Лейтенант Дегре
Ясон
Еврипид
«О Эсонид! не сердись на меня, если по неразумью
Так я впал в заблужденье! Я сам огорчен и немало
Дерзкою той и несдержанной речью. Но бросим на ветер
Эту ошибку и будем опять как прежде друзьями!»
Москва. Май 1924 года.
Резко щёлкнул стенной выключатель. Вместо бледного лунного света кухню залил яркий электрический. Над стоящей на плите кастрюлей склонился мужчина, одетый в синеватые кальсоны и такового же цвета фланелевую фуфайку. У него изо рта свисали полоски капусты, а по подбородку стекали розовые капли. Виноватые глаза уставились на жену, возникшую в дверном проёме.
– Почему ты не спишь, Миша? Зачем ты ешь холодный борщ, да ещё тайком по ночам? Это по меньшей мере некрасиво!
– Прости, Люба, мне не спится, – жалобно, извиняющимся голосом проговорил мужчина, – чертовщина всякая в голову лезет. Боюсь опять сорваться. А еда мне помогает держаться.
– Если помогает, ешь! – решительно приказала жена и добавила уже мягче:
– Кушай, кушай на здоровье! Хочешь, я тебе разогрею?
Жена метнулась к керосинке, но он жестом остановил ее, положил на стол ложку и закрыл кастрюлю крышкой. Глядя куда-то мимо, он задумчиво начал рассказывать:
– Я говорил тебе, мне вчера поручили написать очерк о присяге красноармейцев. Так вот. Я вчера был на Красной площади. У самого Кремля возле мавзолея Ленина шеренги красноармейцев присягали на верность новому строю. Кажется, они были из чекистской дивизии. Маршировали они, конечно, не так, как прежние юнкера, но уже почти. Потом они читали текст присяги: «Я, сын трудового народа, …». Повторяли, повторяли, повторяли… Казалось, это будет продолжаться бесконечно. И эта фраза стала звенеть у меня в ушах, как колокол. Но только вместо неё мне упорно слышалось: «Ясон трудового народа, Ясон трудового народа…». И стало мне казаться, что на них вместо форменных богатырок надеты греческие гребнистые шлемы, а вместо винтовок в руках – копья. Потом мне показалось, что я и сам тоже древний грек, и зовут меня Еврипид. У меня чересчур разыгралось воображение. Снова начала чудиться всякая чертовщина. Я испугался.
– Всё будет хорошо, Миша. Пойдем спать. Я тебя обниму, ты заснешь, и всё будет хорошо, – женщина подошла и погладила его по волосам. – Ты талантливее любого Еврипида, я в это верю.
Он смотрел мимо неё в пространство:
– А сейчас, Люба, я ночью проснулся, и в ушах у меня опять звенит: «Ясон из народа, Ясон из народа…». Потом буквы сами собой переставились по-другому и получилось: «А зря, но надо». А потом ещё по-другому: «Одна, но заря». А потом: «Заря, но дно!». И мне подумалось: «Заря – это Денница… уж не про Люцифера ли это всё, который меня постоянно преследует?» И мне вдруг так страшно стало, что я пошёл в кухню есть.
Жена ненадолго задумалась, а потом улыбнулась:
– Мишенька, а если ты переставишь буквы по-другому, и получится «ноздря», что означает то самое место, из которой ты вечно выковыриваешь свои словесные выкрутасы. Пойдём спать, Еврипид ты мой!
Они вместе засмеялись и в обнимку двинулись из кухни в комнату.
***
Океан. Февраль 1929 года.
Тихий ветер почти не двигал крошечное судно. Молодой капитан без особого успеха пытался колдовать с безжизненно обвисшим парусом. Пожилой исполнял роль кока и потрошил выпрыгнувших на палубу летучих рыб.
– Так, на чём это я в прошлый раз остановился? Да, про Миклухо-Маклая… А ещё Римский-Корсаков тоже мой земляк. Слышал арию? «Не счесть алмазов в каменных пещерах…», – пожилой запел было, но зафальшивил, прокашлялся и умолк. – Индийский гость, наверное, в кладах толк знал, как думаешь, Федя? А ещё Римский-Корсаков тоже моряком был, может, по этим самым морям и ходил?
– В Тихом Океане есть атолл Римского-Корсакова, только на английских картах он называется по-другому.
– Это другой Римский-Корсаков… А ещё Суворов – тоже мой земляк. А ты знаешь, что здесь в этом самом океане недалече от нас есть атолл Суворова? Миль эдак пятьсот, не больше. Может, завернём туда по дороге? Крюк-то не большой.
