и делали ему отчаянные знаки. Он неопределенно мотнул в ответ головой и снова вернулся к своей машинке.
Тем не менее после занятий Дима стоял в саду и выслушивал внимательно то, что говорил ему, усиленно жестикулируя, Марк.
– Нам без вашей помощи не обойтись, милый Стоградский. Нас Август Карлович держит здесь, как пленников. Ни в магазины, ни на прогулки не пускает одних. Вот мы и решили просить вас закупить нам кой-какие вещи для нашей вновь организованной «Зоркой Дружины» и спрятать их у себя до поры до времени на квартире. Ведь у вас есть квартира или комната в городе, где можно устроить маленький склад? Но, прежде чем решиться помогать нам, вы должны узнать, конечно, что такое «Зоркая Дружина». Малыш, объясни… – повелительным тоном бросил Марк Володе Рокотову.
Тот быстро и толково объяснил Диме цель затеи пансионеров Верта.
И по мере того, как Володя говорил, лицо Димы, до того хмурое и сумрачное, постепенно прояснялось.
Это было именно то, к чему стремилась, рвалась и его собственная душа. Не все ли равно, в какой форме помогать дорогой родине… Ах, против этого, он был уверен, его мать и близкие не имели бы ничего!
Дима стоял молча, не двигаясь с места, и тяжело дышал. Вдруг он поднял голову и произнес:
– Конечно… конечно, я сделаю все, что в моих силах… И на мое жилище прошу смотреть, как на ваше собственное… И… и… очень, очень прошу вас, господа, принять и меня в вашу «Зоркую Дружину».
Едва только он успел проговорить эти слова, как все шестеро рванулись к нему и стали крепко по очереди трясти ему руку.
– Вы славный малый, Стоградский, и я рад, что встретился с вами! – произнес Марк, и его красивое лицо стало еще более прекрасным под влиянием удачи завербования Стоградского.
Счастливый и радостный вышел Дима на улицу, и первый, кто встретился у ворот, был его приятель Немин. Но нынче Дима не сразу узнал его. Он был в военной Форме защитного цвета.
– Не узнаете? – ласково обратился он к Диме. – И я призван, как запасный офицер нашей армии. Должен нынче же выехать к месту назначения. Ну, а вы как поживаете, Стоградский?
– Служу по-прежнему, благодаря вашей протекции. И, кажется, Август Карлович мною доволен.
– Значит, я могу быть спокоен за вас, не правда ли, мой молодой друг?
– О, вполне! – горячо вырвалось у Димы.
Неуловимое выражение прошло по бритому энергичному лицу, полускрытому широким козырьком офицерской фуражки.
– Ну, я доволен. Август Карлович обещал мне заботиться о вас. А я должен выехать нынче в столицу. Дайте мне пожать вашу руку, Дима, и обещайте не быть одним из тех взбалмошных юнцов, которые бегут на театр военных действий, где являются только обузой для тех частей, к которым пристают. Обещаете?
– О, да! Я так не поступлю. Обузой не буду…
Дима хотел еще что-то сказать, но Немин, вполне удовлетворившись ответом, стал прощаться, как-то благодарственно пожимая мальчику руку.
– Вы разрешите проводить вас? – нерешительно спросил Дима.
– Нет, мой дорогой. Мне еще предстоит не мало хлопот перед отъездом. Ну, прощайте, мой друг. Я успел полюбить вас за это время…
При этих словах Немин быстро нагнулся и поцеловал Диму в лоб.
Затем они расстались.
Дима направился за город, к избе кузнеца, где его давно ждала с обедом Маша, а тот, кто называл себя Неминым, повернул в сторону шумной городской улицы. Здесь он вошел в ближайшее кафе и потребовал перо и бумаги. А через несколько минут, он уже сидел и, низко склонившись над столиком, быстро строчил:
«Дорогой Петр! Я исполнял возложенную на меня миссию до тех пор, пока мог. Исполнял во имя нашей старой, долголетней дружбы. Но теперь я не волен больше распоряжаться собою. Долг и обязанности перед родиной призывают меня встать под наши знамена. Нынче уезжаю в полк. Не беспокойся за твоего пасынка. Передай глубокоуважаемой Юлии Алексеевне, что она может гордиться своим сыном. Красота души этого юноши оставит в моей памяти неизгладимый след. Я исполнил твое желание и, назвавшись чужим именем, следил за вашим мальчиком с самого его отъезда из Петербурга, ныне уже Петрограда. И благословляю мою судьбу, мою независимую жизнь за то, что они дали мне возможность отдавать вашему милому сыну все это время. Из моих предыдущих писем ты и жена твоя знаете все, вплоть до мельчайших подробностей, из жизни и времяпрепровождения Вадима. Он сам не подозревал, конечно, о том, кто я. Сегодня я выезжаю отсюда. Но еще раз повторяю: будьте спокойны за него. Он честен, умен, благороден и великодушен. Не беспокойтесь и за совместную жизнь Димы с этими двумя бродяжками, про которых я вам уже писал. Девочку-подростка Машу вы уже видели и знаете. Это хороший, честный ребенок, преданный Диме какою-то исключительною преданностью. Что же касается до мальчишки, то он целиком обязан Диме, который его кормит и поит, следовательно, ему и в голову не придет обидеть вашего мальчугана. Насчет зимы я уже говорил Августу Карловичу. Он возьмет их всех троих к себе в дом. Дима, как служащий у него в канцелярии, получит даровую комнату. Деньги у Димы тоже еще есть. Жму твою руку, Петр, и приветствую Юлию Алексеевну, Ни и мальчиков. Даст Бог, меня пощадят немецкие и австрийские пули, и я еще свижусь со всеми вами. До свиданья. Твой Александр Бравин».
