Лидия Чарская
Дели-акыз
Глава IV
Опять потянулись длинные, бесконечно длинные часы одиночества…
Опять целый следующий день Глаша провела у окна на табурете.
Обед и ужин на сей раз принесла толстая Аминат.
– А где же Фатима? – живо заинтересовалась девочка. Но толстуха в ответ только подняла сонные глаза.
– Не понимай по-русски! – протянула она через минуту себе под нос и поспешила удалиться, захватив с собой пустую посуду.
С отчаяньем в сердце, с печальными мыслями о Гори, о «Джаваховском Гнезде» и его обитателях, легла в эту ночь на свою тахту Глаша. Никогда еще не казались ей такими дорогими и близкими товарищи и товарки по «Гнезду», Что-то поделывают они теперь? Что думают о ней? А Нина с Гемой? Наверное, они обе уже узнали об исчезновении Глаши и Селты. Что предприняла тетя Люда? На что решился Валь? О, что за мука эта неизвестность! Что за адская пытка ничего не знать!
Поздно уснула в ту ночь Глаша, уснула тяжелым, тягостным сном. Долго продолжалось это забытье. Проснулась Глаша от каких-то странных прикосновений к её щекам, лбу, губам и векам. Сонные глаза долго не раскрывались, Наконец Глаша с трудом подняла отяжелевшие веки.
– Проснись, яхонт мой, проснись, бирюзовая. Это я! Это я, радость дней моих, открой свои глазки!
– Селтонет!
– Ну да, Селтонет…
В ту же минуту показалась в дверях Фатима с чашкой дымящегося хинкола. Лицо у неё было сурово-нахмурено.
– Тише… Тише… Во имя Аллаха… И себя погубишь и Фатимат погубишь… – зашептала она. – Нужно, чтобы никто не знал… Никто не видал… Аги нету… В Гори уехал… За муллой уехал… Свадьбу править будут… Луна взойдет… Другая… Взойдет… Третья взойдет… И заколют барашков для пилава… И напекут лепешек с персиками… И вынесут из погреба свежие кувшины с бузой. Загремит зурна, зазвенит саав… Заплачет чиангури, и Фатима лезгинку проплясать должна будет… И Рагим и другие… И станет Селтонет женою Абдул-Махмета с благословения муллы…
Последние слова произнесла она чуть слышно. Потом вдруг вытянулась вся, как струна, и пропустила сквозь, зубы:
– Не будет этого, не будет, Фатима не допустит!..
А Селтонет и Глаша нежно обнимались, как сестры, в эту минуту.
– Ты не сердишься, ангел мой, дорогая моя, на безумную Глашу, на беспутную Дели-акыз? – сжимая руки Селтонет и заглядывая ей в глаза, спрашивала, волнуясь, девочка.
– Бирюзовая! Яхонт мой! Алмаз мой! – смеясь и плача, отвечала Селтонет. – Глазам не поверила, очам не поверила, как пришла нынче Фатима поутру и повела за собою. Думала на прогулку обычную ведет… И вдруг сюда… К моей бирюзовой! Истосковалась, извелась здесь совсем, Глашенька, твоя Селтонет!
– Селта, милая Селта, неужели же ты совсем, совсем не сердишься на меня?
– Зачем сердиться на тебя? Это Аллах меня наказал за то, что обманула Селима. Бедный Селим! Что с ним? Где он рыщет сейчас? Где ищет свою Селтонет?
И закрыв лицо руками, девушка повалилась, рыдая, на доски тахты.
– Ради Бога, тише… Молчи, Селта… Не время плакать… Надо думать теперь… Думать, как выбраться отсюда.
– Молчи! Молчи, а не то, убирайся отсюда, если хочешь реветь… – зло сверкая глазами, шипит в свою очередь и Фатима.
Этот злой шепот приводит сразу в себя Селтонет. С залитым слезами лицом она садится на тахту.
Постепенно злые глаза татарки стали смягчаться, и она что-то отрывисто зашептала Селтонет. Селтонет радостно вскрикнула и обвила руками её колени.
