Лейтенант Дегре
Ясон
Сын Турка
Не остались в Алопе и хитроумные дети
Бога Гермеса, искусные в кознях.
Москва. Ноябрь 1924 года.
Арбузов развернул от себя электрическую лампу, ярко осветив своего визави, и оценивающе окинул его взглядом. Через стол перед ним, нога на ногу, сидел на табурете жгучий брюнет лет двадцати пяти. В свободе и раскованности позы, которую он ухитрился принять, сидя на неудобном табурете без спинки, было что-то невероятное. По-южному смуглое лицо заросло многодневной чёрной щетиной. Черты лица отличались классической правильностью. В антрацитовых глазах сверкали весёлые искорки. Одет брюнет был не без некоторого шика, почти по-нэпмански: костюм тройка, правда, уже поношенный, и лаковые туфли. Только воротничок манишки и манжеты засалились до неприличия.
– Я не понимаю, откуда у вас столько оптимизма и веселья, гражданин Блендер?
– Зачем, зачем, любить, гражданин следователь, зачем, зачем страдать? Не лучше ль вольным быть и песни распевать, – пропел брюнет и широко улыбнулся. – Ну не повезло мне. Бывает. Виноват. Каюсь. Готов понести. Заслуженное. Но прошу снисхождения у господ присяжных.
– А почему вы считаете, что заслуживаете снисхождения?
– Во-первых, за своё пролетарское происхождение. И потом… Да, я совершал не совсем благородные поступки. Да, господа присяжные, бывало, я обманывал доверие граждан. Но каких граждан? Это были социально чуждые элементы, можно сказать, скрытые враги Советской Власти. Я наказывал их за нелояльность новому строю, лишая их некоторого количества денежных знаков. Разве это так плохо? Господа присяжные заседатели?
– И что мне прикажете с вами делать, гражданин Блендер?
– Отпустите меня, гражданин следователь. Пусть в шутках и цветах сон жизни пролетит, пусть песня на устах свободная журчит!
– Шутить изволите, гражданин Блендер. А вы знаете, какое обвинение вам может быть предъявлено?
– Я ещё не совсем твёрдо знаю новый кодекс… Вероятно, мелкое мошенничество или что-то в этом роде?
– Нет, ошибаетесь, гражданин Блендер, мы мелким не занимаемся. Мы – ОГПУ, а не милиция. Осознайте разницу. И обвиняетесь вы в создании тайной контрреволюционной антисоветской организации. И светит вам высшая мера социальной защиты – расстрел.
Лицо Блендера вдруг из оливкового стало серым, черты лица исказились. Он внезапно сидя выпрямился, словно хотел привстать с табурета.
– Как же так, отец родной, гражданин следователь, это же шутка была! – голос внезапно осип. – Цена ей двадцать червонцев.
– Очень жаль, гражданин Блендер, но в нашей организации плохо понимают шутки, – Арбузов говорил очень тихо, но внятно.
Губы Блендера задрожали, взгляд сделался затравленным:
– Что же… что же мне делать?
Арбузов выдержал долгую паузу. Когда Блендер казался уже на грани обморока, Арбузов заговорил, в голосе его зазвенел металл:
– Слушайте меня, Блендер! Я могу отправить вас в подвал прямо сейчас. Если вы этого не хотите, я скажу вам, что вы можете попытаться сделать.
– Я всё сделаю! – прошептал Блендер. Его била крупная дрожь.
– Во-первых, вы должны написать о себе всю правду. Всю! Начиная с того, как вы писались в штаны в раннем детстве. Всё! И очень подробно!
– Я напишу… – прошептал Блендер.
– Во-вторых, объясните мне, тоже письменно, пожалуйста, почему нам не надо вас расстреливать. Ещё раз: почему нам не надо, а не вам! В ваших жизненных интересах, постараться меня убедить. Вам ясно?
– Ясно, – пробормотал Блендер, опустив глаза.
***
Спустя три недели они встретились в том же кабинете. На этот раз Блендер был чисто, до синевы, выбрит. Лицо его было серьёзно. Стоял он перед столом скромно, без малейших признаков прежней развязности.
– Здравствуйте, Андрей Соломонович, садитесь пожалуйста, – Арбузов развязал завязки на папке и достал оттуда ворох рукописных листов.
Блендер осторожно присел на табурет.
