Лиана Мориарти
Последний шанс

Клэр вечно что-то жует, но при этом все равно выглядит изголодавшейся. Ее можно принять за молодую тощую рокершу-наркоманку, хотя на самом деле она вполне приличная женщина сорока двух лет от роду и работает физиотерапевтом в медицинском центре.

– Похороны состоятся на острове? – спрашивает она Софи, которая стоит перед открытым шкафом, перебирая вешалки с одеждой.

– Нет. Остров совсем крошечный, – отвечает Софи. – Всего шесть домов. Ты там никогда не была?

– Не-а.

– И ни разу не сходила на экскурсию по Дому Элис и Джека?

– Как, интересно, я могла сходить на экскурсию, если никогда не бывала на острове?

– Логично. Ну ничего, когда я там поселюсь, ты приедешь ко мне в гости. И мы вместе отправимся на экскурсию. Я приготовлю тебе тосты с корицей.

При мысли о том, что она будет жить в этом сказочном доме, выходить в пижаме на террасу и пить чай под утренним солнцем, наблюдая за отражением эвкалиптов в реке, Софи замирает от восторга. Это будет неземное блаженство. Райская жизнь, о которой она всегда в глубине души мечтала, даже не догадываясь, что такое вообще возможно. И милая старушка Конни, словно добрая фея-крестная, вручила ей этот сверкающий дар: нет, так бывает только в сказках.

– Там живет большой зимородок, кукабарра, он прилетает каждый вечер и садится на террасе, – рассказывает она Клэр, натягивая блузку через голову и застегивая молнию на юбке.

– Знаю, – кивает Клэр. – Ты мне уже говорила. Потрясающе! Слушай, этот наряд очень простенький. И даже скучный.

Софи смотрит на свою серую юбку и белую блузку.

– Полагаю, скучный – как раз то, что нужно. Я даже сомневаюсь, стоит ли мне вообще идти туда. Вряд ли я пошла бы, если бы тетя Конни не завещала мне дом, но теперь не прийти на похороны будет черной неблагодарностью. Так что сама понимаешь, в какой я ситуации. Кроме того, там будут Томас с женой, а также Вероника и прочие родственники, которых я не видела с тех пор, как мы разбежались. О господи, дай мне силы это пережить!

Клэр советует:

– Надень лучше то черное платье, в котором была на крестинах у Мелиссы, ну, когда ты еще обжималась с тем толстым парнем.

– Он был не толстый, а плотный. И вообще, я не хочу надевать черное, – возражает Софи. – Люди подумают, что я изображаю печаль, хотя все знают, что мы с покойной были едва знакомы.

Она отодвигает руку Клэр и достает из пакета чипсы.

– Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… – считает Клэр.

По просьбе Софи она считает чипсы, поглощаемые подругой: та установила себе предел – двадцать штук.

– Мне кажется, в том черном платье ты выглядишь по-настоящему сексуальной, – говорит Клэр. – Девятнадцать, двадцать – все, больше нельзя. Не получишь, даже если встанешь на колени и будешь умолять.

Она плотно закрывает пакет и принимается тщательно, один за другим, облизывать пальцы, словно кошка, вылизывающая себя после еды.

– Но я вовсе не хочу выглядеть сексуальной. Мне, наоборот, надо произвести впечатление женщины скромной и неспособной манипулировать людьми.

– Ты должна выглядеть сексуальной, – не сдается Клэр. – Ведь там может быть Он.

– Кто?

– И пожалуйста, не притворяйся, что ты об этом не думала. Парень, о котором тетя Конни написала, что он предназначен для тебя. Твой новый возлюбленный!

