Лев Гомолицкий
Сочинения русского периода. Стихотворения и переводы. Роман в стихах. Из переписки. Том II
Составители и издательство выражают глубокую благодарность Кафедре славистики, Отделению литератур, культур и языков и деканату Факультета гуманитарных и точных наук Стэнфордского университета за щедрую поддержку этого издания
Редакционная коллегия серии:
Р. Бёрд (США),
Н. А. Богомолов (Россия),
И. Е. Будницкий (Россия),
Е. В. Витковский (Россия, председатель)
С. Гардзонио (Италия),
Г. Г. Глинка (США),
Т. М. Горяева (Россия),
A. Гришин (США),
B. В. Емельянов (Россия),
О. А. Лекманов (Россия),
В. П. Нечаев (Россия),
В. А. Резвый (Россия),
Р. Д. Тименчик (Израиль),
Л. М. Турчинский (Россия),
А. Б. Устинов (США),
Л. С. Флейшман (США)
Издательство искреннне благодарит Юрия Сергеевича Коржа и Алексея Геннадьевича Малофеева за поддержку настоящего издания
© Tadeusz Januszewski (Warszawa), тексты Л. Гомолицкого, 2011
© Л. Белошевская, П. Мицнер, Л. Флейшман, составление, подготовка текста, предисловие, примечания, 2011
© М. и Л. Орлушины, оформление, 2011
© Издательство «Водолей», оформление, 2011
Стихотворные произведения
Стихотворения, не вошедшие в печатные и рукописные сборники или циклы и извлеченные из периодических изданий и рукописей
397. Блаженство
По глади лужицы резвился водомер, песчинки – скалы тихо проплывали, а в глубине, где мутен свет и сер, рождались тысячи и жили и желали. Чудовища-личинки, мураши, хвостатые, глазастые, мелькали. Стояли щепочки в воде на полпути, шары воздушные, качаясь, выплывали.
Мерцая радостно, созданьице одно – неслось в водоворот существованья. Все было для него и для всего оно, и не было печали и страдания. Пока живет – летит куда несет. Сейчас его чудовище поглотит… То жизненный закон… Нет страха, нет забот… Блаженством жизненным за то созданье платит…
—
В вонючей лужице блаженствует микроб. В чудесном мире великан прекрасный, живя, срубил себе просторный гроб и сел над ним безумный и несчастный.
398. Взятие города
(Отрывок)
Уж смылись флаги красною пено́ю над ошалевшей злобою толпою, оставив трупы черные в песке, как после бури в мутный час отлива. Но слышались раскаты вдалеке.
Внезапно днем два пробудивших взрыва. И началось: сквозь сито жутких дней ссыпались выстрелы на дно пустых ночей; шрапнель стучала по железной крыше, а черные железные шмели врезались шопотом, крылом летучей мыши, и разрывались с грохотом вдали.
Дымки гранат широкими шагами шагали между мертвыми домами, где умолкало пение шмеля; и брызгали из-под ступней гремящих железо, камни, щепки и земля – все оглушительней, настойчивей и чаще.
Глазами мутными я различал впотьмах на стенах погреба денной грозы зарницы, что через Тютчева предсказаны в стихах; хозяев бледные растерянные лица; и отголоском в слухе близкий бой, как хор лягушек ночью вдоль болота – в одно звучанье слившийся стрельбой; и хриплый лай за садом пулемета.
Как туча сонная, ворча, блестя грозой, ворочаясь за ближними холмами, застынет вся внезапной тишиной, но в тишине шум капель дождевой растет, пока сверкнет над головами, так бой умолк – в тиши, страшней громов, посыпался на город чмок подков…
Не сон – рассвет взволнованный и тени летящих всадников, горящий их кумач.
Двух обвиненных пленников «в измене» на пустырь рядом проводил палач. Сквозь грозди нежные акации и ветви их напряженные я подглядел тела навытяжку перед величьем смерти.