– «Я, Андрей Соломонович Блендер 1899 года рождения, согласно метрике Андреас Блендер, сын Солона и Елены Калотраки, грек, из семьи греков, переселившихся в Россию. Сирота с детства: семья погибла в шторм во время торгового рейса. Фамилию Блендер получил по приёмному родителю Блендеру Дмитрию Александровичу (Якову Израилевичу), из одесских мещан…» Тут у вас целый интернационал… А ещё говорят, греки и евреи терпеть друг друга не могут!
– Сказано в Писании: несть еллина и иудея. А есть одни пролетарии и буржуи, – осторожно пошутил Блендер, поймал внимательный взгляд Арбузова и опустил глаза в пол.
– Из мещан… А в другом месте вы пишете о себе: «Происхождения пролетарского – из потомственных моряков…» Насчёт пролетарского происхождения вы не перегнули?
Блендер криво усмехнулся:
– Кто скажет, что моряки не пролетарии, пусть первым бросит в них камень.
Арбузов достал из папки, положил на стол и зачитал вслух другую бумагу:
– По свидетельствам знавших его с детства: как родной, так и приёмный отец, будучи компаньонами, занимались торговлей и контрабандой…
Блендер снова усмехнулся:
– Что мешает моряку-пролетарию в качестве классовой борьбы заниматься контрабандой, подрывающей царский режим?
Арбузов зачитывал отрывки из двух документов поочерёдно:
– «Образование: семь классов гимназии» … «Отчислен из восьмого класса по политическим мотивам…» Почему вас отчислили из гимназии?
– Восстал против притеснений и издевательств старорежимных учителей и гимназического начальства, – осклабился Блендер.
– А вот я, представьте, выучился на инженера, – Арбузов мечтательно и грустно посмотрел куда-то вдаль, потом упёр взгляд в Блендера, – и при старом режиме, между прочим! А теперь честно: за что?
– За неуспеваемость…
Арбузов тяжело вздохнул и продолжил читать:
– «С 1918 года служил в Красной Армии…» Это мы пока до поры пропустим, – Арбузов вскинул глаза на напрягшегося Блендера, – «В 1919 году служил в армии Деникина…» Что вы делали в армии Деникина?
– Можно сказать, приближал победу рабоче-крестьянской Красной Армии, – несмело улыбнулся Блендер.
– Как именно?
– В меру своих скромных сил громил деникинские тылы.
– А конкретно?
– Экспроприировал экспроприаторов.
– Блендер, отвечайте по существу! – Арбузом хлопнул ладонью по столу.
– Воровал, – просто признался Блендер. – Ворующие интенданты нуждались в посредниках, порядка не было. Можно было воровать вагонами.
– Каким образом вы входили в доверие?
– Не поверите! – широко улыбнулся Блендер. – Русским я представлялся важным турком, например, сыном турецкого султана от младшей жены, заведывающим морскими перевозками или таможенной очисткой грузов, или представителем турецкого торгового дома. А туркам представлялся русским офицером, адъютантом командующего или помощником начальника снабжения армии. Это самая выгодная позиция – встать между…
– Но и рискованная! – Арбузов наблюдал за Блендером почти с восхищением.
– Да, риски большие … Но зато я сколотил себе целое состояние. Но потом, правда, потерял всё. Потом снова сколотил и снова потерял, но уже больше.
– Потом?
– Потом пришли красные, при них прежняя экономическая свобода закончилась. Им я как турок-посредник стал не нужен.
– Потом?
– Потом пошло-поехало. Покатился вниз по наклонной плоскости. Читал лекции о научном коммунизме. Торговал портретами коммунистических вождей. Мог изображать родственника какого-нибудь героя или вождя революции и просить о материальной помощи. Под это дело почти законно чистил кассы советских учреждений. Собирал на помощь жертвам царизма. А если находил богатых бывших – собирал с них на борьбу с большевиками. Представлялся уполномоченным тайной организации. Переезжал из города в город… Вы уже всё это знаете. Я всё подробно написал.
– Но зачем? Это же сущие копейки! – искренне удивился Арбузов. – Это же так мелко, особенно после масштабных афер с хищениями в тылах!
– Привычка, – философски развёл руками Блендер, – брать там, где можно взять быстро и просто. Если бы мне попалась масштабная афера, я бы не стал заниматься мелочами.
– А честно трудиться вы не пробовали?
– А какой смысл? – Бендер взглянул на Арбузова с таким искренним недоумением, что тот отвёл взгляд и только покачал головой.
– Так, ладно… Теперь поглядим, чем вы решили нас прельстить, – Арбузов достал ещё одну бумагу из папки и зачитал:
– «Физически развит, ловок… Расторопен, знаю языки: французский и немецкий (в пределах гимназического курса), могу свободно объясняться на греческом, турецком, украинском, идише, южнорусском суржике, румынском, польском… Легко схожусь с людьми, вызываю доверие, чувствую их слабые стороны… Обладаю большими актёрскими способностями…» Всё правильно?