Откровенно говоря, Софи даже не приходило в голову, что он может появиться на похоронах. Когда она думает о нем, а это бывает частенько, то представляет себе, как этот тип постучится к ней в дверь через несколько дней после ее переезда в дом Конни. На ней будет комбинезон с одной свисающей лямкой, пышные растрепанные волосы собраны в пучок. На щеке мило размазана какая-то грязь. Он войдет, возможно в заляпанных ботинках, окинет взглядом стопки книг и экзотические, оригинальные украшения, доказывающие, какая она интересная, незаурядная женщина, и сделает какое-нибудь забавное, проницательное, умное (но не заумное) замечание. И этот самый момент окажется переломным. Что-то вдруг взорвется, нахлынет и запылает. Они вместе займутся преодолением этой ситуации – что в идеале потребует с его стороны некоторых мышечных усилий, – и, когда все закончится, оба, радостно смеясь, повалятся на пол. Их глаза встретятся, и в этот момент оба они что-то поймут. И тогда Софи украдкой взглянет на часы, чтобы запомнить время, когда поняла, что встретила будущего мужа, дабы рассказать потом детям.

Проблема в том, что у нее нет комбинезона. А также экзотических, оригинальных украшений. К тому же ей придется спрятать коллекцию романов эпохи Регентства. Она ненавидит снисходительное выражение, появляющееся на лице потенциального бойфренда, когда тот замечает у нее подобного рода литературу, – словно она очаровательный несмышленый щенок.

– Ах вот ты о чем, – небрежно произносит Софи. – А я совсем про это и забыла.

Клэр фыркает недоверчиво-раздраженно.

– Знаешь, тетя Конни написала это письмо несколько месяцев тому назад, – словно бы оправдывается Софи. – И наверняка этот парень уже кого-нибудь себе нашел. В Сиднее, как тебе известно, мужчины недолго остаются холостыми. Их тут у нас мигом расхватывают. К тому же мне трудно судить о вкусах тетушки Конни.

– Ты говорила, что видела фотографии ее мужа. И сказала, что он был очень сексапильный.

Софи ухмыляется:

– Это правда.

– Послушай, ты не можешь при первой встрече с этим парнем выглядеть словно серая мышка. Надо брать быка за рога! Может быть, это твой единственный шанс. Время идет, ты…

– …не молодеешь. Да, Клэр, спасибо, что напомнила.

– Не лезь в бутылку, Софи. Лучше послушай меня. Если ты и впрямь хочешь обзавестись семьей, осталось не так уж много времени. Надо пользоваться каждой возможностью. А иначе с ребенком ты пролетишь.

Таким властным тоном старшей сестры Клэр обычно разговаривает с Софи о ее личной жизни (или об отсутствии оной). Сама Клэр вот уже одиннадцать долгих лет имеет связь с мужчиной и не хочет детей, потому что у них с партнером «особый стиль жизни», подразумевающий долгие и трудные походы во время отпуска. Тем не менее она уважительно относится к желанию Софи родить ребенка – может быть, излишне уважительно – и поэтому беспокоится, когда подруга, по ее мнению, сачкует в охоте на мужчин. Клэр не верит ни в судьбу, ни в предназначение, ни в то, что Тот Самый Мужчина появится именно в тот момент, когда его меньше всего ожидаешь. Она считает, что везде необходим деловой подход и совершенно не важно, какую ты поставила перед собой цель: купить подходящую машину, приобрести недвижимость или же найти спутника жизни, который станет отцом твоих детей, пока ты еще в состоянии забеременеть.

Софи со вздохом вынимает из шкафа другую вешалку.

– Тебе не кажется, что это уже чересчур – ожидать, чтобы тетя Конни, как добрая фея, подарила мне не только дом, но еще и мужчину? Между прочим, ты сама говорила, что я напрасно считаю жизнь долбаной сказкой. Что, не так?

– Надень сексуальное черное платье номер один, Золушка ты наша.

* * *

Накануне похорон тети Конни Вероника снова звонит Софи:

– Надеюсь, у тебя не хватит наглости прийти завтра?

– Я полагала, ты до конца жизни больше не скажешь мне ни слова.

– Тебя здесь не ждут. Ты не родственница.

– Бог мой, Вероника, – вкрадчиво произносит Софи, – а ведь однажды, дело было на свадьбе, ты, помнится, произнесла речь о том, что я для тебя все равно как родная сестра!

Естественно, когда Вероника в свое время выходила замуж, Софи была подружкой невесты. Жестоко и даже подло с ее стороны сейчас напоминать Веронике о ее неудачном браке с Джонасом, который вскоре закончился разводом, но надо же как-то поставить эту нахалку на место.

