Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

– Ну, если ты и правъ, – сердито говорила Вильгельмсону жена врача, поднося одной рукой папиросу ко рту, затягиваясь и пуская дымъ черезъ носъ, а другою устанавливая на листъ газетной бумаги чайникъ и чашку отъ икры, наполненную сахаромъ, – если ты и правъ, то это не резонъ осуждать то, что они дѣлаютъ. И то хорошо.

– Господа, нужно непремѣнно устроить общую артель съ поляками, – сказалъ Земцов, желая перебить разговоръ.

Въ это время вошла Марья Павловна.

– Ну, что?

– Да очень трогательный человѣкъ эта Маслова, – сказала Марья Павловна. – Представьте, онъ предлагалъ ей опять жениться, и она отказала ему.

– Онъ, вѣрно, зналъ это, – сказалъ, еще больше нахмурившись, всегда нахмуренный Вильгельмсонъ.

– Нѣтъ, но какая хорошая натура! Очевидно, она любитъ его и любя приноситъ жертву.

– Я всегда вамъ говорилъ, – весь покраснѣвъ, заговорилъ Вильгельмсонъ, – это высокая натура, которую не могла загрязнить та грязь, которой ее покрывало наше поганое общество.

Земцовъ, Марья Павловна и жена врача переглянулись. Жена врача прямо расхохоталась. Они всѣ давно замѣчали особенное отношеніе Вильгельмсона къ Масловой. Они видѣли, что онъ искалъ всякаго случая встрѣчаться съ ней въ коридорѣ и даже перемѣнялся въ лицѣ, когда встрѣчалъ ее и говорилъ съ ней.

Въ послѣднее время онъ, всегдашній врагъ женщинъ и въ особенности женитьбы, сталъ развивать новую теорію о возбуждающей всѣ духовныя силы человѣка брачной, исключительной связи мущины и женщины. Связь эта по его теоріи могла быть совершенно платоническая.

Онъ высказывалъ теперь по отношенію къ Масловой особенную сентиментальную нѣжность, и въ дневникѣ его были страницы, выражавшія восторженную любовь къ ней.

Вильгельмсонъ, несмотря на свои 27 лѣтъ и черную бороду, не зналъ женщинъ и избѣгалъ ихъ. Здѣсь же, въ тюремномъ уединеніи, случайное сближеніе съ Масловой, существомъ совершенно другого міра, неожиданно захватило его такъ, что онъ страстно влюбился въ нее.

Любовь эта, съ его настроеніемъ самоотверженія, усиливалась еще мыслью о томъ, что она жертва ложнаго устройства міра и что хотя она проститутка, а выше и лучше всей грязи женщинъ буржуазной среды.

– Да, я знаю, что это прекрасная натура, чистая и высоко нравственная.

– Да почемъ ты знаешь?

– Знаю.

– И онъ правъ, – сказала Марья Павловна, – она прекрасный человѣкъ. И я очень рада, что она поступаетъ теперь въ госпиталь.

– A мнѣ очень жаль, – сказалъ Вильгельмсонъ.

И всѣ опять засмѣялись.

* № 79 (рук. № 24).

То онъ испытывалъ мучительную тоску безвыходности того положенія угнетенности, бѣдности и невѣжества, въ которомъ находился народъ, и сознанія своей виновности въ этомъ положеніи и невозможности помочь этому, какъ человѣку съ ушибленной больной частью тѣла всегда кажется, что онъ какъ нарочно ушибается все этой больной частью только потому, что здоровыя части не чувствуютъ, а больная чувствуетъ каждый толчекъ, такъ и Нехлюдовъ безпрестанно натыкался на вопросы преступленій и наказаній.

Въ то лѣто, когда онъ жилъ въ Пановѣ, Софья Ивановна посадила 50 веймутовыхъ сосенокъ. Нехлюдовъ, проходя мимо этого мѣста, нашелъ двѣ срубленныхъ. Онъ спросилъ прикащика, и тотъ, улыбаясь той улыбкой солидарности, которой онъ, очевидно, думалъ привлекать къ себѣ хозяина, отвѣчалъ, что это негодяи срубили на мутовки. – Я нашелъ и настоялъ въ волостномъ правленіи, чтобы ихъ наказали.