– Что она говорит, что говорит? – взволнованно спрашивала Глаша.
– Она говорит… Она говорит… Чтобы завтра вечером мы обе не ложились спать… Чтобы, когда взойдет солнце… Что если можно бежать, то только завтра… Или никогда, потому, что уже после завтра возвратится с муллою ага Махмет.
– Ах! – радостным вздохом вырвалось из груди Глаши.
– Ты ангел, Фатима, и да благословит тебя Бог! – произнесла она дрожащим голосом.
Но татарка, вместо того, чтобы выслушать излияния благодарности, резко схватила Селтонет и потащила ее из Глашиной «темницы».
И снова, взволнованная, ничего не понимающая, Глаша осталась одна со своими грустными думами, со своею одинокой печалью.
Глава V
– Рагим!
Сын аги Абдул Махмета, только что успевший подвязать третий куст роз у Фонтана, вздрогнул всем телом и поднял голову.
– Рагим! Наконец-то я вижу тебя, бессовестный! – услышал он звонкий шепот со стороны окна.
Юноша опустил глаза. Он ясно слышал знакомый голос из крошечного оконца и не знал, что отвечать.
Он избегал встреч со своей недавней подругой игр, с которой он так предательски поступил недавно. Он всячески избегал показываться в той части сада, куда выходило оконце запертой в дальней горнице Глаши. И все садовые работы, которые лежали на нем, он старался производить до восхода солнца, пока еще, по его предположению, Глаша спала. Но несмотря на все старания Рагима, ему не удалось отвратить эту встречу. И вот свершилось!
Первое что пришло ему в голову, это – уйти от фонтана, около которого он застигнут врасплох, как вор… Он уже делает шаг в сторону и скрывается за широким кустом азалий. Но звонкий, насмешливый смех несется со стороны окна.
– Эй, Рагим! Куда? Или совесть съела тебе глаза, что ты не можешь смотреть на меня и прячешься в кустах, бездельник? Или нынешние горцы унаследовали от своих отцов только одну трусость? Скажи!
Эти слова, как удар хлыста подействовали на Рагима. Не злой по природе, честный и далеко не трусливый, юноша весь вспыхнул, загорелся гневом и вне себя выскочил из своего убежища. Он через две секунды очутился под окном Глаши;
– Благодари Аллаха, что ты девчонка, а не джигит… Будь ты не девочка, я сумел бы разделаться с тобою. Я бы…
– Молодец Рагим! Молодчинище! – неожиданно, прервав его на полуслове, произнесла Глаша. – Вот теперь я узнаю тебя, узнаю в твоих словах смелого джигита, удалого Рагима, а не трусливого мальчишку. Тебе подобает вступать при случае в открытый бой, не прячась, не скрываясь, а не трусливо тайно похищать девушек и запирать их в неволю…
Глашины слова снова, как удар бича, подействовали на самолюбивого Рагима. Невольный стыд объял его душу. Смущенно поднялись на Глашу черные, огненные глаза юноши.
– За что винишь Рагима? Разве виноват в этом Рагим? – забормотал он смущенно. – Разве виноват? По законам нашего народа, младшие должны во всем беспрекословно повиноваться старшим. Отец приказал Рагиму… Рагим не смел ослушаться его. Отец старше и мудрее. И не Рагиму судить о нем. Пусть Аллах ведает и судит о его поступках!
– Рагим, Рагим! Ты совсем не такой злой, каким я тебя представляла себе после твоего недостойного поступка!
– Помолчи, девушка!
– Да, да, недостойного, Рагим! Зачем ты обманул меня и Селту? Зачем заманил в ловушку?.. Не хорошо, не честно!..
– Молчи, или…
– Нет, нет, Рагим… Не стану я молчать. Помнишь, мы еще маленькими детьми, когда меня привезли в Гори, играли с тобою на берегу Куры? Помнишь, как вместе собирали ракушки и камни? То было хорошее время, Рагим. Не правда ли? Ты приносил мне сладкого винограда из ваших виноградников, а я делилась с тобою персиковыми пирожками, которые так мастерски печет Маро. И мы были с тобою, как брат с сестрой, Рагим… А теперь ты помог запереть меня в эту клетку… Увез меня заодно с этими разбойниками Векиркой и Ахметкой в эту горную щель…
– Но тебе мы не хотели зла, девочка, ты случайно попалась с Селтонет, – тихо, словно оправдываясь, говорит Рагим.