– А позволь напомнить тебе, что именно на этой свадьбе ты познакомилась с моим братом. Не забыла?

– Нет, помню, но при чем здесь это?

– При том, что ты отвергла Томаса. Ты отвергла нашу семью. А теперь собираешься снова впорхнуть в наш дом как ни в чем не бывало.

Она хочет сказать – ты отвергла меня. Иногда Софи кажется, что Вероника обиделась тогда даже сильнее Томаса. Вероника была в восторге, когда ее брат и ее подруга стали встречаться. Когда Софи не лукавит с собой – кто бы знал, как же ей хочется быть честной, – то осознает, что одной из причин разрыва с Томасом была экспансивность Вероники. Есть в ней нечто такое, что вызывает в Софи желание крепко обхватить себя руками и сказать: «Не позволю больше лезть к себе в душу». Вероника запоминала все самые тривиальные подробности ее жизни, словно бы накапливая впрок боеприпасы, чтобы доказать… что? Что она знает Софи вдоль и поперек? В присутствии других подруг она могла сказать: «О нет, это число не подходит. Софи не сможет прийти. В третий четверг месяца она всегда ужинает вместе с родителями. Только представьте: они составляют рейтинг ресторанов». Она помнила все ее любимые и нелюбимые книги и фильмы, знала, какую еду предпочитает подруга. «Нет-нет, Софи терпеть не может тортеллини»; «О, тот фильм Софи понравился».

По какой же причине подобные, в общем-то безобидные, замечания сильно раздражали Софи? Ей почему-то казалось, что если она будет проводить с Вероникой слишком много времени, то от нее самой ничего не останется. Вероника как вампир, вонзивший клыки в шею Софи и высасывающий из нее кровь.

– Я думала, ты простила мне, что я порвала с Томасом. – Софи смягчает тон, потому что Вероника просто хочет быть ее другом, только и всего. И никакой она не вампир. – Помнится, ты сама сказала, что надо забыть прошлое и пора двигаться дальше.

Но Вероника игнорирует эти слова.

– Готова поспорить, ты еще на моей свадьбе начала обрабатывать тетю Конни.

Софи разгневана:

– Что?! Да я с ней там вообще почти не говорила!

Тетушка Конни тогда вовсю веселилась, вспоминает Софи. Ее муж Джимми был еще жив. Они танцевали чарльстон: седоволосые старики, которые каким-то чудом умудрялись вертеть пальцами и синхронно дрыгать ногами, скрещивая руки на коленях. Софи на долю секунды увидела энергичную молодую пару, какой они когда-то были. Гости бешено аплодировали. Танцоры и впрямь были великолепны.

Вероника опять меняет тему разговора:

– Послушай, своим появлением ты просто расстроишь хороших людей. Мама, бабушка Энигма, тетя Роза – никто не хочет, чтобы ты приходила.

– Вероника, сегодня мне позвонила твоя тетя Роза и спросила, приду ли я.

Следует молчание, настолько нетипичное для Вероники, что Софи думает: их разъединили.

– Алло, Вероника?

В трубке звучит напряженный голос:

– Я тебе не верю.

Ну конечно. Для Вероники худшее предательство – это когда ее оставляют в неведении.

А теперь Софи вновь чувствует себя виноватой, потому что Вероника права. Она действительно не принадлежит к их семье. У нее всего лишь несколько воспоминаний связано с тетей Конни, а у Вероники – вся жизнь. Это несправедливо. Софи очаровала старушку, и та оставила ей дом. Не имеет значения, что в этом не было злого умысла. Все это неправильно.

– Мне очень жаль, Вероника, – говорит она. – Правда жаль.

В ледяном голосе Вероники звучит праведный гнев.

– А мне жаль, что я вообще с тобой встретилась.

Глава 16

– Мы расскажем Софи правду об Элис и Джеке? Думаешь, Конни хотела бы этого?

– Да, пожалуй, но только когда ей исполнится сорок. Как и всем остальным.

– Сколько ей, по-твоему, лет?

– Не знаю, кто их разберет. По сравнению с нами совсем еще девчонка.