Без паруса, без шумного весла по голубому небу, расцветая, всплывало солнце – ослепленье век. Вода потопа, верно опадая, качала с пением торжественный ковчег.
(«Четки». – «Скит»)
399. Жатва
Ребенком я играл, бывало, в великаны: ковер в гостиной помещает страны, на нем разбросаны деревни, города; растут леса над шелковинкой речки; гуляют мирно в их тени стада, и ссорятся, воюя, человечки.
Наверно, так же, в пене облаков с блестящего в лучах аэроплана парящие вниманьем великана следят за сетью улиц и садов, и ребрами оврагов и холмов, когда качают голубые волны крылатый челн над нашим городком пугающим, забытым и безмолвным, как на отлете обгоревший дом.
Не горсть надежд беспамятными днями здесь в щели улиц брошена, в поля, где пашня, груди стуже оголя, зимой сечется мутными дождями. Свивались в пламени страницами года, запачканные глиной огородов; вроставшие, как рак, в тела народов и душным сном прожитые тогда; – сценарии, актеры и пожары – осадком в памяти, как будто прочитал разрозненных столетий мемуары.
За валом вал, грозя, перелетал; сквозь шлюзы улиц по
дорожным стокам с полей текли войска густым потоком, пока настал в безмолвии отлив. Змеится век под лесом вереница, стеной прозрачной земли разделив: там улеглась, ворочаясь, граница.
—
За то, что Ты мне видеть это дал, молясь, теперь я жизнь благословляю. Но и тогда, со страхом принимая дни обнаженные, я тоже не роптал. В век закаленья кровью и сомненьем, в мир испытанья духа закаленьем травинкой скромной вросший, от Тебя на шумы жизни отзвуками полный, не отвечал движеньями на волны, то поглощавшие в мрак омутов, безмолвный, то изрыгавшие, играя и трубя.
В топь одиночества, в леса души немые, бледнея в их дыханьи, уходил, и слушал я оттуда дни земные: под их корой движенье тайных сил.
Какой-то трепет жизни сладострастный жег слух и взгляд и отнимал язык – был ликованьем каждый встречный миг, жизнь каждой вещи – явной и прекрасной. Вдыхать, смотреть, бывало, я зову на солнце тело, если только в силе;
подошвой рваной чувствовать траву, неровность камней, мягкость теплой пыли. А за работой, в доме тот же свет: по вечерам, когда в горшках дрожащих звучит оркестром на плите обед, следил я танец отсветов блудящих: по стенам грязным трещины плиты потоки бликов разноцветных лили, и колебались в них из темноты на паутинах нити серой пыли.
—
Но юношей, с измученным лицом – кощунственным намеком искаженным, заглядывал порою день буденный на дно кирпичных стен – в наш дом: следил за телом бледным, неумелым, трепещущим от каждого толчка – как вдохновенье в сердце недозрелом, и на струне кровавой языка сольфеджио по старым нотам пело.
Тогда глаза сонливые огня и тишины (часы не поправляли), пытавшейся над скрежетом плиты навязывать слащавые мечты, неугасимые, для сердца потухали: смех (издевательский, жестокий) над собой, свое же тело исступленно жаля, овладевал испуганной душой. Засохший яд вспухающих уку —
сов я слизывал горячею слюной, стыдясь до боли мыслей, чувств и вкусов.
—
Боясь себя, я телом грел мечту, не раз в часы вечерних ожиданий родных со службы, приглушив плиту, я трепетал от близости желаний – убить вселенную: весь загорясь огнем любви, восторга, без пития и пищи, и отдыха покинуть вдруг жилище; и в никуда с безумием вдвоем идти, пока еще питают силы, и движут мускулы, перерождаясь в жилы.
То иначе —: слепящий мокрый снег; петля скользящая в руках окоченелых и безразличный в воздухе ночлег, когда обвиснет на веревке тело.
В минуты проблеска, когда благословлял всю меру слабости над тьмой уничтоженья – пусть Твоего не слышал приближенья, пусть утешенья слов не узнавал – касался, может быть, я области прозренья.