Оказывалось, что то тѣлесное наказаніе, которое такъ ужасно поразило его въ острогѣ, производилось и здѣсь, ради огражденія его интересовъ.

** № 80 (рук. № 24).

Его тотчасъ же впустили, и онъ почувствовалъ³²⁹ то, что испытываетъ человѣкъ, становящійся на работу: отвлеченіе отъ всѣхъ другихъ заботъ, готовность къ труду и сосредоточенное вниманіе. Знакомые надзиратели ужъ знали его и что ему нужно и тотчасъ же пошли за Масловой, пользующейся благодаря ему теперь почти уваженіемъ надзирателей, а его направили въ контору.

Въ конторѣ нынче былъ опять пріемъ посѣтителей къ политическимъ. Марья Павловна, Вильгельмсонъ и еще нѣсколько человѣкъ принимали своихъ посѣтителей. Строгость, напущенная Масленниковымъ, уже опять ослабѣла, и опять политическихъ соединяли съ неполитическими посѣтителями.

Марья Павловна, все такая же румяная, жизнерадостная и ласковая, подошла къ нему и поблагодарила его за то, что выпустили ту, о которой она просила.

– Едва ли я заслуживаю эту благодарность мнѣ. Я сказалъ. Но я радъ, что выпустили. Теперь вы успокоитесь.

– Никогда она не успокоится, – мрачно сказалъ Вильгельмсонъ. – Теперь изъ себя выходитъ, чтобы дали свиданіе матери Николаевой въ крѣпости. Ну, да она найдетъ о чемъ безпокоиться.

– Видаюсь и съ Катей, – сказала Марья Павловна, – хорошая она натура, да ужъ очень изломала ее жизнь. Тщеславіе и кокетство и больше ничего.

– Да, не такъ какъ ты, – сказалъ Вильгельмсонъ.

– Главное – праздность, – продолжала Марья Павловна. – Однако тутъ есть перемѣна: она стала теперь шить себѣ бѣлье сама.

– Какъ я вамъ благодаренъ.

– Я хотѣла ее устроить въ больницу ходить за дѣтьми, такъ обидѣлась, не захотѣла.

– Это было бы прекрасно, – сказалъ Нехлюдовъ, – я поговорю ей.

– А знаете что, – сказала вдругъ Марья Павловна и покраснѣла: – Вы простите меня, но, можетъ быть, ее мучаетъ неопредѣленность ея положенія относительно васъ.

– То есть какъ?³³⁰

– Какъ вы къ ней относитесь? Что вы хотите?

– Я хочу жениться на ней, – сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя какъ кровь у него [прилила] къ лицу и головѣ и отлила отъ рукъ.

– Я думаю, что она сомнѣвается и что эта неопредѣленность мучаетъ ее.

– Вы думаете?

– Да.

Въ это время привели Маслову, но не оставили ее въ общей, какъ тотъ разъ, а тотчасъ же провели въ маленькую комнатку, называемую адвокатскую, гдѣ адвокаты бесѣдуютъ съ кліентами. Нехлюдовъ послѣдовалъ за ней. Катюша была веселѣе обыкновеннаго. Она обрадовалась, увидавъ его.

– Ну, какъ вы жили? – спросилъ онъ.

– Хорошо. Марью Павловну видаю иногда, но рѣдко. А вы какъ?

– Я съѣздилъ въ деревню. Былъ въ Пановѣ.

Не успѣлъ Нехлюдовъ выговорить это слово, какъ какая то перепонка затмила свѣтъ ея глазъ, лѣвый глазъ сталъ косить, и лицо приняло серьезное выраженіе.

– Вотъ привезъ вамъ. Помните?

Онъ подалъ ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и опустила на колѣни руку, въ которой держала карточку.

– Я не помню этого ничего. А вотъ что, напрасно вы меня перевели сюда.

– Я думалъ, что лучше. Можно заниматься.

– Нѣтъ, хуже.

– Отчего же?

– Такъ, скучно.

Она не смотрѣла на него и отвѣчала отрывисто.

– Отчего же скучно?

Она не отвѣчала и смотрѣла на фотографическую карточку.³³¹

Въ это время помощникъ смотрителя подошелъ и сказалъ, что тотъ сектантъ, который писалъ ему, желаетъ его видѣть.