Глава 17

Неужели Элис и Джек Манро умышленно бросили ребенка, зная, что в дом зайдут Конни и Роза, которые смогут лучше позаботиться об их дочери? Разумеется, нет. Это объяснение было бы слишком тривиальным. Значительно проще оставить ребенка на крыльце или подбросить соседям. Кроме того, в эту версию никак не укладываются кипящий на плите чайник, свежеиспеченный мраморный пирог и те таинственные пятна крови на кухонном полу.

Может быть, Джек убил Элис в припадке гнева, потому что терпеть не мог мраморный пирог, после чего закопал труп жены и оставил ребенка умирать? Или, быть может, Элис убила Джека в припадке гнева, потому что он пренебрежительно отозвался о ее мраморном пироге, после чего закопала труп мужа и оставила ребенка умирать? Определенно дневник, найденный в семидесятые годы, позволяет предположить нечто в этом роде.

А может быть, это ребенок убил Элис и Джека?

Последнее предположение десятилетняя Вероника высказала однажды на пляже Томасу и Грейс, и они покатились со смеху, представляя себе, как младенец (их бабушка Энигма!) выскакивает из кроватки и душит крошечными ручонками Элис и Джека.

Вечером накануне похорон Грейс купает малыша, размышляя о тайне своей прабабки Элис Манро.

Грейс терпеть не может купать ребенка. Когда он плотно завернут в пеленки, то напоминает плотный, податливый футбольный мяч. Но голенький, он такой хрупкий и слабый, с тонкими ножками, подогнутыми, как у цыпленка в супермаркете. Хрупкость его миниатюрных конечностей вызывает у нее дурноту. Кажется, малыш догадывается, что ужасно уязвим в голом виде, потому что, стоит Грейс начать раздевать Джейка, он пищит, пищит и пищит, – звук такой, как будто со скрипом проводят ногтями по школьной доске, и от этого с головой у нее что-то происходит. Когда она держит сына в ванночке, тот молотит ручками и ножками. Возможность нечаянно утопить малыша представляется Грейс вполне реальной, и целью каждого купания становится спасение ребенка. Она боится, что поцарапает ногтями его тонкую красноватую кожу, хотя ногти у нее коротко подстрижены и отполированы.

Ну а Кэллум, разумеется, любит купать Джейка. Грейс могла бы попросить его делать это каждый день, но у нее возникает ощущение, что она идет по опасной дороге и если остановится хоть на миг, то может больше уже не подняться. Лучше продолжать упрямо двигаться дальше.

Грейс размышляет о том, как ее прабабка купала своего ребенка. Когда супруги Манро исчезли, была зима, как и теперь. А зимой на острове становится очень холодно. У Элис не было горячей воды, электричества и газового отопления. Не было и телевизора, чтобы хоть как-то отвлечься во время кормления грудью. Никаких тебе компакт-дисков, которые скрадывали бы тишину дома. Не было холодильника, стиральной машины, сушилки. У них с Джеком вообще было туго с деньгами, как и у всех в то время. «Вы, дети, и понятия об этом не имеете, – говаривала тетя Конни. – Вы думаете, что ужасные вещи происходят только на полях сражения, однако нечто подобное творится и в самых обычных загородных домах». Джек остался без работы. Семьдесят лет спустя совместные сбережения супругов Манро в количестве двух шиллингов и шести пенсов по-прежнему лежат в жестянке, которая стоит на полке над раковиной. Экскурсантам в Доме Элис и Джека разрешается заглянуть в жестянку, которую трясет у них под носом экскурсовод. («Вовсе не обязательно делать это с таким грохотом, Вероника», – говорила, бывало, тетя Конни.)

Грейс не представляет себе, как ее прабабка со всем справлялась, хотя, в свете случившегося, может быть, и не справлялась. Правда, она испекла мраморный пирог. С этим не поспоришь. Это аргумент в ее пользу, разве нет? Нет, конечно. Можно испечь замечательный торт и при этом быть не в себе. Грейс вспоминает, как тетя Марджи энергично натирала на кухне цедру лимона для торта с меренгами, безудержно рыдая: это было в тот самый день, когда у их с Лаурой отца обнаружили рак. Из всей семьи тетя Марджи любила деда больше всех. Кто знает, какие мысли витали в голове у Элис, пока она пекла этот пресловутый мраморный пирог. Знала ли она, что это последний пирог в ее жизни?