– Случайно! Взяли, схватили и приволокли, как овец. А что должны переживать, не получая от нас известий, наши в Гнезде… Ты ведь не был там и не видел их горя… – с тоскою доканчивает Глаша.
– Нет, был и видел!
– Что?
Глаша, забыв всякую предосторожность, высовывает голову из окна своей темницы чуть не кричит:
– Что! Ты был в Гнезде? Ты вздел наших? Ты видел их, Рагим? Да говори же, говори, ради Бога!
– Ш-ш! – отчаянно и выразительно шепчет мальчик и протягивает руку по направлению женской половины дома. – Ш-ш! Молчи! Мать услышит! Беда будет! И Бекир у ворот, и Ахмет поблизости… Донесет отцу, тогда плохо будет Рагиму…
– Рагим! Голубчик! Соколик Рагим, – почти не слушая его, лепечет теперь, как в бреду, Глаша, – ты видел их? Ты видел их? Всех видел? Скажи!
Рагим молчит. Душевная борьба ярко отпечатывается на его выразительном, загорелом лице. Потом он оглядывается с опаской раз, другой, третий… Слава Аллаху, никто не видел, никто не слышал этой отчаянной Дели-акыз… Все тихо по-прежнему в саду и в доме. И только меланхолически-певуче звенит струя студеного фонтана.
А глаза Глаши полные мольбы, отчаянья, тоски по-прежнему впиваются в лицо Рагима.
Рагим еще слишком молод, чтобы уметь до конца владеть собой. Он невольно прислушивается к голосу сердца, невольно поддается порыву жалости. И придвинувшись близко, совсем близко к окну, он шепчет, блестя влажными глазами:
– Я был два раза в усадьбе… Два раза…
– Зачем? – срывается у Глаши.
– В первый раз, когда я вместе с другими принес твою и Селтину одежду…
– Мою и Селтину? Как? Почему?
– Молчи, Дели-акыз! Молчи! Это-то ты все равно не узнаешь. На коране поклялся Рагим отцу не говорить об этом никому ни слова… И скорее Рагим даст вырвать себе язык, нежели…
– Ну, все равно, говори дальше… Говори, не мучь…
– В первый раз, когда принесли твою и Селтину одежду в Гнездо… Тогда Рагим быль в толпе других… А во второй раз проходил мимо горийской усадьбы и всех их видел. И самое княжну.
– Княжну Нину? Она здесь? Не может быть, Рагим! Она вернулась? Ты ошибся… Это не она, может быть!
– Говорю, видел… Лицо у неё было белое, как цветок азалии… А с головы её, как и у других женщин Гнезда, спускалась черная вуаль, какую носят по умершим.
– Вуаль? Траурную вуаль? Так значит, они в трауре? Там кто-то умер? Гема? Боже мой! Да неужели же умерла Гема, Рагим? Ты не видел молоденькой грузинки? Ты не знал Гему? Да ты ведь знаешь! Знаешь Гему, сестру Сандро Довадзе, конечно, знаешь, Рагим!
– Чернокудрой Гемы не было с ними. И говорю тебе, женщины носили траурные вуали, а мужчины – черные повязки на рукавах бешметов. И когда я шел мимо ворот усадьбы, в доме Джавахи был русский мулла и там молились за кого-то…
– За Гему! Гема умерла! Конечно, Гема, бедная, маленькая, кроткая Гема скончалась в далекой Швейцарии. Иначе бы «друг» не вернулась домой одна, и все члены «Джаваховского Гнезда» не надели бы траур. А я не с ними! И Селтонет тоже не с ними в эти печальные дни! И все это благодаря моему безумству и легкомыслию Селтонет. Судьба зло посмеялась над нами! Мы даже не можем со всеми помолиться об упокоении души бедной, милой Гемы.
