Лев Гаврилов
Повести о войне и блокаде
Лев Гаврилов
ЛЁНЬКИНА ВОЙНА
Посвящаю дочери Марине
Эту книгу о ленинградской блокаде написал житель блокадного Ленинграда – известный писатель, поэт, сатирик Лев Гаврилов. Просто, без пафоса, но с большой выразительной силой рассказал он о взрослых и детях, чья жизнь могла оборваться в любой момент от фашистских снарядов и мучительного голода. Нечеловеческие страдания не могли убить в них совесть, благородство, сострадание, любовь, чувство дружбы.
Главный герой повествования – обыкновенный мальчишка с острова Голодай. Ему вместе с мамой пришлось пережить в огненном кольце самые жуткие месяцы, пока их не эвакуировали через спасительную ледовую трассу Ладожского озера.
ЛЁНЬКА
Лёньке десять лет. У него на носу веснушки, на лбу челка, глаза серые, уши врастопырку и всегда обветренная нижняя губа. Живет Лёнька на Голодае. В трехкомнатной коммуналке с мамой, папой и девятью соседями. Лёнькина мама – научный работник. Она или что-нибудь читает, или что-нибудь пишет, или бегает из комнаты в кухню и оттуда кричит, что опять все пригорело или опять все выкипело.
А Лёнькин папа – электрик. Он ничего не читает и ничего не пишет. Он или курит, или играет на мандолине, или ходит с Лёнькой в баню. Потому что в квартире есть ванная комната, но нет ванны и нет горячей воды.
– А зачем нам ванна, – говорит Лёнькин папа, – если до бани доплюнуть можно?
И Лёнька с ним согласен. Нет ванны – и не надо.
Зато у Лёньки есть обруч с водилой из толстой проволоки, самокат со скрипом, мяч и двухколесный велосипед с цепной передачей.
А еще у Лёньки есть Гошка из второй парадной. Друг на всю жизнь.
Гошка живет с мамой и бабушкой, а его папа геройски погиб на войне с финнами.
А в новом, 1941 году на Лёньку упала елка с мандаринами, конфетами и игрушками. Соседка тетя Варя сказала, что это плохая примета. А Лёнькина мама ответила, что это Лёнькин папа плохо сколотил крест для крепления елки и приметы здесь ни при чем.
А еще в этом году Лёнька закончил третий класс и ждет, что вот-вот наступит тот день, когда он уедет на все лето в Зябицы.
КУХНЯ
И этот день наступил, но получился какой-то суматошный.
Мама прибегала из комнаты в кухню, что-то говорила Бабане, убегала, потом прибегала снова и опять что-то говорила.
А Бабаня молчала. Она разжигала примус.
Лёнька тоже молчал. Он сидел на табуретке у холодной батареи отопления и молчал.
А вокруг него была кухня. Замечательная квадратная десятиметровая кухня на три семьи. С бетонным полом, с тремя столами, внутри которых скрывалась всякая всячина, Лёньке неизвестная. Над столами нависла полка с кастрюлями, сковородками, мисками и всякими дуршлагами.
А еще на кухне были железная раковина и медный кран. Имелась на кухне дровяная плита. А над нею в стене – дырка. Для самоварной трубы.
Под окном кухни, под его подоконником, находился холодильный ящик. Назывался он холодильным потому, что в нем тоже была дырка. Зимой через эту дырку в ящик проникал мороз, а летом в нем было прохладно, так как окно выходило на север и дырка тоже выходила на север. В этом ящике хранили продукты.
Так вот, Лёнька сидел на кухне и ждал, когда же эта суматоха закончится: мама перестанет бегать туда-сюда, а Бабаня наконец-то разожжет примус, хотя это дело непростое.
БАБАНЯ
Бабаня тоже была замечательная. Во-первых, она сестра Лёнькиного деда и, значит, маме приходилась тетей, а Лёньке – двоюродной бабушкой. Звали ее Анна Ивановна. Лёнька упростил бабушку Аню до Бабани. И все. Никто не спорил. Потому что было это в далеком детстве, а теперь ему уже десять лет. Во-вторых, Бабаня виновата в том, что Лёнька родился в Казани, а не в Ленинграде: когда-то в Бабаню влюбился государственный человек. Это когда она была молодая, красивая и политически грамотная. А вскоре его вдруг назначили председателем Совнаркома одной республики. Он уехал в Казань и увез с собой Бабаню. А потом туда приехала Лёнькина мама учиться на химика в Казанском университете. Ну, училась бы и училась. Но она встретила там Лёнькиного отца. А все знают, что от таких встреч бывает. Поэтому Лёнька родился в Казани.
Но, как говорится, учиться и баинькать детей трудно. Мама вернулась в Ленинград, вверила Лёньку бабушке с дедушкой, а сама перевелась в Техноложку, где опять училась на химика.
А Бабанин человек привез из командировки в Германию дамочку – немку. Он сказал Бабане, что у них с дамочкой любовь, а значит, Бабаня пусть катится обратно в Ленинград на свою Гончарную улицу. Бабаня укатилась, а в 1937 году узнала, что ее бывшего расстреляли за шпионаж в пользу Германии. Расстреляли вместе с дамочкой. Лёнька, когда услышал эту историю, подумал: «Так ему и надо! Не обижай Бабаню!»