Скит
II.– 8.– 27 г.
Острог. Замок.
400. И. Бугульминскому
Не все ль равно, по старым образцам
Или своими скромными словами,
Не подражая умершим творцам,
Захочешь ты раскрыться перед нами.
Пусть только слов созвучие и смысл
Для современников невольно будет ясен,
Прост, как узор уму доступных числ,
И, как дыханье вечного, прекрасен.
Чтоб ты сказал измученным сердцам,
Измученным в отчаяньи скитанья,
И за себя и тех, кто молча там
Десятилетье принимал страданья.
Ведь Пушкин, смелый лицеист-шалун
И не лишенный, как и солнце, пятен,
За то и отлит внуками в чугун,
Что был, волнуя, каждому понятен.
401. Памяти Исидора Шараневича
1
Забывшая об имени народа,
как человек, отрекшийся от рода,
страна теряет имя и язык,
который в ней и от нее возник.
И языки чужие, у порога
стоявшие с насмешкой и мечем,
несут свои обычаи и бога,
опустошая пастбище и дом.
Когда же память прошлого святая
стоит на страже вечной, охраняя
что есть, что будет и что может быть,
тогда стране – пускай она в печали,
пускай ее пригнули и сковали —
дано расправить члены и ожить.
О прошлом память, точно вдохновенье,
ведет на бой… нисходит – в тишине.
Рисует мне мое воображенье
ее крылатой, зрячей и в огне.
2
Такой же, верно, и к нему впервые
она явилась в таинстве ночном.
Он юношей сгибался над столом,
заправив свечи ярко-золотые.
Бессонный шорох шарил и бродил
той лунной ночью в усыпленном зданьи,
когда невидных крыльев трепетанье
он над собой с волненьем ощутил.
И посвятил себя ее служенью,
построив храм священному волненью
ночной работы, шелесту страниц.
Из давнего, не подчиняясь тленью,
в него глядели вереницы лиц.
И шевелились кости под землею,
и обростали плотью, и вставал
к нему разбойник из Карпатских скал,
князь, венчанный короной золотою,
а и рассказ отчетливой рукою
он на страницах книг восстановлял.
3
Так перед робким юношеским взглядом
века вставали пробужденным рядом
и выплыли на свет из темноты
родной страны забытые черты.
Привыкнув видеть битвы и победы,
взгляд возмужал, оценивая беды
и торжество и поруганье прав —
стал остр и зорок, робость потеряв.
Когда же мудрость – мирное сиянье
вокруг его склоненного чела,
мягча морщины, сединой легла —
взгляд посетило внутреннее знанье, —
последним взмахом светлого крыла
окончилось тогда существованье.
И были дни его унесены
Историей к источнику творенья,
оставив нам заветом – вдохновенье
к борьбе за имя матери-страны:
Затем, что крепнут слава и свобода,
в тысячелетьях зачиная миг,
и что, забыв об имени народа,
страна теряет имя и язык.
402. Голос из газетного подвала
1
В те апокалипсические годы
Великой русской казни и свободы,
Когда земля насыщена была
И, вместо кучи мусорной, могила
Для свалки тел расстрелянных служила, —
Известкою облитые тела
(Для гигиены… о насмешка века!)
Порою шорох жуткий проникал —
Меж скольких трупов кто-то оживал
И раздавался голос человека.
—
На дне жестокой гибели и зла,
Где боль и ужас встали у порога
Уничтоженья, затмевая Бога
И заслоняя прежние дела,
С последним вздохом кротким или злобным,
Инстинктом зверя, духом ли живым
Дать знать о нас другим себе подобным
Мы человечьим голосом хотим.
2
Не та же ли таинственная сила
Меня дыханьем смертным посетила.
Я не успел или не смел помочь
Душе ее познавшей в эту ночь…
Закрыв глаза, сквозь явь я видел – плыли
По тьме прозрачным дымом облака;
Как за дневною сутолкой века,
За ними звезды неподвижны были.