Острая мучительная боль пронизывает сердце Глаши. Она не замечает, как слезы выступают у неё на глазах, как катятся по щекам и смачивают старенькое сукно и почерневший позумент чужого бешмета.
Рагим смотрит растерянными глазами в залитое слезами лицо Дели-акыз, Он никогда, как и никто другой, не видел ее плачущей. Никогда. Ему жаль ее, страшно жаль. Он мог бы утешить ее, но не смеет. Он клялся на странице корана соблюсти в тайне все, что было поручено ему, а истинный мусульманин должен уметь хранить свои клятвы, произнесенные перед святым кораном.
Глава VI
Тихо, жалобно, словно оплакивая кого-то, лепечут серебряные струны чиангури. Лениво перебирает их тонкими пальцами Фатима, сидя на тахте у себя в горнице. Откинувшись на вышитые валики и подушки, она наигрывает свою любимую песнь. Напротив неё на другой тахте сидят Зюльма и Аминат. Все трое одеты в нарядные праздничные костюмы. Нынче большой мусульманский праздник. Да и не только ради праздника нарядились они. Сегодня в доме двойное торжество. Зюльма и Аминат сейчас в гостях у младшей жены аги, молодой Фатимы.
– Хочу справить последний вечер моего счастья – сказала она им утром со смиренным, покорным видом. – Вернется завтра ага с муллою и введет новую жену, кабардинку, воспитанницу из дома Джавахи, в нашу семью. И будет она повелевать нами всеми, безродная, нищая девчонка, из милости принятая в дом Горийской грузинской княжны. Так хоть отпразднуем последний денек без неё нынче!
Обе татарки согласились с Фатимой. И когда солнце зашло, забрызгав пурпуром утесы и лес, Зюльма и Аминат пришли в гости к молоденькой Фатиме. Она встретила их так почтительно и ласково, как никогда еще не встречала. Усадила на мягкие подушки тахты, подвинула им за спины мягкие валики и собственноручно подала сласти и шербет. А когда появились, кроме кувшина с бузою, и сладкие вина, привезенные кем-то тайком Фатиме из Гори, любившая выпить рюмочку другую, несмотря на запрещение корана, старая Зюльма совсем расцвела. Аминат отказалась от вина, но потягивала с большим наслаждением бузу.
И когда Фатима взяла в руки чиангури и стала извлекать из него тихие, протяжные, баюкающие звуки, – разнеженные полным отдыхом и вкусными явствами, женщины слегка задремали.
– Загнали ли стада, дочь моя? – обратилась сквозь дремоту Зюльма к Фатиме, которую она редко, только в самые исключительные минуты благодушия, называла так.
– Успокойся, госпожа! Бараны и овцы давно в загонах… Все исполнено, все сделано, как всегда, и ты можешь отдохнуть, госпожа, на этих мягких подушках и бросить на время свои заботы, – вкрадчиво проронила молодая женщина, подсовывая еще мягкую подушку под спину старой Зюльмы.
А Аминат, между тем, совсем раскисла и клевала носом после чрезмерной порции бузы.
Еще несколько тихих, баюкающих аккордов… Тихий жалобный стон чиангури… И Фатима далеко бросила на тахту инструмент…
С минуту Фатима прислушивалась к мерному дыханию спящих. Потом, приложив палец к губам, на цыпочках, крадучись, двинулась к порогу… Еще раз оглянулась на старую Зюльму и толстуху Аминат.
Слава Аллаху и Его Пророку – спят, как мертвые.
Теперь она скользит проворной змейкой по направлению к двери, за которой томится Селтонет.