– Ты обещал про себя рассказывать, вот и рассказывай про себя, а не про Суворова.
– Я и пытаюсь… Самому про себя трудно рассказывать. Непривычно. Я же не писатель… Вот Суворов – воевал, но про себя только письма писал. Книги про него писали другие. А если бы он книги писал, то никогда бы хорошо воевать не смог. Уж больно разные это занятия: либо живи интересно, либо рассказывай интересно. И про меня должны бы лучше другие рассказывать, им со стороны виднее. Или ещё лучше – настоящие писатели. Правда, эти всё на свете переиначат, по-честному никак у них не получается. И вот веришь ли, Федя, что про меня настоящую книжку написали!
– Не верю!
– И напрасно! Написали. Правда-правда! Там, конечно, всё не так, как было на самом деле, но и моя фигура там вполне узнаваема, хотя и несколько комична.
– Ты знаешь автора? Кто он?
– Представь себе, нет. И понятия не имею, откуда им стало известно обо мне. А откуда Гомер или Еврипид узнавали о своих героях? Мы уже не узнаем никогда. Впрочем, одну версию имею …
Летучая рыба выпрыгнула на борт, отчаянно забилась на палубе, была ловко подхвачена за хвост и мгновенно лишилась головы.
***
Москва. Ноябрь 1924 года.
– Миша, милый, успокойся! Всё хорошо! Это только сон! Сон! Просто ночной кошмар!
– Сон… Страшный… Иван Грозный… хотел отрубить мне голову.
– Чтобы сон не сбылся, его нужно непременно кому-то рассказать. Давай, рассказывай! – жена погладила писателя по голове, стирая у него со лба капли холодного пота.
– Мне привиделся во сне Иван Грозный. Ходит по нашему дому и жильцов одного за другим убивает. Встретил меня и тоже хотел голову отрубить. А потом говорит: «Не трожь мои сокровища, но привези мне синодик, куда я убиенных вписывал. Мне надо им всем долги вернуть!»
– Ходят слухи, что большевики в Кремле ищут сокровища царей. Говорили про библиотеку Ивана Грозного. Ты же сам мне и рассказывал! Вот и весь твой сон.
– Да-да, конечно, только сон. А ты знаешь, Люба, в чём прелесть писательства?
– И в чём же?
– Все свои безумные страхи, кошмары писатель может изложить на бумаге и скормить читателям. Только так я избавляюсь от своих чертей. Просто записываю на бумагу, и тогда эти черти перестают меня донимать.
– Теперь придется тебе написать про Ивана Грозного! – серьёзно сказала жена.
– Вот ещё! Это же не моя тема! – фыркнул писатель.
– Мишенька, ты безумно талантлив, ты справишься с любой темой, – жена гладила писателя по голове, – только умоляю тебя: будь осторожен в разговорах со знакомыми! О большевиках и их вождях – как о мёртвых: либо хорошо, либо ничего!
– Кроме правды, – упрямо тряхнул чубом писатель.
– Миша! – в голосе жены зазвучала сталь. – Даже не вздумай! Это очень опасно!
***
Москва. Ноябрь 1924 года.
«Тов. Арбузов,
Сообщаю Вам полученные сведения о пятом члене банды, ликвидированной 15 июля на финской границе… Воробьёв Василий Мефодьевич, бывший титулярный советник, бывший сотрудник департамента полиции в Петербурге. Отличный стрелок: неоднократно получал призы за стрельбу. Может быть очень опасен при задержании. Близок к службе контрразведки штаба армии барона Врангеля. Предположительно в настоящее время занимается вопросами финансирования Белого движения, конкретно – монархического крыла, близкого к бывшему Великому князю Николаю Николаевичу Романову. В настоящее время находится в Париже. Взят под наблюдение…»
Арбузов прочитал записку, обмакнул перо в чернильницу и написал на полях: «Луговому. К сведению». Затем отложил в стопку на правый край стола, что-то вспомнил и поднял трубку:
– Пригласите ко мне, пожалуйста, писателя… Да-да, которого доставили сейчас. И без конвоя, пожалуйста.
На пороге кабинета появился напряжённый и ссутулившийся человек, лет около тридцати. Во внешности его было нечто аристократическое: прямой античный нос, слегка волнистые волосы спадали на лоб небольшим чубом, из-под которого напряжённо глядели большие глаза. «Какое породистое лицо», – подумалось Арбузову.