Блендер неопределённо развёл руками и кивнул.
– «Имею личные связи…» Так, мы добрались, пожалуй, до самого интересного… Думаю, мы не будем вас расстреливать, – Арбузов окинул взглядом приободрившегося Блендера и со значением уточнил, – сейчас не будем. Вам ещё придется нам послужить. Кто не работает, тот не ест! А тому, кто нам не служит, тому – высшая мера социальной защиты – пуля.
***
– Артур Христианович, я не понимаю, вы начальник контрразведки, почему вы лично возились с этим мелким жуликом Блендером! – Луговой сидел напротив Арбузова и разводил руками. – Это же совершенное ничтожество, а у вас столько более важных дел!
– Нет, Михаил Яковлевич, это не мелочь! Мы с вами представляем государственную тайную службу. Мы придумали Трест. Но что такое Трест? Несколько случайных маразматиков-монархистов, доставшихся нам в наследство от Якушева, и вдобавок два десятка кадровых сотрудников ОГПУ. Нам нечего предъявить врангелевцам в качестве низовых организаций Треста. Им надоедает видеть одни и те же наши лица. А теперь представьте: человек из ничего на ровном месте создал сеть контрреволюционных организаций! Практически, готовый самодеятельный Трест. Да, цели у него были мелкие, но зато какой организаторский талант! И то, что он когда-то создал, нам нужно бережно подобрать и использовать. И его самого надо непременно использовать. При правильном подходе он будет для нас полезнее многих кадровых чекистов.
– А не устроить ли нам ему турне по его прежним кормовым полянам? С нашим сопровождением и надлежащим подтверждением его первоначальных слов?
– Именно этим я просил бы заняться вас, Михаил Яковлевич! Проработайте с ним маршруты, по которым мы впоследствии будем возить всех прибывающих контролеров Треста. Начните с Киева…
***
Репетиция в просторном кабинете продолжалась уже более часа. В конце концов Блендер закрыл лицо ладонями в полном отчаянии:
– Нет, нет, нет! Нет, Мишенька, как хотите, но так я не могу вас выпустить на мой бенефис!
– Товарищ, Блендер, не забывайтесь! Я всё-таки ваш начальник! – огрызнулся Луговой.
– Товарищ начальник! Вы же совсем не чувствуете партнера! – Блендер уже освоился в новой роли сотрудника и ни капли не боялся Лугового. – Вот прежний Мишенька был хорошим партнером, и сборы с нашего спектакля это подтвердили со всей очевидностью.
– После того вашего спектакля вы загремели прямо в ЧК! – заметил Луговой.
– Ничего вы не понимаете, товарищ начальник! После моего успешного, – Блендер выделил последнее слово, – успешного спектакля меня заметили истинные ценители и пригласили в театр высшего класса. А вам, товарищ начальник, в этом театре играть только «Кушать подано!».
Луговой был сконфужен:
– Андрей Соломонович, пожалуйста, ещё раз подскажите, как надо.
Блендер принял театральную позу:
– Говори всё это просто, свободно, руками не руби воздуха и в самой страсти соблюдай меру и умеренность, да и не переслащивай! Так делай, чтобы слова соответствовали действию, а действие словам. Будь верным зеркалом природы. Поймите, это же театр! Только в случае провала вас не просто освищут, а по-настоящему побьют и может быть даже ногами!
Луговой опустил голову, а Блендер уже возвышался над ним, всем своим видом показывая, кто здесь настоящий начальник:
– Вы действительно прочли «Мещанина во дворянстве», как я вам вчера велел?
– Прочел, – вздохнул Луговой.
– Поймите, в сущности, мы с вами играем последний акт этой пьесы, где господин Журден принимает у себя сына турецкого султана. Помните?
– Помню…
– Турок сейчас – это вы, а не я. Я только ваш переводчик с турецкого. Ваша задача – важно молчать и надувать щёки. Иногда будете важно произносить непонятные слова. Господин Журден – коллективный господин Журден – это наша публика, которую мы соберём в нашем турне. Они готовы быть обмануты и в глубине души даже мечтают об этом. И это нам на руку, этим надо пользоваться! Но горе вам, если вы обманете их в их ожиданиях! Они сделают с вами такое, что сказать противно. Вы это понимаете?
– Понимаю, – тяжело вздохнул Луговой.