И тьма стояла над моей страной;
Скрестились в ней и ветры и дороги —
По ним блуждали люди, псы и боги
И развевался дым пороховой.
—
Под гибнущими, гибель проклиная —
О ком я знаю и о ком не знаю —
За них за всех, за самого себя,
Терпя, стыдясь и, может быть, любя,
Я делаюсь невольно малодушным,
И языком – гортани непослушным,
Который мыслям огненным учу,
Дать знать о нас: о мне и мне подобных:
Озлобленных, уставших и беззлобных,
Я человечьим голосом хочу.
3
Из года в год в наш день национальный
С подмосток, гордо стоя над толпой,
Мы повторяем: Пушкин и Толстой…
Наш день стал днем поминки погребальной.
Дух отошел. На пробе страшных лет
Все выжжено и в думах и в сознаньи.
Нет никого, чтоб обновить завет
И утвердить по-новому преданье.
Но дух, как пламя скрытое в золе,
Невидно тлеет, предан, ненавидим.
И мы, давно ослепшие во зле,
Изверившись, и смотрим и не видим.
Есть признаки – он говорит без слов,
Он их бросает под ноги, как бисер:
Расстрелян был безвинно Гумилев…
Пожертвовал собою Каннегиссер…
А сколько их, смешавшихся с толпой,
Погибнувших безвестно и случайно!
Кто видел, как у разгромленной чайной
Упал один убитый часовой?
Он, может быть, венчанья ждал в поэты,
А у судьбы – глагола только «мочь».
И в грудь его втоптал его сонеты
Тот конный полк, прошедший мимо в ночь.
Но он был молод и встречал, конечно,
Смерть, как встречают первую любовь.
И теплотой (как все, что в мире вечно)
Из губ его текла на камни кровь.
Кто видит нас, рассеянных по свету:
Где вытравлен из быта самый дух,
И там, где в людях человека нету,
Где мир, торгуя, стал и пуст и глух?
Сквозь скрежеты продымленных заводов,
Сквозь карантин бесправия и прав,
В труде, в позоре на себя приняв
Презрение и ненависть народов —
Пускай никто не ведает о том,
Гадая, в чем таится наша сила, —
В своем дыханьи правду мы несем,
Которую нам Родина вручила:
Мы думаем, мы верим… мы живем.
В какой-нибудь забытой солнцем щели,
Где на груди бумаги отсырели,
Придя с работы в ночь, огарок жжем,
Чтоб, победив волнением усталость,
Себя любимым мыслям посвятить:
Все наше знанье, тяготу и жалость
Во вдохновенном слове воплотить.
Мы боремся, заранее усталы
Под тяжестью сомнений и потерь, —
Стучимся в мир… Газетные подвалы
Нам по ошибке открывают дверь.
Но верим мы: придут и наши сроки —
В подвалах этих вырастут пророки.
Пускай кичатся этажи газет
Партийной славой временных побед, —
Что истинно, ошибочно и мерзко
(Пусть это странно и смешно и дерзко!),
Здесь, в их подвалах, мы хотим опять
Горящими словами начертать.
403. Голос из газетного подвала. II. Дорожное распятие
В чистiм поли на горбочку
Чистит солдат вiнтовочку.
Чистит вiн, прочищаe,
На хрест Божiй вiн стрiляe.
Як вистрилив – зробив рану,
Зробив рану пiд рукою;
Полялася кров рiчкою.
—
Сiм ангелiв iдуть,
В руках чашi несуть.
В руках чашi несуть,
Кров Христову соберуть.
Современный народный стих.
Среди колосьев, между звезд падучих висит Кого не принимает гроб.
Вторым венком из проволок колючих кто увенчал Его поникший лоб?
Веревки мышц покрыли гноем птицы, тряпьем по ребрам рваным Он покрыт.
Он бородой касается ключицы и неподвижно между ног глядит.
Его покрыли язвой непогоды. Он почернел от вьюги или гроз.
И на дощечке полустерли годы «Царь иудейский Иисус Христос».