Грейс вынимает ребенка из ванночки и кладет на спину на пеленальный столик. По крайней мере, он пока не умеет переворачиваться. Когда научится, то окажется в еще большей опасности. Он станет как скользкий стеклянный шар. От одной мысли об этом у Грейс начинается сверлящая боль в виске.

Что почувствовала Элис, когда у нее родилась девочка? Была ли она одержима заботой о дочери, как это часто бывает у матерей?

Право, странно, что сама Грейс никогда прежде не задумывалась над тем, что приходится правнучкой Элис Манро. В голове Грейс и ее двоюродных брата и сестры с трудом укладывался тот факт, что их седая бабушка Энигма и крошечная брошенная девочка, улыбавшаяся тете Конни и тете Розе, – один и тот же человек. Да и сама история не казалась Грейс особенно интересной. А вот Вероника, наоборот, постоянно придумывала новые – все более жуткие – разгадки этой тайны.

Грейс застегивает кнопки на бледно-зеленых ползунках Джейка, и он опять превращается в нормального, ухоженного младенца, у которого есть нормальная заботливая мать.

Она размышляет дальше. А что, если нечто, заставлявшее прабабку держать себя в руках, заниматься хозяйством, каждый день вставать с кровати и печь мраморный пирог, постепенно ослабевало и, когда однажды ее муж сказал или сделал что-то вполне безобидное, это нечто вдруг лопнуло? И тогда Элис, словно сорвавшись с цепи, впала в ярость, что привело к ужасным последствиям. Грейс думает, что, может быть, эта склонность к резким перепадам настроения заключена в генах, которые сейчас блуждают в ее собственной ДНК. И тогда, наверное, более разумно предпринять что-то, прежде чем эти гены кому-то навредят.

* * *

После купания Джейк, насосавшись молока, мирно засыпает. Грейс кладет сына в кроватку и бесстрастно смотрит на него. Это очень хороший, спокойный ребенок. Он ведет себя в точности как написано в книгах, которые одолжила ей жена Томаса, Дебора.

Незадолго до рождения Джейка Грейс навещала Томаса, Дебби и малютку Лили в их безупречно чистом доме в Вест-Райде. По улице гоняли на велосипедах дети, и повсюду чувствовался запах свежескошенной травы. Дебби угостила ее домашними бисквитами. Томас показал кузине новую беседку. От Томаса исходило ощущение покоя. Казалось, всю жизнь эти три цели – построить дом, найти жену, обзавестись ребенком – тяжким грузом давили на него, а теперь наконец, выполнив все эти пункты, он мог расслабиться и благодушно наблюдать, как прочие люди бьются в попытке обрести собственную тихую гавань.

«Знаешь, а Софи по-прежнему одна, – сообщил он Грейс грустно, без тени торжества, с каким-то даже неловким участием. – После тридцати пяти вероятность рождения ребенка с синдромом Дауна увеличивается с каждым годом. Ей действительно стоит поторопиться».

Изрядную долю своих изречений Дебби начинает с фразы: «Я такой человек, который…» Дебби такой человек, который умеет моментально и точно определить характер другого человека. Она заявила, что Грейс будет замечательной матерью. Дебби такой человек, который считает, что знание – сила, и поэтому она накупила кучу книг по правильному воспитанию детей. Дебби такой человек, который совсем не против одолжить книги кому-нибудь вроде Грейс, тем более что они родственницы, но ей хотелось бы получить книги обратно в хорошем состоянии. Дебби такой человек, который очень терпеливо переносит боль, но, когда она рожала, ей показалось, что ее разрывают пополам, и она так громко кричала, что у нее в глазу лопнули сосуды. Дебби такой человек, который не очень любит детей, но, впервые увидев свою дочь Лили, она испытала эйфорию.