КОМНАТА
Так вот, Лёнька сидел на табуретке, Бабаня наконец-то разожгла примус, мама поставила на него кастрюлю с супом, убавила коптящую керосинку и стала объяснять Бабане, куда она поедет с Лёнькой на все лето: сначала на трамвае до вокзала, потом на дачном поезде надо доехать до Волосово. Там Бабаню и Лёньку встретит Ионыч, и на лошади они поедут до Зябиц.
Лёнька тихонько хихикнул, представив себе, как Бабаня, Ионыч и он едут верхом на одной лошади.
Мама посмотрела на Лёньку, сказала:
– Ничего смешного нет.
И пригласила в комнату перекусить на дорожку.
И они пошли в комнату. Комната тоже была замечательная. Похожая на самоварную трубу. Вернее, на сапог. В ней целых 12 метров. Вместе с Лёнькиным закутком. Он был похож на ту часть самоварной трубы, что втыкается в дырку над дровяной плитой. В Лёнькином закутке стояла его кровать с пружинным матрасом, невысокий столик упирался в стенку, а стул обычно упирался спинкой в стол. В остальной части комнаты с трудом разместились комод, родительская кровать, шкаф, стол и два стула. Вот и все. Больше ничего не поместилось. Эти 12 метров мама называла дворцом имени Романыча. А Романыч – это Лёнькин отец. Его все так звали. Уважительно: Романыч.
ПОЕХАЛИ
И вот суматошная часть дня закончилась. Они перекусили, после чего Бабаня сказала:
– Вера, приезжай ко мне на Гончарную, я научу тебя готовить. А то…
Мама усмехнулась, но ничего не сказала, и они поехали.
В трамвае Лёнька сидел у окна. Трамвай был замечательный. Назывался «американка». В нем двери закрывались сами, и нельзя было ездить на подножке, как в старых трамваях. А можно только на «колбасе» последнего вагона.
До вокзала ехали молча. Бабаня только пожаловалась:
– Ты чем набила чемодан? Мне же его не поднять.
Мама ответила, что в вагон она его затащит, а там встретит Ионыч.
– А если не встретит?
Мама пожала плечами, и они пошли на вокзал.
В дачном поезде Лёнька тоже сидел у окна. И Бабаня сидела у окна. Напротив.
Лёнька думал о том, как здорово он проведет каникулы.
О чем думала Бабаня, Лёнька не знал. Наверное, о том, встретит их Ионыч или нет.
ПРИЕХАЛИ
Ионыч их встретил. Он схватил чемодан, крякнул и потащил к председательской бричке.
Лёнька сразу узнал высокую белую лошадь. Звали эту лошадь Хозяйка. Конечно, председатель колхоза не дал своего Гнедого, и Ионыч запряг Хозяйку. Она и впрямь считалась хозяйкой в конюшне. Возила воду в большой бочке, возила сено, овес и все, что требовалось лошадям в конюшне. Потому и Хозяйка.
Лошадь узнала Лёньку и заржала вполголоса. Лёнька достал из кармана притыренный кусок булки и протянул Хозяйке. Лошадь мягкими губами вежливо взяла булку с Лёнькиной ладони. Она жевала и благодарно кланялась.
– Ну, кончай миловаться, поехали, – сказал Ионыч и хлопнул вожжами по спине Хозяйки. Она не обиделась и неспешно пошагала в сторону Зябиц. Она всегда не спешила. А Бабаня через каждый километр спрашивала:
– Далеко еще?
– Далеко еще, – отвечал Лёнька.
Хозяйка дошла до дома Ионыча, когда стемнело. Ионыч с трудом затащил чемодан в сени, а тетя Вера, жена Ионыча, приветствовала Бабаню и Лёньку словами:
– Ну, вот и вы! Идите скорей, а то драчена остынет.
Лёнька собирался поехать на конюшню помочь распрячь Хозяйку, но как услышал про драчену, передумал. Потому что драчена у тети Веры замечательная!
– Ух ты! – сказал он восторженно, радуясь, что суматошный день заканчивался просто прекрасно. Драчена была знатная, молоко горячее, а хлеб тетя Вера сама испекла в русской печи. И масло сбивала сама из сливок. Мутовкой из срезанной верхушки молодой елки.
После еды тетя Вера пошла устраивать Бабаню, а Лёньку послала на сеновал, где ему уже была готова постель. Сено было прошлогоднее, колючее и чуть прелое.
Лёнька улегся на матрас, слушал, как вздыхает внизу корова Зорька, как толкаются овцы, и смотрел в окошко на небо. Оттуда заглядывала луна и подмигивали звезды. Лёнька тоже подмигнул звездам и любопытной луне и заснул сном счастливого человека, у которого начинались каникулы.
ЗЯБИЦЫ
Бабаню в Зябицах тамошние женщины насмешливо прозвали барыней. После завтрака она выносила стул, ставила его у крыльца, садилась, раскрывала цветастый зонт от солнца и читала книгу без картинок.