Проходят мимо люди поминутно, товары тащат, гонят на убой,
Не замечая мук Его, как будто Он никогда не был Собой.
И только в ночь удобренные кровью, засеянные трупами поля
Целуют пальцы ног Его с любовью и ищут мертвых глаз Его, моля;
За темноту земной могильной плоти, ее покорность мускулам людей;
За то, что в мире, битве и работе не помнят люди горя матерей…
Проходит ночь, как пролетают тучи, и открывает воздух голубой.
Среди колосьев, проволок колючих висит Господь забытый и – немой.
1
В сухую трещину дорожного распятья засунул черт наскучившее платье и, скорчившись, у стоп Его издох, уставясь кверху мимо звездных пятен.
Светало. Поле задержало вздох. И огненной небесною печатью между колен земли родился «бог». Тогда, гудя, лесов поднялись рати.
Седой зеленый, отрясая мох, шел между сосен девок полоняти, жалевших деду домовому крох.
И поп, увидев в церкви свет с кровати, пошел с ключом и, говорят, усох, окостенев и сморщась, как горох.
2
На митинг о религии плакаты прибыли в город. Дети и солдаты слыхали, как смеялся и грозил с трибуны страшным голосом щербатый.
Один солдатик, проходя, вперил глаза в распятье, говоря: «Богатый!..» и в крест, нацелясь, пулей угодил. Все видели, был ей пробит Распятый.
Ни простонал, ни вздрогнул, ни ожил. Обвисший, пыльный, на полей заплаты от вечной муки взора не открыл.
И только к ночи в мышце узловатой у круглой ранки возле шейных жил смолистой каплей желтый сок застыл.
3
Простоволосой женщина чужая, крестясь и в голос дико напевая, пришла, и видел весь народ, толпясь, как плакала, распятье обнимая.
Потом, зовя «мой сокол» и «мой князь», косой своей распущенной седая отерла рану у Христа, молясь и ни на чьи слова не отвечая.
Когда же села на сухую грязь у подорожного пустого края, – горящим взглядом в лица уперлась.
Все думали, что это Пресвятая, и так толпа над нею разрослась, что комиссар объехал их, грозясь.
4
Пошло в народе, будто божьи слуги к кресту слетают. Съехалась с округи комиссия… Пришел патруль стеречь, затворы пробуя (шутя или в испуге).
Народ растаял. Заревая печь потухла, раскалившись. В страдном круге тащила ночь, не думая отпречь, по краю неба тучи, словно плуги.
Едва патруль успел, балуясь, лечь, как в поле черном, где сошлися дуги холмов, поднялся контур чьих-то плеч.
Под ним и конь увязнул до подпруги. Донесся скрип кольчуги ржавой… речь, и виден был в руке упавшей – меч.
5
И сон нашел на сторожей, покуда они смотрели, замерев, на чудо. Тогда упала тень от трех людей, скользнувшая неведомо откуда.
Они казались выше и черней в одеждах длинных: как края сосуда, внизу свивались складки их плащей, и вел один на поводу верблюда.
То были боги, выгнанные ей – Россией буйной – на потеху людям, из усыпленных верой алтарей.
Был Магометом тот, что вел верблюда; прямой и гибкий, как тростинка, – Будда и в седине и гриве – Моисей.
6
Перед Распятым молча боги стали, и, потрясая над собой скрижали, заговорил внезапно Моисей – и речь его была из красной стали.
– «Ты, разделивший племя иудей, принесший миру бунты и печали! Ты, опьянивший, как вино, людей, чтобы себя как звери пожирали!
– Тебе бы быть путем моих путей. Субботним вечером, как вечно сотворяли, творить молитву над плодами дней,
– Не расточать того, что мы скопляли, не обращать бы на себя своей безумной мудрости и гордости речей».
7
К верхушкам пальцев, пахнувших степями, с улыбкой скользкой приложась губами, тогда сказал, склонившись, Магомет: «Муж из мужей, единый между нами!