Вошедший окинул взглядом кабинет с голыми крашеными стенами, чёрное окно без штор, два стола – для хозяина кабинета и для стенографиста, простые жёсткие стулья, очевидно, для них же, и одинокий табурет напротив стола, очевидно, для посетителя.
– Здравствуйте, Михаил Аристархович! Очень приятно познакомится с настоящим писателем! Меня зовут Артур Христианович.
Вошедший с горькой иронией взглянул на табурет и со вздохом сел:
– Здравствуйте, Артур Христианович. К сожалению, я со своей стороны пока не могу сказать, что очень рад нашему знакомству.
– И совершенно напрасно! – укорил хозяин кабинета. – Ведь я сейчас спасаю вас неминуемой гибели.
Писатель сделал непонимающий вид. Арбузов, тяжело вздохнув, продолжил:
– Михаил Аристархович, скажите, за что вы так обижены на Советскую Власть?
Писатель сердито нахохлился:
– Я вовсе не обижен на Советскую Власть! С чего вы взяли? Я искренне считаю, что Россия сейчас – самая свободная для творчества страна… – писатель взглянул в насмешливые глаза Арбузова и сник. – Пожалуй, да… Вы отчасти правы… Я просто несколько раздражён бытовыми трудностями, но не более того!
– Зачем же вы вступили в монархическую организацию?
– Я никуда не вступал! – вскричал писатель.
– Нам стало известно, что вы посещали заседания заговорщиков. Это было… – Арбузов открыл папку и стал перебирать листы.
– Да… я признаю, – опустил голову писатель, потом вскинулся и торопливо продолжил, – я был там, но только на одном заседании. И я никуда не вступал! И потом, разве это заговорщики? Это просто несчастные люди, живущие иллюзиями. Над ними можно только смеяться или плакать. Лично мне их жаль. Но в любом случае я не стану на них доносить!
– Мы и не требуем от вас ни на кого доносить. Все, кто там был, нам давным-давно известны. Как вы сами понимаете, о вашем там присутствии они сами же нам и донесли, – Арбузов издали показал писателю пачку рукописных листов, исписанных разными чернилами и разными почерками.
– Это была ваша провокация? – на лице писателя отразилось презрение.
Арбузов встал и несколько раз прошёлся по кабинету, потом остановился, глядя в чёрное окно.
– Поверьте, Михаил Аристархович, мы боремся с очень опасными врагами. Наши методы… – Арбузов долго пытался подобрать слова, – методы… разные. И мы всегда стараемся оградить от беды случайных или запутавшихся людей. Например, как в вашем случае. Мне было бы очень жаль, если бы ваш талант ушёл в небытие из-за одной такой досадной вашей ошибки. Кто вас туда привёл?
– Это даже не ошибка… Это всё моё любопытство. Я писатель… Мне нужно чувствовать людей… Самых разных… И этих тоже…
– Вас туда пригласил Блендер?
– Да, – писатель глядел в пол. Арбузов вернулся на свое место за столом.
– Кто он по-вашему?
– Жулик, но… – писатель по-детски улыбнулся, – но он очень обаятельный человек.
– Как вы с ним познакомились?
– Мы с ним встречались раньше несколько раз. В Киеве при Директории, потом в армии у Деникина, потом как-то раз в Москве, уже после войны.
– Зачем он вас пригласил на сборище?
– Понимаете, это замышлялось как шутка. Он позвал разыграть спектакль. Так и сказал: спектакль. Знал, что я не равнодушен к театру…Говорил, Миша, ты же актёр в душе…
– Какую роль в этом спектакле он отвёл вам?
– Он предложил представить меня важным эмигрантом с той стороны. Я мог бы рассказать им парижские новости, выдуманные, конечно же. Но больше мне полагалось важно молчать… Это было… вроде «Ревизора». Хлестаковщина. Они сами должны были всё для себя домыслить… А он пока собирал с них взносы за спектакль… Он говорил, что мы показываем им спектакль, как замышлялось у Мейерхольда, знаете, когда действие переносится в зрительный зал. И касса тоже переносится… Он так говорил о театре, что меня тогда совершенно увлёк… Это был какой-то гипноз…
– Я вас понимаю. И верю, что вы действовали из благородных побуждений. Вы творческий человек и просто немного заигрались в своём воображении. А вы знаете, Михаил Аристархович, у меня есть идея, как можно помочь этим обманутым людям. Не убеждённым врагам, а тем, кто, оступившись, случайно пошёл скользкой дорогой. Или лишь собирается пойти. И я хотел бы просить в этом вашей помощи.