«Я моментально полюбила ее, – говорила Дебби. – Я не такой человек, который будет преувеличивать, но, правду сказать, ничего подобного я прежде не испытывала. Я просто обожаю Лили. Я бы отдала за нее жизнь. Ради нее я бы бросилась под поезд. Когда она родилась, я рыдала, правда, Томми? Вот увидишь, Грейс, с тобой будет то же самое. Это происходит с каждой матерью».

Через три месяца, в четыре часа утра, Грейс впервые увидела своего ребенка. Акушерка, тощая занудная девица, которую Грейс ненавидела, положила новорожденного ей на живот. Грейс ожидала эйфории. Но не почувствовала буквально ничего. Не то чтобы она питала неприязнь к этому скользкому существу. Просто ребенок был чужаком и не имел к ней никакого отношения. Она испытывала лишь облегчение оттого, что все позади, что он вышел из нее и что никто больше не выкрикивает команды.

Теперь у Грейс была собственная история родов, но она не представляла, что могла бы кому-нибудь ее рассказать, как это сделала Дебби – во всех подробностях, за чаем с бисквитами. Это казалось ей абсурдом. Она тогда потеряла всякий контроль над собой – над рассудком и телом – и не хочет вспоминать.

«Какой же он крохотный!» Рядом с кроватью в белом больничном халате стоял Кэллум – бледный, с красными глазами. На халате виднелись пятна крови. Он был похож на врача из сериала «Скорая помощь». Грейс увидела сморщенное и поглупевшее от радости лицо мужа. Значит, он-то это почувствовал.

Она подумала, что, может быть, эйфория запаздывает, но в конце концов все же настигнет ее. В один прекрасный день она взглянет на сына и полюбит его, как и полагается хорошей матери. Но Джейку уже три недели от роду, и Грейс начинает опасаться, что никогда ничего не почувствует, кроме огромной ответственности за него: чтобы билось крошечное сердечко и дышали маленькие легкие. Неужели ей теперь придется до конца жизни притворяться? Грейс представляет себе, как Джейк делает первые шаги, в первый раз идет в школу, играет в первом футбольном матче, смущенно встает, чтобы произнести речь в день своего восемнадцатилетия, – и все это время рядом с ним будет Грейс, его лживая мать, которая станет постепенно седеть и покрываться морщинами, по-прежнему не испытывая никаких чувств.

Она смотрит на спящего Джейка и вслух произносит:

– Ну вот, Дебби, ты ошиблась. Я такой человек, который не может полюбить собственного ребенка.

* * *

По пути на кухню Грейс начинает плакать. Она почему-то ощущает себя… как бы это лучше выразиться… отдельно от плача, словно тело ее испытывает ряд непроизвольных симптомов – соленые выделения из глаз, сотрясение груди. Это все продолжается и продолжается, и Грейс даже удивляется: она и не догадывалась, что можно так долго плакать.

В конце концов Грейс решает, что нет нужды забрасывать дела только потому, что она плачет. Одно другому не мешает. Ей столько всего надо сделать. Загружая стиральную машину, она рыдает, а позже, развешивая белье, воет на холодном ветру. Она обжаривает фарш для лазаньи, любимого блюда Кэллума, и слезы с ее подбородка капают в шипящее мясо.

«Ну до чего же это глупо, – думает Грейс. – Пора уже прекращать».

Не хватало еще встретить Кэллума, когда тот вернется домой, опухшей и с красным носом. Она хочет, чтобы в духовке готовился ужин, чтобы играл компакт-диск, чтобы в кроватке лежал чистый ребенок и была открыта бутылка хорошего красного вина. Грейс хочет, чтобы все было хорошо: так, как она воображала себе до рождения сына.

Она должна преуспеть в этом. Быть матерью – это как любой другой новый навык, например вождение машины или игра в теннис. Поначалу это кажется невероятно трудным, но потом, стиснув зубы и пытаясь вновь и вновь, ты постепенно постигаешь очередное умение. Ей просто надо включить голову, свою глупую больную голову.

Когда Кэллум приехал домой после первого рабочего дня, он нашел Грейс крепко спящей на диване. Он дотронулся до руки жены, и она, не открывая глаз, произнесла: «Послушай! Всего-то и надо, что добавить два яйца!», а потом повернулась на другой бок и снова заснула. Кэллуму это показалось очень забавным. Она слышала, как муж с любовью рассказывал об этом по телефону своей матери: «Очень устала, конечно. Нет, с ней все хорошо».