– Я – ваш переводчик – посредник между вами и публикой. А вы должны быть для них недосягаемы, как вершина Монблана. Понятно?
– Монблан вообще-то досягаем… – попробовал было поспорить Луговой.
– А вы должны быть недосягаемы! – попытка переворота была решительно пресечена Блендером в зародыше.
– Понятно…
– Что вам понятно?! – Блендер с тоской поглядел на Лугового. – Вот прежний Мишенька меня понимал с полуслова… Как приятно было работать с таким партнером!
– Я постараюсь, Андрей Соломонович, давайте поработаем ещё! – взмолился Луговой.
Блендер снова принял театральную позу:
– Будь верным зеркалом природы, представь добродетель в её истинных чертах… Идите и будьте готовы! А лучше попросите ваше начальство вас заменить. Вот Александр Александрович – тот ваш важный генерал, который со мной беседовал… Вот у него есть фактура для роли Турка… С ним в качестве партнера я согласен на гастроли. Всё, как договаривались: Киев, Харьков, Екатеринослав, Одесса, Бобруйск, Смоленск…
Парсеваль
«Пусть никто не воздаст мне чести такой! Не приму я!
Даже любого сдержу, кто сможет на это решиться.»
Москва. Декабрь 1924 года.
Писатель, сидя за столом в ожидании обеда, оживлённо размахивал вилкой:
– Люба, представляешь, у новых культурных вождей возникла очередная идея: как бы нам приспособить лучшие образцы мировой культуры на службу пролетариату и заставить звучать их в правильном ключе. Дон Кихот теперь будет борец за права трудового испанского пролетариата: он защищает угнетённый класс и освобождает узников королевских тюрем. Мне поручили проработать замысел.
Писатель мечтательно уставился куда-то в потолок. Жена заботливо поставила перед писателем тарелку с рыбными котлетами и поцеловала в макушку:
– Я слышала, что в Большом давно мечтали поставить вагнеровского Парсеваля, но во время войны с германцами это оказалось несвоевременно, и кто-то предложил сделать Парсеваля французом. Взять в союзники. Так что нет ничего удивительного и в новой возможной интерпретации. Пусть Парсеваль теперь тоже будет борцом с эксплуататорами и принесёт трудящимся какой-нибудь очередной Грааль. А трудящиеся пусть хотя бы услышат Вагнера, и это уже пойдет им на пользу.
– Грааль станет чашей, куда собиралась кровь борцов со старым режимом? Или из этой священной чаши пил сам Карл Маркс? – улыбнулся писатель. Жена его строго одёрнула:
– Миша, ты забыл, как тебя уже вызывали. Туда. Так что оставь, пожалуйста, Карла Маркса в покое.
– Разумеется, я оставлю в покое Карла Маркса, – тяжело вздохнул писатель и тут же встрепенулся:
– А из того, что они обсуждали на литкомиссии, я бы, пожалуй, выбрал Чичикова и написал бы на эту тему современные вариации.
– Вот и славно, – улыбнулась жена. – Высмеивай эксплуататоров, жуликов и бюрократов. У тебя на это талант. И всё в интересах трудящегося класса. И тогда тебя непременно оценят!
***
Океан. Февраль 1929 года.
Капитан теперь сидел на румпеле и, поймав парусом лёгкий ветерок, старался его не упустить, играя шкотом. Пользуясь тихой погодой, решили готовить суп на горячее. Василий Мефодьевич в роли кока острым ножом чистил луковицу, сдувая шелуху прямо в океан, и продолжил прерванный рассказ:
– Чистим луковицу – вот метафора всей нашей жизни! Счищаем шелуху – избавляемся от свойственных нам пристрастий и иллюзий! Слой за слоем, слой за слоем… К концу жизни добираемся, наконец, до основы. А по большому счёту – и там пустота. И всё, что нам остаётся, – это слёзы, которые мы пролили над этой луковицей.
Он стал мелко-мелко крошить луковицу на дощечке, время от времени смахивая слезу тыльной стороной кисти.
– С детства мечтал быть военным, а после юнкерского училища – разочаровался. В полицию перешёл, чтобы свои способности обратить людям к пользе. Оказалось, иллюзия. Семейная жизнь грезилась, так Бог детей не дал, а потом и жена умерла… С молодости был государственником. Потом увидел вблизи высших сановников и Государя – и пелена с глаз упала. Вот как эта луковая шелуха, – он сдул шелуху с ладони в океан и помолчал, задумавшись.