– Онъ въ конторѣ; если хотите, пройдите, а она подождетъ.

Нехлюдовъ взглянулъ на Маслову. Она не глядѣла на него и молча свертывала и развертывала уголъ косынки.

– Нѣтъ, я послѣ, – сказалъ Нехлюдовъ. – Отчего же скучно? – сказалъ Нехлюдовъ.

– Все скучно, все скверно. Зачѣмъ только я не умерла.

– Видно, Богъ хочетъ, чтобы ты жила, чтобъ… – Онъ не договорилъ.

– Какой Богъ? Нѣтъ никакого Бога. И все вы притворяетесь. Вотъ когда вамъ нужна была я, тогда приставали, погубили, бросили. Ненавижу я васъ. Уйдите вы отъ меня. Не могу я съ вами быть. Съ каторжными мнѣ хорошо. А съ вами мука. Перестаньте вы меня мучать… Бога?… Какого Бога? – продолжала она. – Вотъ вы бы тогда помнили Бога, когда меня сгубили. А вы щеголяли въ мундирахъ, за дѣвками бѣгали. Да что говорить, не люди вы, a звѣри, звѣри, животныя.

– Какъ бы жестоко ты не говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, – весь дрожа, тихо сказалъ Нехлюдовъ. – Я сначала говорилъ и теперь говорю: прости меня…

– Да, это легко сказать – прости. А пережить-то, что я пережила.³³² И за что?… Вѣдь какъ я любила. Ну, хоть бы вспомнилъ… написалъ бы, а то ты мимо проѣхалъ…, сунулъ 100 рублей. Вотъ твоя цѣна. Пропади ты. Злодѣй ты… Ненавижу тебя… Уйди отъ меня… Я каторжная, а ты князь, и нечего тебѣ тутъ быть.

– Катюша! Прости, – сказалъ онъ и взялъ ея руку. – Я говорилъ тебѣ: я женюсь на тебѣ.

Она вырвала руку.

– Очень ты мнѣ нуженъ теперь. Подлецъ. Не нужно мнѣ ничего отъ тебя. Ты мной хочешь спастись. Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свѣтѣ спастись. – Противенъ ты мнѣ…, и очки твои, и плѣшь твоя, и жирная, поганая вся рожа твоя! Уйди!.... Уйди ты! – Она вскочила, потрясая руками, съ исковерканнымъ лицомъ.... – Ха, ха, ха, ха!..... – захохотала она истерическимъ хохотомъ и упала на столъ.

Нехлюдовъ стоялъ надъ ней, не зная, что дѣлать.

– Катюша! – сказалъ онъ, дотрагиваясь до ней рукой.

Она отстранилась отъ него.

Въ комнату быстрыми шагами вошла Марья Павловна и начала успокаивать Маслову.

– Никакъ нельзя, – сказалъ надзиратель.

– Пустяки! Видите, женщина въ припадкѣ! Надо же помочь ей. Принесите лучше воды.

Надзиратель не могъ не послушаться.

– Вы уйдите, – сказала Марья Павловна Нехлюдову.

Онъ вышелъ въ пріемную и минутъ черезъ 10-ть видѣлъ, какъ всхлипывающую Маслову провели до двери, гдѣ Марья Павловна оставила ее.

– Очень, очень жалкая женщина, – сказала она Нехлюдову. – Ну, да я ужъ знаю, что сдѣлаю.

** № 81 (рук. № 22).

Глава LXXVII (77).

Нехлюдовъ пріѣхалъ въ Сенатъ въ день засѣданія раньше всѣхъ Сенаторовъ, такъ что при немъ они пріѣхали; и Владиміръ Васильевичъ Вольфъ представилъ его своему товарищу, Бе. Бе былъ очень любезенъ съ Нехлюдовымъ, распросилъ его о дѣлѣ и сейчасъ же сразу понялъ, въ чемъ была ошибка присяжныхъ и въ чемъ недоразумѣніе.