– Ты был среди земных могучих «нет» девичьим «да». Ты детскими руками хотел с победой обойти весь свет, как чадами кишащий племенами.
Тебе бы быть мечом – ты был поэт! – огнем в лесу и львом между зверями! – Как медь, расплавив, лить в толпу завет!
– Ты не хотел ей дать игрушкой знамя. Так вот, найдя в самой себе ответ, толпа встает – ей в средствах равных нет».
8
– «Грешивший Бог Любовью и страдавший! не лучше ли я поступал, признавший и дух и тело мыльным пузырем» – так начал Будда, до сих пор молчавший.
– «Тебя мы в страшном виде узнаем – труп затвердевший, к дереву приставший; упрягом вечным – лезвием над сном повисшим молча над землей уставшей.
– Как буря ночью с ливнем и огнем, проходит смерть над жизнью пожелавшей и разрушает этот хилый дом.
– Боль победивший и любовь изгнавший и жизнь вне всякой жизни отыскавший, бесстрастный, – будет истинным вождем».
9
Змея тумана синеватым чадом кусала крест и обливала ядом. И Он с креста богам не отвечал ни дрожью мышц, ни стонами, ни взглядом.
Залитый кровью от терновых жал, тряпьем повитый – нищенским нарядом, копьем и пулей раненный, молчал над новой стражей, так же спящей рядом.
И, распростертый от Карпатских скал до мшистых тундр, опустошенным садом в молчаньи мир у ног Его лежал,
тот мир, который княжеским обрядом Его нагое тело окружал, был искушен, оставлен и восстал.
404. Бог
Мой Бог – Кто скрыт под шелухой вещей, Кого назвать боялся Моисей, о Ком скрывал на проповеди Будда, и Иисус – назвал Отцом людей.
Мой Бог, Кто будет жив во мне, покуда я сам Его живым дыханьем буду; в начале шага, взора и речей, о Ком, во мне живущем, не забуду;
Кто не прибег еще для славы к чуду в тюрьме и смуте, в воздухе полей, в толпе, к ее прислушиваясь гуду, в возне плиты и воплях матерей;
Кто делает все чище и добрей, открытый в жизни маленькой моей.
405. Любовь
У звезд и трав, животных и вещей есть Плоть одна и Дух единый в ней.
Он есть и в нас, – пусть цели и нажива нас гонят мимо жизней и смертей.
Но ты смирись и уважай людей: что в них и с ними, жалко и красиво;
ты сожалей и милуй все, что живо – не повреди, щади и не убей.
Люби не Я, как тело любит душу: и соль морей, и каменную сушу, и кровь живую, и в броженьи звезд земного шара золотую грушу.
Как из птенцов, свалившихся из гнезд, дыши на всех: на выжатых как грозд, на злых и наглых, вора и кликушу, кто слишком согнут и кто слишком прост.
Пусть твоего Дыханья не нарушит ни жизнь, ни смерть, ни почести, ни пост, который в ранах папиросы тушит.
406. Земной Рай
Заря цветет вдоль неба, как лишай. Где труп кошачий брошен за сарай, растет травинкой желтой и бессильной отвешенный так скупо людям рай.
Вот проститутка, нищий и посыльный с податками на новый урожай. Перед стеной тюремной скверик пыльный, солдатами набитый через край…
Есть тьма – есть свет, но, веря невзначай, они идут… разгадка непосильна, и не спасет ни взрыв, ни крест крестильный.
407. голем
Один раввин для мести силой гнева, слепив из глины, оживил голема. Стал человечек глиняный дышать.
Всю ночь раввин учил его писать и нараспев читать от права влево, чтоб разрушенья силу обуздать.
Но дочь раввина называлась Ева, а Ева – Хава значит: жизнь и мать, – и победила старца мудрость – дева.
Придя для зла, не мог противостать голем любви и глиной стал опять.
—
Не потому ли, плевелы посева, боимся мы на жизнь глаза поднять, чтоб, полюбив, не превратиться в пядь.