– Я вас не понимаю? – насторожился писатель.
– Нужно рассказать людям правду! Вы же писатель! Покажите их самим себе в их истинном смешном обличии. Смех – могучее оружие. Смех разрушал могучие основы старого общества. Человечество расстаётся со своим прошлым смеясь.
– Это ваше задание? – в голосе писателя послышалась подозрительность.
– Это пожелание, – Арбузов выделил слово «пожелание» и глянул прямо в глаза писателю. – Мы не собираемся вас преследовать за случайные ошибки и со своей стороны гарантируем вам полную свободу творчества. Вы же, понятное дело, не собираетесь клеветать на Советскую Власть?
– Я никогда не хотел ни на кого клеветать. Просто у меня бывает зло перо, и меня иногда заносит дальше, чем следует…
– Вот и отлично, – улыбнулся Арбузов, – обещайте мне больше не посещать антисоветских сборищ и не участвовать во враждебных организациях.
– Не буду! – искренне пообещал писатель.
– Вот и договорились, – снова улыбнулся Арбузов, – вашего слова мне вполне достаточно. Сейчас я подпишу вам пропуск, и вы можете быть свободны.
Арбузов обмакнул перо и подписал бумагу. Подождал, пока высохнут чернила, встал из-за стола и протянул писателю руку:
– До свидания, Михаил Аристархович! А я всё-таки очень рад был с вами познакомится, невзирая даже на такие… обстоятельства!
– До свидания, Артур Христианович! – писатель улыбнулся, крепко с благодарностью пожал протянутую руку, взял пропуск и вышел из кабинета.
Арбузов вновь поднял трубку:
– Блендер ещё не просился на допрос?.. Нет-нет, не надо… Только когда сам созреет, тогда давайте… Да, тогда его сразу ко мне.
Сыщик
Мне Ясон любезен давно: с тех пор, как когда-то,
В прежние дни в речном половодье близ устья Анавра,
Он повстречался мне, людей проверяющий честность.
Ленинград. Декабрь 1924 года.
Город был чужой и враждебный, словно злился на второе переименование, ведь имя Вождя Революции к нему совершенно не подходило. Луговой в зимнем пальто с барашковым воротником и в барашковой шапке шёл по Литейному, высматривая нужный номер дома. Навстречу ему со стороны Невы мела декабрьская вьюга.
Парадная оказалась заперта. Луговой свернул в подворотню, низко наклонившись, едва протиснулся в маленькую входную дверь под низким козырьком. Поднялся на третий этаж по крутой чёрной лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Электрический звонок не отзывался. Молодой человек настойчиво постучал в дверь. Ему открыла баба, укутанная в платок.
– Мне нужен Лукашевич.
– К Лукашевичу стучать четыре раза, – зло проворчала баба. – Вон его дверь в конце коридора.
Тёмный коридор пропах кислой капустой. Вдоль стен были сложены какие-то деревянные обломки, очевидно, предназначенные на дрова. Головой и плечами задевая сохнущее на верёвках бельё, Луговой прошёл до последней комнаты и постучал в высокую двустворчатую дверь, изуродованную грубо врезанным замком:
– Разрешите, Николай Александрович?
Не дожидаясь ответа, он вошёл. Комната осталась со старого времени почти в целости. Очевидно, раньше она служила кабинетом. Шторы и портьеры были на месте, ковры, мебель и паркет, стёкла на высоких окнах – всё сохранилось. С фотографий на стенах смотрели благородные лица, фигуры в мундирах с орденами. О новых временах напоминали только буржуйка у окна и сложенная возле неё маленькая поленница. Старик в домашних валенках, укутанный в плед и меховую безрукавку, поднялся навстречу гостю из большого мягкого кресла, отложил плед и книгу, которую только что читал, выпрямился и чётко поставленным голосом спросил:
– Чем могу служить?
– Здравствуйте. Я за консультацией к вам, Николай Александрович. Я из ОГПУ. Меня зовут Михаил Яковлевич, – Луговой предъявил бумагу. Старик, откинув подальше голову, внимательно изучил документ из рук Лугового, потом поставил стул напротив своего кресла и молча указал на него, а сам сел в своё кресло с ожидающим видом:
– Из ОГПУ ко мне первый раз. Я всё больше уголовный розыск консультирую…
– Нас интересует ваш бывший сослуживец: титулярный советник Василий Мефодьевич Воробьёв. Расскажите о нём.