Оказывалось, что Бе служилъ вмѣстѣ съ зятемъ Нехлюдова (мужемъ его сестры). Бе былъ прокуроромъ, а зять Нехлюдова членомъ суда. Бе былъ маленькій молодящійся старичокъ, очень перегнутый въ спинѣ, съ вывернутыми ногами. Онъ былъ влюбленъ и ухаживалъ за молоденькой хорошенькой дѣвушкой, товаркой по гимназіи своей дочери. Онъ считалъ эту свою любовь совершенно платонической и поэтической и нетолько не старался побороть ее, но самъ радовался на то чувство помолодѣнія, которое онъ испытывалъ. Жена дѣлала ему сцены, но онъ былъ такъ убѣжденъ въ своей правотѣ, испытывая, какъ ему казалось, такое высокое чувство къ Юленькѣ, что считалъ жену грубымъ и не понимающимъ ничего высокаго существомъ и очень обижался, когда видѣлъ ея недовольство. Онъ любилъ, уважалъ свою жену, мать своихъ дѣтей, желалъ быть ей пріятнымъ, но это все было въ другой области. Юлинька же, съ блестящими глазами и дѣтскимъ смѣхомъ, была поэзія. Онъ вчера провелъ съ ней вечеръ, читая ей Шекспира, котораго онъ думалъ что читаетъ очень хорошо, а нынче везъ ее въ театръ съ своею дочерью. Онъ очень обрадовался знакомству съ Нехлюдовымъ и просилъ его бывать у нихъ. Это былъ женихъ. И жена будетъ рада.

Пріѣхалъ и Сковородниковъ, ученый сенаторъ. Это былъ рябой грузный человѣкъ, похожій на медвѣдя, ходившій такъ своими толстыми ногами, что онъ ворочалъ всѣмъ тазомъ. Сковородниковъ обладалъ огромной памятью и потому блестяще кончилъ курсъ, получилъ дипломы магистра и доктора правъ, читалъ лекціи какого то права, а потомъ сталъ служить и нашелъ, что это гораздо покойнѣе,³³³ но не бросалъ своихъ ученыхъ занятій въ разныхъ комиссіяхъ, за участіе въ которыхъ онъ получалъ хорошее жалованье. Онъ былъ женатъ, но жена уже давно бросила его, и онъ велъ холостую грязную жизнь и, кромѣ того, пилъ, какъ онъ полагалъ, запоемъ. Свою развратную жизнь онъ нетолько не осуждалъ, но какъ будто даже немножко гордился ею въ томъ смыслѣ, что вотъ, молъ, какой умный и ученый человѣкъ, a имѣетъ слабость. Онъ считалъ себя очень умнымъ и очень ученымъ человѣкомъ, потому что, не имѣя никакихъ своихъ мыслей и не упражняя свою мысль, онъ запоминалъ все, что ему нужно было запоминать; а нужно ему было запоминать то, что различные ученые писали прежде и теперь о тѣхъ глупыхъ и, очевидно, тщетныхъ усиліяхъ людей механическимъ и насильственнымъ способомъ достигнуть справедливости. Онъ и помнилъ очень многое въ этой области и зналъ, гдѣ что можно найти касающееся этой области, умѣлъ, (хотя и очень нескладно), но всетаки умѣлъ кое какъ компилировать изъ всѣхъ этихъ чужихъ мнѣній то, что требовалось, и потому самъ себя считалъ ученымъ и очень умнымъ человѣкомъ. И всѣ знавшіе его считали его такимъ, въ особенности потому, что онъ при этомъ былъ грязенъ, грубъ и развратенъ. Предполагалось, что если бы у него не было особенныхъ, необыкновенныхъ качествъ, онъ не могъ бы себѣ позволять быть такою свиньею. То, что онъ презиралъ всѣхъ тѣхъ людей, которые не знали всего того, что онъ зналъ, еще увеличивало его престижъ. И онъ читалъ лекціи и былъ членомъ комитетовъ исправленія законовъ.

Узнавъ, что прежде дѣла Масловой пойдутъ другія, а ея дѣло будетъ слушаться не раньше часа, Нехлюдовъ съѣздилъ еще въ комисію Прошеній и, узнавъ тамъ, что по дѣлу Бирюковой сдѣланъ запросъ въ Министерство Юстиціи, т. е. дѣло спущено такъ, чтобы ничего не измѣнилось, вернулся въ Сенатъ къ часу. Адвокатъ съѣхался съ нимъ у подъѣзда. Они вошли и заявили Судебному приставу, что желаютъ быть въ залѣ засѣданій, адвокатъ въ качествѣ защитника, а Нехлюдовъ въ качествѣ публики. Онъ былъ одинъ въ этомъ качествѣ.