А Лёнька просыпался в четыре часа утра, потому что тетя Вера доила Зорьку, потом выпроваживала корову и овец за ворота, в стадо, которое пастух хлестким кнутом прогонял мимо дома Ионыча в сторону леса.
Дом Ионыча был последним в Зябицах. Объяснялось это очень просто. Ионыч долго был единоличником. Обосновал свой хутор и вступать в колхоз не хотел. Но, как говорили в Зябицах, потом он испугался, что его раскулачат, и попросился в колхоз с тремя лошадьми. Его из-за этих лошадей и приняли. Лошадей определили в колхозную конюшню, а Ионыча назначили конюхом.
Дом Ионыча был добротный, привезенный с хутора, а крыша – соломенная. У всех в деревне крыши покрыты дранкой, а у Ионыча – соломенная. Даже Лёнька колол короткие полешки на дранку. Но ее все равно не хватало на всю крышу. А частями крышу крыть нельзя – так говорил Ионыч.
Когда соседка тетя Варя предложила отправить Лёньку в деревню Зябицы в первый раз, мама спросила: «А большая деревня?»
Тетя Варя ответила, что дворов пятьдесят, не больше.
Лёньке такой ответ совсем не понравился: как это пятьдесят дворов? А дома-то где? Он даже хотел отказаться ехать в бездомные Зябицы. Но мама его успокоила, объяснив, что двор – это дом и земельный надел. Вот.
А деревня оказалась замечательной. Она начиналась от дороги в Теглицы и широкой улицей уходила вправо. Посреди деревни стоял большой пожарный сарай. Лёнька знал, что в пожарном сарае есть телега с большой бочкой и насосом, похожим на детские качели. А еще в деревне была каменная рига, где хранилось колхозное сено. За домами располагалась колхозная конюшня.
В конюшне вместе с другими лошадьми жила Хозяйка. А на скотном дворе кроме коров обитал здоровенный бык по кличке Борька. Этот бык всегда с подозрением смотрел на Лёньку, и он его побаивался.
Когда Бабаня спросила маму перед отъездом, есть ли в Зябицах река, мама сказала, что нет, и Бабаня облегченно вздохнула:
– Вот и хорошо, а то в речке утонуть можно, – и посмотрела на Лёньку.
И мама посмотрела на Лёньку. Лёнька понял мамин взгляд и не проговорился Бабане о зябицких прудах. В этих прудах купаются не только местные ребята, но и взрослые. Причем все купаются в голом виде. Но знать об этом Бабане не обязательно.
А еще в Зябицах был небольшой магазинчик – сельпо.Там продавали всякую всячину, кроме булки. А еще не было в Зябицах электричества и водопровода.
– Подумаешь, – сказала на это Бабаня, – зато люди хорошие.
ЛЁНЬКИНЫ ХЛОПОТЫ
Первые недели Лёнька помогал Ионычу по конюшенным делам: ездил с Хозяйкой за водой на ближний пруд, убирал навоз, смотрел, как Ионыч ремонтирует хомуты и другие детали упряжи. Ионыч протыкал стыкуемые куски кожи широким шилом и протягивал через дырку тонкий сыромятный ремешок, сшивая те места, где требовалось.
Указательный палец правой руки Ионыча был, как он говорил, негибучим. Он торчал, мешая Ионычу работать.
Деревенские мальчишки передавали Лёньке слова взрослых, будто Ионыч сам повредил себе палец, чтобы его не взяли на войну в 1914 году, а всем сказал, что это лошадь наступила копытом.
Лёнька этому не верил, но и не спрашивал Ионыча, правда ли это. Хотя очень хотелось спросить.
Несколько раз Лёнька ходил с тетей Верой полоть картофельное поле. Это поле заросло желтыми цветочками. Их называли бутками.
Когда Лёнька показал такой цветок Бабане, она спросила:
– Что это?
Лёнька ответил:
– Бутка.
Бабаня покачала головой и сказала, что будка – это где собаки живут, а это называется сурепка. Но Лёнька знал, что такое репка, правда без су-, и с Бабаней не согласился. Бутка и есть бутка.
А еще Лёнька сгребал сено на конных граблях, отвозил с Хозяйкой бидоны с налоговым молоком в Местоново, и еще много чего.
А любимым делом Лёньки было ночное. Бабане вовсе не нравилось, когда он уходил из дома на всю ночь. Но Ионыч ее убедил, что ничего страшного нет, и она ему поверила.
Ночное – это замечательное дело! Лошадей отгоняли за деревню, в поле, стреноживали передние ноги путами, чтобы не разбежались кто куда, и они отдыхали после трудового дня, каждая по-своему. А Лёнька и Ионыч ложились на расстеленный овчинный тулуп и смотрели то на лошадей, то на небо. Ионыч, человек неразговорчивый, однажды вдруг спросил Лёньку:
– А как ты считаешь, Леонид, будет война с немцами или нет?
– А война – это как? – спросил Лёнька.
Ионыч промолчал.
Лёнька смотрел на темное небо и думал о войне. Он знал, что война – это когда побеждают наши, а враги бегут, бегут, бегут…