– Вы справлялись о нём в архивах?
– Архивы полицейского ведомства, как вы знаете, уничтожены в первые же дни Революции. Поэтому, мы и вынуждены постоянно прибегать к вашей помощи.
– Я согласился консультировать вас в поисках настоящих преступников – уголовных элементов. Я полагаю, с этой точки зрения господин Воробьёв вас никак не может заинтересовать. Впрочем, и политическую полицию он так же вряд ли может заинтересовать, ибо никогда политической деятельностью не занимался. И если он ещё жив, а у него в своё время обнаружилась какая-то серьёзная болезнь, кажется, что-то с почками, так вот, если он ещё жив, то наверняка находится за пределами Советской России. Он уехал на лечение ещё до революции. И учитывая обстоятельства нашей нерадостной действительности, вряд ли он возвратится.
– Гражданин Лукашевич, – сурово прервал его Луговой, – предоставьте нам решать, кто нас может заинтересовать, а кто не может. А на ваше первое заявление могу вам ответить, что господин Воробьёв подозревается в незаконном пересечении границы и незаконном пребывании на территории Советского государства.
– Как это – «подозревается в пребывании»? Он задержан?
– Нет. Но у нас появились сведения, что летом этого года он нелегально приезжал в Советскую Россию с неизвестными целями. На ваше второе заявление отвечаю вам, что господин Воробьёв, по нашим сведениям, занимает важное положение в эмигрантских кругах, враждебных Советской Власти. Его называют особой, приближённой к бывшему Великому князю Николаю Николаевичу Романову.
Лукашевич заливисто расхохотался:
– Вася Воробьёв, титулярный советник – особа, приближённая к императору? Товарищи чекисты, кто-то сыграл над вами шутку. Василий Мефодьевич всегда сторонился и политики, и Двора, как чёрт ладана. Должно быть, вы перепутали его с кем-то.
– Вот и хорошо, Николай Александрович, – улыбнулся чекист, – расскажите мне про настоящего Воробьёва, и мы развеем наши заблуждения, а потом вместе посмеёмся.
Лукашевич ненадолго задумался и стал рассказывать:
– Итак, Воробьёв Василий Мефодьевич. Я знал его по службе в департаменте. У нас были приятельские отношения. Приятельские, но не более. Когда он поступил к нам на службу, ему было уже за тридцать. После первой революции у нас тогда множество вакансий открыли, поняли, что полиция не справляется. Он перешёл к нам из какого-то другого ведомства, а по молодости, вроде бы был он когда-то и на военной службе, но пришлось ему с той службы уйти. Тёмная история. Он сам об этом не говорил, а я не спрашивал. Вообще, в полицию военных охотно бы брали, только много желающих не было. И вообще, образованных людей в полицию калачом не заманишь. А Воробьёв сам пришёл.
– И чем он занимался?
– Сыском. В самом прямом смысле, сыском. Талант у него был в сыске вещей.
– А подробнее?
– Подробнее… – Лукашевич задумался. – Вы же знаете, какими методами у нас велось следствие? И у вас, думаю, методы не сильно изменились… Находят подозреваемого и начинают его бить… Тут-то всё и раскрывается. Но бывает и так: нет ещё ни одного подозреваемого, или не того подозреваемого взяли, или того взяли, но бить его нельзя – из важных или высокопоставленных… А спрятанное кровь из носу нужно найти. Вот тут всегда звали Василия Воробьёва. Я уже говорил, талант у него на эти дела от Бога! Находил спрятанное там, где никто и не думал искать. В какой ножке стола смотреть, какой кирпич из печки нужно вынуть, какую половицу приподнять, в какую книжку заглянуть… Это он словно собачьим нюхом чуял… И ещё… Полицейским, бывает, много чего к рукам прилипает… А этот честен был до щепетильности. Всё найденное всегда сдавал строго. Мне он как-то сказал, что если он станет утаивать найденное, то и дар его пропадет! Верил он в это… Да-с…
***
Океан. Февраль 1929 года.
Ветер совсем стих. Поверхность океана была, как зеркало. Капитан украдкой скрёб ногтями по штагу, вызывая лукавую усмешку напарника. Древняя магия никак ни хотела работать.
– Вот ты, Федя, давеча издевался надо мной: дескать, двадцатый век на дворе, а я верю во всякую свою смешную мистику.
– В борьбе со стихией, хороши любые средства, – словно оправдываясь, ответил капитан.