Судебный приставъ, въ великолѣпномъ мундирѣ, великолѣпный мущина, пожалъ плечами и сказалъ:

– Конечно, и адвокатъ и публика; но, господа, если вамъ все равно, лучше… Но нѣтъ, я доложу.

– Да что же? – спросилъ адвокатъ.

– Изволите видѣть, господа Сенаторы теперь кушаютъ чай. И разбираютъ дѣла, и для успѣшности имъ туда приказано подать.

– Такъ мы не желаемъ тревожить, но желали бы…

– Я доложу, доложу…

И приставь скрылся.

Сенаторы, дѣйствительно, трое, и оберъ прокуроръ, въ своихъ великолѣпныхъ мундирахъ, за великолѣпнымъ краснымъ бархатнымъ столомъ съ золотыми галунами кушали чай и курили – Владимиръ Васильевичъ свою сигару, Сковородниковъ папироски, которыя онъ держалъ пухлыми, выворачивающими[ся] наружу грязными пальцами, не концами ихъ, а въ разрѣзѣ пальцовъ. Бе не курилъ. Онъ только что кончилъ дѣло о поджогѣ страхового имущества, отказавъ просителю, и толковалъ о другомъ, занимавшемъ въ это время, кромѣ дуэли Каменскаго, дѣлѣ. Это было дѣло Директора Департамента, пойманнаго и уличеннаго въ преступленіи, предусмотрѣнномъ такой то статьей, и о томъ, что это изловленіе его было сдѣлано по ненависти къ нему полиціи и что дѣло замято.

– Какая мерзость! – говорилъ Вольфъ, всегда строгій къ другимъ.

– Чтожъ тутъ дурнаго? Я вамъ въ нашей литературѣ найду проэкты. Нѣмецъ Гофштаръ прямо предлагаеть, чтобы это не считалось преступленіемъ, а возможенъ былъ бракъ между мущинами. Ха, ха, ха, – сказалъ Сковородниковъ.

– Да не можетъ быть, – сказалъ Бе.

– Я вамъ покажу. Die Lehre des..... 1873, Лейпцигъ.

– Говорятъ, его въ какой то сибирскій городъ губернаторомъ пошлютъ.

– И прекрасно.

Въ это время пришелъ Приставъ доложить о желаніи адвоката и Нехлюдова присутствовать.

– Чтожъ, я думаю, можно сейчасъ, – сказалъ Владиміръ Васильевичъ, у котораго сигара была уже докурена, и пепелъ можно было сбросить.

Всѣ согласились. Чай и папиросы убрали, впустили публику и адвоката, и Владиміръ Васильевичъ доложилъ дѣло очень обстоятельно.

Бе разъяснилъ въ чемъ было дѣло и настаивалъ на упущенiи, сдѣланномъ Предсѣдателемъ въ своемъ словѣ къ присяжнымъ.

Владиміръ Васильевичъ говорилъ, что это опущеніе не обозначено въ протоколѣ.

Сковородниковъ рѣшилъ, что поводовъ къ касаціи нѣтъ, и такимъ поводомъ не можетъ служить не прочтеніе осмотра и недоказанное опущеніе внушенія присяжнымъ.

Сенаторы согласились, согласился и Оберъ-прокуроръ, и дѣло оставлено безъ послѣдствій.

– Ну что же дѣлать? Подайте на высочайшее имя, – сказалъ адвокатъ, когда они выходили.

– А я думаю, что ничего не надо, – сказалъ Нехлюдовъ. – Нѣтъ, впрочемъ, надо сдѣлать все до конца.

– Прошеніе готово. Я пришлю вамъ, – сказалъ адвокатъ,³³⁴ и началъ разсказывать Нехлюдову исторію того Директора Департамента, про котораго говорили и Сенаторы, о томъ, какъ его уличили, какъ по закону ему предстояла каторга и какъ его назначаютъ Губернаторомъ въ Сибирь.

Дойдя до угла, Адвокатъ простился, и пошелъ направо. Нехлюдовъ пошелъ одинъ по Невскому.

* № 82 (рук. №24).