Грейс хотелось крикнуть: «Перестань говорить обо мне как об умственно отсталом ребенке!» Его мать такая милая! Он сам такой славный! Кэллум тогда приготовил ужин (разогрел в микроволновке какие-то остатки еды и сделал салат – размешивая, громко стуча и бегая по кухне, словно готовил обед из трех блюд, но все же) и даже загрузил посудомоечную машину и протер стол, пока она кормила грудью ребенка. И, как ни парадоксально, все это почему-то жутко разозлило Грейс. Кэллум казался таким счастливым, все делал правильно, а между тем он не очень-то хотел детей! Это Грейс уговорила его.

Зачем она это сделала? Не то чтобы Грейс испытывала сильное желание стать матерью. Но она никогда не причисляла себя и к женщинам, которые принципиально не хотят обзаводиться потомством. Есть ведь такие, кто сознательно выбирает жизнь без детей. В людях, которые горды тем, что идут против традиций, было, на ее взгляд, что-то подозрительное. В традициях Грейс не видела ничего плохого. Поэтому, когда ей исполнилось тридцать три, она решила, что пора уже родить малыша.

А теперь получается, что она совершила страшную ошибку.

«О-о, моя голова, моя бедная голова из папье-маше!»

Жир со сковороды разбрызгивается на белые кафельные плитки над плитой, и Грейс сразу же вытирает их бумажным полотенцем, как будто ее мать сейчас находится не за тысячи миль от дома, на другом краю света (в Турции, в соответствии с маршрутом, отпечатанным на пятнадцати страницах и висящим на стене рядом с холодильником), а где-то рядом и может в любой момент войти в кухню.

Грейс вытирает глаза бумажным полотенцем и представляет себе, как рассердили бы мать ее бесконечные слезы. «Хватит рыдать как на сцене, Грейс», – говорила, бывало, Лаура плачущей маленькой дочери.

Она идет в кладовку за специями и останавливается, чтобы выглянуть в окно заплаканными глазами. Дом ее матери, как все дома на острове, стоит на высоком пригорке, плавно спускающемся к берегу. Из всех окон фасада открывается вид на реку. Сейчас сумерки, и заходящее солнце окрашивает реку в оттенки бронзового. Все их друзья, впервые увидев эту картину, моментально превращаются в агентов по недвижимости. «Потрясающий пейзаж. Панорамный вид. Дух захватывает».

«Конечно, – говорят они Грейс, – ты здесь выросла, привыкла к этому виду и считаешь его чем-то само собой разумеющимся. Наверняка даже и не смотришь лишний раз в окно, да?»

На самом деле она привыкла любоваться этим пейзажем, иногда по нескольку часов кряду сидя у окна и воображая, что к пристани причаливает лодка с отцом. «Я вернулся, доченька! – радостно воскликнет он. – Прости, что сильно задержался». Ее отец ушел из семьи, когда Грейс была еще грудным младенцем. «В нашей семье часто бросают детей», – сказала она Кэллуму, когда они обменивались семейными историями. Правда, с отцом Грейс не было связано никакой тайны. Он был дантистом, влюбился в свою медсестру и уехал в Перт.

В детстве Грейс думала, что когда отец вернется за ней, то первым делом проверит состояние зубов дочери, поэтому чистила их очень тщательно, и стоматолог даже сказал, что у нее изнашивается эмаль. До сих пор Грейс, чистя зубы специальной нитью, думает об отце. Она делает это дважды в день, с религиозным рвением. У нее безупречные зубы.

Глядя на реку, Грейс слышит тарахтение мотора, и вот появляется катер, оставляя за собой широкую белую полосу. Кэллум сидит очень прямо, положив руку на руль. Небо все в курчавых оранжевых и розовых облаках – такие обычно изображают на плакатах религиозного содержания. Она не видит лица супруга, но знает, что он улыбается.