Абдул-Махмет поместил свою невесту в лучшей из горниц дома. Она вся устланная коврами, заставлена дорогими тахтами. Но Селтонет противна эта роскошь. За долгие дни и недели заключения она успела возненавидеть свою нарядную тюрьму. Сколько слез её видели эти стены. Сколько раз заглушали её рыдания эти ковры на дверях и стенах… Но нынче слез нет… Селта не плачет. Она ждет, лежа с широко раскрытыми глазами на тахте. Её сердце тревожно бьется в груди. Она почти уверена, что свобода близка, что Фатима ради своей же выгоды даст ей, Селте, возможность бежать. О, какая хитрая и умная эта Глаша! Как ловко разожгла она зависть в душе Фатимы. Сама же едва не погубила ее, Селту, и сама же выручает из великой беды… О, скорей бы выбраться отсюда! Сколько мучений причиняет ей почти ежедневное появление у неё в горнице противного Абдул-Махмета, приходящего с подарками, лестью и уговорами. – «Выходи за меня замуж волей… – говорил он все одно и то же, одно и то же, – богата будешь… На весь Дагестан прославишься… Нарядов тебе понашью, драгоценностями засыплю, в золоте ходить будешь. Выходи, красавица, свет очей моих, не пожалеешь потом».
Что было Селте отвечать на все это? Сердиться? Протестовать? Браниться? Но разве послушался бы он её протеста, её гнева?..
И вот, и не добившись её согласия, Абдул-Махмет все-таки поехал за муллою, который повенчает их помимо воли Селты скоро, может быть, даже завтра, и тогда прощай Селим! Прощай будущее счастье! Все потеряет она из-за своего непростительного легкомыслия, если Фатима не явится на выручку, как пообещала, нынче ночью…
Крадущиеся, едва уловимые шаги за дверью достигают до напряженного уха Селтонет… Как ни тихи они, она их слышит…
– Ты, Фатима?
– Я!
При свете серебряного месяца, заливающего горницу, она видит стройный силуэт татарки.
– Скорее, мой яхонт, скорее… Ступай за мною, пока не проснулись старухи… – слышится нервный шепот Фатимы.
– А Глаша? – также тихо роняет Селтонет.
– Она… И она…
Проходит две-три минуты. Из нарядной горницы вдоль узкого коридора крадется уже не одна Фигура, а две. Фатима впереди, Селтонет сзади. Перед наглухо закрытой каморкой Глаши обе останавливаются… Щелкает задвижка… И с легким возгласом радости Глаша падает на грудь Селтонет…
Глава VII
Снова открывается и с легким скрипом закрывается дверь… Скользят вдоль узких сеней три тени… Не доходя до порога, Фатима, идущая впереди, внезапно останавливается и прикладывает палец к губам:
– Здесь спальня Зюльмы и Аминат. Я пройду туда и принесу все, что надо… Вы переоденетесь в саду. Ну, храни вас Пророк! Ждите меня… Я сию минуту, – шептала чуть слышно Фатима и исчезла.
Селтонет и Глаша, замирая от страха, тесно прижавшись одна к другой, стоят бледные, как призраки, в тесных сенях. Не приведи Бог, кто-нибудь заглянет сюда, в этот уголок дома, и тогда они пропали. Не увидеть им тогда Гори и Джаваховского Гнезда, как своих ушей!
Фатима точно нарочно медлит. Тянутся минуты, как часы… Мучительно долгие минуты. Вот она, наконец, появилась с узлом в руках.
– Фатима! Слава Богу! Слава Аллаху! – вздыхают обе.
– Готово… Все готово… Теперь за мною в сад… – слышится едва внятно тревожный шепот среди мертвой тишины.
Серебряный месяц льет прозрачный, млечный свет. Сказочно-прекрасными кажутся в его бледном сиянии кусты азалий и роз… Легкий седой туман клубится из бездны… И на таинственном причудливой Формы небе бродят облака.
Но Глаше и Селте не до красоты ночи… Их мысли горят… Их руки трепещут от волнения… Лихорадочны их движения, когда в беседке из ползучего винограда и роз, чудесно укрытой в дальнем углу двора-сада, они надевают, поверх надетого на них чужого платья, еще другое.
Предусмотрительная Фатима надевает на Селту наряд Аминат, предварительно окутав девушку теплою шалью, дабы придать её тонкой Фигуре некоторое сходство с неуклюжей толстухой Аминат.