Предсѣдательствующій Никитинъ былъ бездѣтный человѣкъ, холодный, злой, гордый и снѣдаемый неудовлетвореннымъ честолюбіемъ. Онъ былъ однимъ изъ членовъ верховнаго суда, приговорившаго убійцъ перваго Марта къ повѣшенію. На прошлой недѣлѣ³³⁵ только стало извѣстно, что тотъ важный постъ, на который онъ имѣлъ виды, занимается другимъ лицомъ, а не имъ, и поэтому онъ былъ особенно сухъ и золъ. Вчера онъ сдѣлалъ страшную сцену своей женѣ зa то, что она высказала женѣ министра недовольство своего мужа. Онъ рѣшилъ не говорить съ ней совсѣмъ и просидѣлъ весь вчерашній обѣдъ молча.

** № 83 (рук. № 22).

Глава LXXX (80).

Послѣднее дѣло, задерживавшее Нехлюдова въ Петербургѣ, было дѣло сектантовъ, для котораго онъ рѣшилъ прежде подачи черезъ флигель-адъютанта прошенія Государю, съѣздить еще къ лицу, по иниціативѣ управленія котораго возникло все дѣло. Лицо это былъ бывшій лицеистъ, сдѣлавшій карьеру по Петербургскимъ учрежденіямъ, человѣкъ сухой, ограниченный, и чѣмъ выше онъ поднимался по общественной лѣстницѣ, тѣмъ болѣе увѣрявшійся въ своихъ достоинствахъ и потому тѣмъ болѣе тупѣвшій и отстававшій отъ жизни. Положеніе его было выгодно, потому что было время реакціи, и потому не нужно было никакихъ новыхъ мыслей, нужно было, напротивъ, возставать противъ всякихъ мыслей и возвращаться къ старому, окрашивая его самыми привлекательными красками. Самыя привлекательныя краски, который можно было наложить на старое, были наложены славянофилами, проповѣдывавшими: православіе, т. е. окоченѣвшую форму древняго греческаго христіанства, самодержавіе, т. е. деспотизмъ случайно попавшаго во власть Царя или Царицы, и народность, т. е. нѣчто неопредѣленное, имѣющее наиболѣе точное выраженіе въ народномъ самодовольствѣ и самохвальствѣ. Но и этотъ символъ вѣры казался слишкомъ либераленъ и опасенъ для государственныхъ людей того времени, и потому графъ Топоровъ, стоявшій во главѣ вопросовъ вѣры, держался смягченнаго полной покорностью существующей власти направленія, выражавшагося въ томъ, что онъ считалъ, что то самое, что считало для себя выгоднымъ духовенство, то самое и было нужно для народа, и что въ этомъ заключалась народная вѣра, которую онъ призванъ былъ поддерживать.

Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ въ его пріемную, гр. Топоровъ въ кабинетѣ своемъ бесѣдовалъ съ монахиней игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и поддерживала православіе въ западномъ краѣ среди насильно пригнанныхъ къ православію униіатовъ.

Чиновникъ по особымъ порученіямъ, дежурившій въ пріемной, распросилъ Нехлюдова объ его дѣлѣ и, узнавъ, что Нехлюдовъ желаетъ просить за сектантовъ, прежде чѣмъ подавать прошеніе Государю, спросилъ, не можетъ ли онъ дать просмотрѣть прошеніе, и съ этимъ прошеніемъ пошелъ въ кабинетъ. Монахиня въ клобукѣ съ развѣвающимся вуалемъ и тянущимся за ней чернымъ шлейфомъ, сложивъ бѣлыя руки, въ которыхъ она держала четки, вышла изъ кабинета и прошла къ выходу, но Нехлюдова все еще не приглашали. Топоровъ читалъ прошеніе и покачивалъ головой. Онъ зналъ отца, мать Нехлюдова, зналъ его связи и былъ удивленъ, читая сильно и сдержанно написанное прошеніе. «Если только оно попадетъ въ руки царя, оно можетъ возымѣть дѣйствіе», подумалъ Топоровъ. И не дочтя прошенія, позвонилъ и приказалъ просить Нехлюдова.