Черт, черт, черт! Он слишком рано. Господи, она даже не может пожаловаться на то, что муж задерживается на службе и не помогает ей по дому. Пока она не готова его встретить. Лазанья еще не стоит в духовке. Грейс продолжает плакать. Она отворачивается от окна и задевает локтем миску, в которой смешивала помидоры и специи. Миска плавно падает на пол. Можно было успеть поймать ее, но Грейс стоит в оцепенении, как будто предвкушая момент, когда Лаурина миска из дорогого фарфора вдребезги разобьется о чистые белые плитки кухонного пола.

Смешно, но в этот самый момент начинает плакать ребенок – громче, чем обычно, и словно бы не собираясь прекращать.

– Прошу тебя, только ничего не говори, – не оборачиваясь, произносит Грейс, услышав за спиной шаги Кэллума.

Она стоит, глядя на месиво перед собой.

Он молча проходит на цыпочках мимо жены и приносит швабру.

* * *

Позже тем вечером, когда они съели лазанью, посмотрели телевизор, загрузили посудомоечную машину и Грейс в десять часов покормила Джейка, из Стамбула позвонила Лаура.

Грейс садится на пол в коридоре, вытянув перед собой ноги и барабаня пальцами по бедру. Кэллум всегда угадывает, когда она разговаривает с матерью. «Ты становишься какая-то неподвижная и настороженная, – как-то пояснил он. – Словно коммандос».

Грейс старается говорить как дочь, а не как коммандос:

– Привет, мама!

– Господи ты боже мой! – У нее в ухе звучит ясный и четкий голос матери. – Слышно просто замечательно, как будто ты в соседней комнате!

«Господи ты боже мой» – любимое выражение бабушки Энигмы. Грейс впервые слышит его из уст Лауры. Может быть, все дочери со временем становятся похожими на своих матерей?

– Значит, ты в Стамбуле… Ну и как тебе, нравится? – спрашивает она.

Мать тараторит без умолку:

– И да и нет. Например, еда тут совершенно несъедобная. Все плавает в масле. Я питаюсь исключительно помидорами. Только их мой желудок в состоянии переварить. С другой стороны, это неплохо. Во Франции я потребляла чересчур много углеводов. Кстати, как у тебя, нет проблем с весом? После твоего рождения у меня ушло полгода на то, чтобы вновь войти в форму.

– Я не взвешивалась.

– И напрасно, весы стоят в ванной комнате. Нельзя пускать это на самотек. Посмотри, что случилось с Марджи. Когда она носила Веронику, то раздулась, как воздушный шар, да такой и осталась. На твоей свадьбе она была в одежде двадцатого размера. Я специально посмотрела на этикетку пиджака, когда Маргарет пошла в туалет, и меня чуть удар не хватил. Двадцатый размер!

– Мне понравилось, как она выглядела, – говорит Грейс.

– Ах, не смеши меня! Это просто тихий ужас.

Бедная милая тетя Марджи. Грейс подумала, что ей наверняка было очень неудобно в том синем костюме. Пожалуй, Марджи больше подошел бы двадцать второй размер.

Она спрашивает:

– Но если не считать еды, в остальном все хорошо?

Мать понижает голос и произносит взволнованно:

– О-о, Грейс, ты не представляешь, в каком состоянии у них здесь туалеты! В некоторых приходится буквально садиться на корточки. В моей жизни не было ничего более ужасного.

«В твоей жизни наверняка случались вещи и похуже, чем сидеть на корточках в туалете, – думает Грейс. – Например, муж, сбежавший от тебя к медсестре. Или умирающий от рака отец».

– Сидеть на корточках полезно для бедер, – замечает Грейс.

Лаура радуется:

– Да, это точно!

– Ты купила ковер? – спрашивает Грейс.

– О да, я попалась на эту уловку для туристов. Вокруг нас вились какие-то чумазые мужики, предлагая яблочный чай. Такой приторно-сладкий, просто ужас! Так вот, насчет ковра! Я торговалась изо всех сил. Наверняка торговцы потом до упаду смеялись над тем, какую цену я в конце концов заплатила. Я так подозреваю, что этот ковер не пропустят через таможню. И обижаться тут не приходится. Наверняка он не отвечает санитарным нормам.