Что же касается Глаши, то с ней дело обстоит куда лучше. Старая Зюльма не велика ростом и достаточно худа… Её бешмет и шальвары, конечно, несколько велики Глаше, но сейчас весьма кстати. Обычные чадры, без которых не выйдет на улицу ни одна восточная замужняя женщина, закутывают их головы, лица и отчасти Фигуры.
– Сама родная мать не узнала бы, вот как нарядила вас Фатима… Ну, а теперь счастливо бы выбраться за ворота, а там добрый путь и да хранят вас ангелы Аллаха! – все тем же шепотом роняет молодая татарка и, сделав знак обеим спутницам следовать за нею, спешно шагает вперед. Глаша, изображающая собою старую Зюльму, идет за нею последней, вперевалку двигается закутанная в шали и бешмет Селтонет, подражая походке толстухи Аминат.
Месяц выплыл и снова спрятался за свою облачную завесу. Где-то, оставив недолгий огненный след, покатилась по небу звезда…
«Чья-то душа это… хорошо бы, если бы она помолилась за нас с Селтой, за благополучный исход нашего бегства», – подумала Глаша, заметив звезду.
В тот же миг послышался снова шепот Фатимы.
– Тихо… Теперь тихо… и ничего не говорите… Не надо говорить… Одна Фатима говорить станет… Одну Фатиму слушать надо… – шептала на ухо Глаше молодая татарка.
Потом она сказала несколько слов по-татарски Селтонет. И вдруг громко и весело рассмеялась, заставив вздрогнуть от испуга и неожиданности своих спутниц. Этот смех веселым раскатистым эхо повторили горы и разбудили человека, дремавшего у ворот.
Это был Бекир, нанятый сторожить дом, главное, пленниц.
При виде трех женских Фигур, приближающихся со смехом к воротам, он вскочил с камня, на котором дремал и схватился было за винтовку.
– С каких пор джигиты воюют со слабыми женщинами? – насмешливо бросила ему, поймав его движение, Фатима и снова звонко рассмеялась. И снова горы повторили этот звонкий смех.
Бекир сконфузился, узнав младшую хозяйку.
– Селям, – почтительно произнес он приветствие и приклонил руку ко лбу, губам и сердцу.
Но Фатима изо всех сил дернула его за рукав бешмета.
– Что ты, или черные демоны помутили твой разум? Или детей в твоем ауле с детства не учат почитать старших?.. Разве ты не видишь старшую хозяйку, госпожу Зюльму, и вторую супругу твоего господина, госпожу Аминат, что отдаешь «селям» раньше мне, самой младшей?
Еще больше, по-видимому, смутился и растерялся Бекир.
– Госпоже Зюльме селям… Госпоже Аминат селям, – бормотал он, как бы извиняющимся голосом.
– То-то же… А то можно было думать, что обычаев не знаешь, – важно произнесла Фатима, первая выходя за ворота.
Сильно бились сердечки Глаши и Селтонет, когда они медленным, рассчитанным шагом двинулись мимо озадаченного и сконфуженного Бекира.
А Фатима тем временем, чтобы не возбудить и дальше подозрений, громко говорила по-татарски.
– Ну вот, госпожа, ну вот, Фатима тебе же сказала, на воздухе – благодать! Свежо, как под крылом ангела Аллаха! И перестанет болеть твоя голова, госпожа Зюльма. Вон там, внизу, под ручьем, еще будет лучше… И если хочешь совсем поправиться, намочи конец чадры в студеной воде потока и потри ею виски… Сразу боль утихнет…
И, болтая так без удержу, она первая скользнула по тропинке вдоль ската.
Мнимые Зюльма и Аминат поспешили за нею.
«Спасены»! – вихрем пронеслось в голове каждой из них.
Но в ту минуту, когда ворота и сонный Бекир исчезли позади в ночном сумраке, неожиданно со стороны дома раздался громкий, визгливый голос настоящей Зюльмы, кричавшей по-татарски во все горло:
– Они бежали! Обе бежали! Сам шайтан и горные демоны помогли девчонкам! Бекир! Ахмет! Рагим, сын мой! В погоню за ними! Скорей в погоню! Не то нас всех со свету сживет наш повелитель!