Онъ помнилъ дѣло этихъ сектантовъ, у него было ихъ прошеніе. И тогда онъ колебался, не прекратить ли дѣло. Но вреда не могло быть никакого отъ утвержденія распоряженія о томъ, чтобы разослать въ разныя мѣста членовъ семей этихъ крестьянъ; оставленіе же ихъ на мѣстахъ могло имѣть дурныя послѣдствія на остальное населеніе въ смыслѣ отпаденія отъ православія, и потому онъ далъ ходъ дѣлу такъ, какъ оно было направлено. Теперь же съ такимъ защитникомъ, какъ Нехлюдовъ, дѣло могло быть представлено Государю, особенно за границей, какъ нѣчто жестокое, и потому онъ тотчасъ же принялъ неожиданное рѣшеніе.

– Я знаю это дѣло, – началъ онъ, какъ только Нехлюдовъ вошелъ. Онъ принялъ его стоя. – Какъ только я взглянулъ въ имена, я вспомнилъ. И я очень благодаренъ вамъ, что вы напомнили мнѣ о немъ. Это архіерей и губернаторъ переусердствовали. – Нехлюдовъ молчалъ, съ недобрымъ чувствомъ глядя на это лисье бритое лицо. – И я сдѣлаю распоряженье, чтобы эта мѣра была отмѣнена и лица эти водворены на мѣсто жительства.

Нехлюдовъ все молчалъ, съ трудомъ удерживая свое негодованіе и желая выразить его этому, очевидно, въ глаза лгавшему старому человѣку.

– Такъ что я могу не давать ходу этому прошенію?

– Вполнѣ. Я вамъ обѣщаю это. Да лучше всего я сейчасъ напишу губернатору. Потрудитесь присѣсть.

Онъ подошелъ къ столу и сталъ писать.

– Такъ вотъ-съ. Повторяю благодарность за то, что вы обратили наше вниманіе на это дѣло. Дѣло, охраняемое нами, такъ важно, и враговъ церкви такъ много, что во имя охраненія ея цѣлости если и могутъ быть печальныя ошибки, то …

– За что же эти люди страдали, – почти вскрикнулъ Нехлюдовъ.

Топоровъ поднялъ голову и скривилъ безкровныя губы въ самоувѣренную улыбку.

– Этого я вамъ не могу сказать. Могу сказать только то, что мы обязаны дѣлать для охраненія интересовъ народа. Мое почтеніе.

Топоровъ подалъ руку. Нехлюдовъ пожалъ ее и потомъ на лѣстницѣ вспомнилъ только, что ему надо было спрятать за спину руки, чтобы не дотрогиваться до руки этого негодяя. Отвѣтъ, который онъ боялся выразить себѣ на вопросъ: зачѣмъ они дѣлаютъ все это, теперь показался Нехлюдову почти несомнѣннымъ.

«Въ интересахъ народа? – повторялъ онъ слова Топорова. Въ твоихъ интересахъ, только въ твоихъ».

И мыслью пробѣжавъ по всѣмъ тѣмъ наказаннымъ, всѣмъ тѣмъ лицамъ, на которыхъ проявлялась дѣятельность учрежденія, будто бы возстанавливающаго справедливость и воспитывающаго народъ, отъ бабы, наказанной за безпатентную продажу вина, и малаго за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя зa поджогъ, и банкира за расхищеніе, и тутъ же рядомъ Марью Павловну зa планъ служить народу и просвѣтить его, и сектантовъ за нарушеніе православія, и Гуркевича зa приготовленіе къ конституціи, – Нехлюдову стало совершенно ясно, что справедливость тутъ была не при чемъ, а что все это дѣлалось для того, чтобы у казны были деньги для раздачи жалованья всей этой жадной арміи чиновниковъ, чтобы никто воровствомъ не нарушалъ спокойнаго пользованія удовольствіями, доставляемыми этимъ жалованьемъ, чтобы никто не смѣлъ думать измѣнить тотъ порядокъ, при которомъ получается много жалованья и можно безопасно владѣть награбленнымъ имуществомъ и, главное, чтобы никто не смѣлъ нарушить ту насильно внушаемую народу одуряющую его вѣру, при которой съ нимъ можно дѣлать что хочешь.

Отвѣтъ на вопросъ казался ясенъ и несомнѣненъ, но Нехлюдовъ еще не смѣлъ повѣрить ему.