– Ну не знаю, мистика это или нет, но бывает, нет чему-то разумного объяснения, хоть убей. Вот про себя скажу. Хочешь верь, хочешь нет, а почуял я в себе дар разыскивать спрятанное.
Пожилой напарник достал спиртовку, разжёг её и стал поджаривать рыбу на маленькой сковородке, продолжая рассказ.
– Мальчишкой я ещё был. В деревне у нас случай произошёл: один крестьянин богатый головой малость тронулся. А потом у него ещё вдобавок удар случился – ноги отнялись. Копил он когда-то деньги, а в помрачённом рассудке всё перепрятал и сам позабыл куда. Семья весь дом перерыла, хлев, сараи – нету ничего. За огород уже принялись. А я захожу к ним на двор и запросто вынимаю из-за поленницы свёрток с деньгами. Прихожу в дом, говорю – вот. Как ты нашёл, спрашивают. А я не знаю, что и ответить. Объяснил так: дом перерыли, значит, дома нет. В огороде закапывать хлопотно, да и видно было бы свежеразрытое. А на дворе – поленница. Старые дрова в ней ещё с прошлого года всегда остаются, а в самом низу – у земли – год от года самые старые копятся, и никто их не трогает. Вот и место хорошее, где прятать. А на самом деле, я ничего этого не думал ещё, когда за свертком полез.
Капитан завороженно глядел, как кок переворачивает куски рыбы на сковородке, и внимал рассказу.
– Другой раз. Тёща моя очень меня не любила. Так она перед смертью бриллианты свои, чтобы мне не достались, зашила в диванный валик. Я после уже смотрю, и взгляд мой всё время к валику на диване обращается, сам не знаю отчего. Потом смотрю: к чему бы возле окна прямо в обои иголка воткнута? И нитка на ней необычного цвета. Потом углядел шов на диванной подушке, где раньше не было. Распорол… Да… Так вот…
– По молодости я много чем разным занимался. Но позвал меня мой дар в полицию служить. Решил я, что должен дар свой на пользу обратить. В седьмом году перевёлся на службу в сыскное. Чин малый, жалование ничтожное, зато всё время при деле. У жены имение было и квартира в Петербурге своя. Так что, жили мы безбедно.
Кок ненадолго замолчал, вспоминая, потом покачал головой и рассмеялся:
– И чего я только не находил! Оружие, динамит, деньги спрятанные, драгоценности ворованные, документы секретные… Революционную типографию раз нашёл. Ну и наградные мне хорошие платили за найденное…
Кок вывалил в миску первую порцию поджаренной рыбы, выложил на сковородку следующую и замолчал, задумавшись.
– А что было потом? – не выдержал капитан.
– Потом понял я, что всё это суета, и занятия мои суть ничтожные. Страна катится в пропасть. Верхушка занята не служением государству, а только собой. Я вблизи на них насмотрелся: и на придворных, и на важных чиновников и генералов… В народе ненависть лютая к ним зрела. Опять можно, как в пятом году, под раздачу попасть. Ещё чувствовалось, что война скоро будет. Рухнет тогда всё. Всё ясно мне стало, как Божий день. Первую революцию ещё помнили, ясно было, что второй не пережить. И жена у меня умерла… Семьи не осталось. Казалось, ничто больше не держит…
Кок некоторое время молча переворачивал шипящие куски рыбы, потом снова заговорил:
– И вот решил я спастись. В одиночку. Имение, которое от жены осталось, продал. И квартиру продал, жил на съемной. Успел всё продать выгодно, ещё до войны. Повезло. Деньги вложил в золото и отправил в банк во Францию. Изобразил болезнь и отправился якобы на лечение за границу. Слухи обо мне пошли, что я все деньги в Париже с девками прокутил. Я эти слухи опровергать не стал, даже поддакивал. До пенсии срок ещё выслуживал. Потом подал прошение об отставке по болезни. Вышел в отставку в шестнадцатом году и успел выехать в Париж.
Фред неподвижно глядел куда-то на горизонт:
– Я уехал из Риги в январе пятнадцатого года. Я уезжал тайком. Я нанялся матросом на шведский пароход. Только в девятнадцатом году я оказался в Англии. Я просто не хотел служить русским. И немцам я тоже не хотел служить. И вообще я не хотел никому служить. И незачем мне было умирать на чужой войне. А ещё я хотел повидать свет.
Кок в ответ только вздохнул:
– Тот, кто ничему не служит, никому и не нужен… Чему-то служить так или иначе всё равно надо…