– Сперва вне России себя не мыслил, потом оказалось, что Россия не единственная страна. Потом одно время казалось мне, в других странах живут лучше, а главное, правильнее, чем в России. Потом и эта иллюзия развеялась. Но это уже потом. А тогда я твёрдо решил: чтобы не попасть под жернова грядущей смуты, надо вовремя перебраться за границу. Думал, заживу себе спокойной жизнью. Ренты и пенсии мне хватит. Можно в потолок плевать. Не тут-то было!
Покончив с луком, кок стал чистить другие овощи, крошить и смахивать их ножом в кастрюлю.
– Начались у меня неприятности со здоровьем. Не фиктивные, по которым я в отставку уходил, а настоящие. Люмбаго, прострелы в пояснице, раны старые проснулись и ноют… А главное – тоска, ибо бессмысленно всё. Скучно мне стало. Это ещё деньги у меня тогда были. Ну а потом и денег почти не стало. Как грянула в России революция – выплаты пенсии прекратились. Капитал мой таял сам по себе. Год-два, ну три – и пойдёшь по миру. И решил я из Парижа уехать туда, где подешевле. Выбрал Нормандию. Там у меня сразу все хвори как рукой сняло. Купил домик и крошечную усадебку в деревне на берегу моря. По военному времени мне её продали за сущие гроши. Домик – развалюха. Я своими руками его починил, печь наладил, крышу, стёкла вставил, стены отконопатил. Вони деревенской там совсем не чувствуешь: всё ветром с моря уносит. Опростился я, совсем как Лев Толстой. Рук рабочих не хватало тогда: мужики на фронте. Меня охотно брали на работу. К русским в то время ещё очень хорошо относились. В кузнице молотобойцем подрабатывал. Рыбаки брали меня с собой в море помощником. Частью улова расплачивались. А ещё у одного хозяина механиком работал, дизельный мотор научился перебирать и ремонтировать. Устриц таскал с моря в тяжеленных корзинах. Зато устриц этих там и наелся вдоволь. А Петербурге такие были по пятидесяти рублей дюжина! Огород себе насадил. Земля благодатная. Картошку выращивал. Капусту сам квасил. Ходил по соседям и перенимал всё полезное, что замечал. Одна беда – холода, а дрова и уголь дороги. А больше всего я тогда море полюбил. Часами мог бы сидеть на берегу и просто глядеть – не надоедало. Совсем, как сейчас… И прожил я там так семь лет, как ваш немецкий Парсеваль у Волшебной горы. Семь лет длилось моё трудовое счастье. И открылось там мне, что я и без капиталов, и без пенсий проживу, и тем счастлив буду. Видать, не случайно святые люди сказывают, человеку нужно семь лет одиночества для просветления…
Время от времени кок проверял, слушает ли его капитан. Тот слушал внимательно: они встречались взглядами, и тогда кок продолжал:
– Но и в Париж я тоже иногда наведывался, знакомых навещал. Их там много появилось. После войны, как армию демобилизовали, солдаты, что из местных, возвращались. Рабочих рук стало в достатке, но я уж тут своё место прочно занял, освоился. Деревенские мужики меня зауважали. С местной интеллигенцией я тоже задружился: кюре, нотариус, полицейский чиновник и таможенный. Книги и газеты у них брал читать. У кюре – консервативные, а у нотариуса – либеральные. Потом и сам тоже стал газеты выписывать, чтобы больше про Россию читать. Смутно писали и разное. Не мог я понять, к чему там дело идет. Думал, скорее всего порвут Россию на куски союзнички – империалистические хищники. Однако, по Версальском миру выходило, что России – быть. Австро-Венгрию и Турцию в клочья порвали, а Россию и Германию только ножницами обкорнали ко краю. Видать, решили, чтобы пока главное никому другому из них не досталось. А может, кто-то влиятельный за Россию заступился, чтобы после использовать. Но что в той России будет, когда смута кончится и морок развеется, – дело тёмное. Одно мне было ясно: прежним порядкам больше не быть. В откупоренную бутылку шампанское обратно не зальёшь! Знакомые эмигранты рассказывали про ужасы: голод, разруха, тиф, торжество хама, города, заплёванные семечками, зверства ЧК… А левые газеты писали, что в России строят государство социальной справедливости в интересах тружеников. Не особо я в это верил, однако же, любопытно мне стало. Читаю новости, слушаю рассказы, и прикидываю, что из этого правда, а что – выдумки. И размечтался я самому взглянуть. Но то мечты были пустые, и никак бы им не осуществиться, но представился мне совершенно неожиданный случай…