Лев Аскеров
Его Голгофа
Он был на волосок от смерти в горах Ирана, когда тайным агентом от советской разведки был внедрен в курдское племя… Он мог умереть в «кремлевке» от коварно ударившего его инфаркта… Его мог растерзать собравшийся в аэропорту Бина пьяный, одурманенный наркотой и подзуживаемый подлецами, сброд… Он мог погибнуть и в Кировабаде, когда без боязни приехал договариваться с мятежным полковником Суретом… Мог… Но судьба устраивала так, что он с честью выходил из этих поединков со смертью. Его берегли не мы, его современники. Его хранили небеса. Ибо каждый приходящий в мир сей приходит с предназначением, которое несет он в себе и на себе, как Иисус нес свой крест, поднимаясь на вершину Голгофы…
Таков лейтмотив предлагаемой вам повести, основанной на неизвестных широкому кругу людей, фактах и эпизодах из жизни Гейдара Алиева.
1.
Стюардесса почтительно отступила, и он первым вышел на трап. Высокий, статный, светлый. Спускавшиеся вслед за ним пассажиры, держа ручную кладь – кто подмышками, кто чуть ли не в зубах, – рукоплескали ему. Приглушенные звуки хлопков в ладоши доносились и из салона самолета.
– Земля… – ступив на бетонку, тихо промолвил он.
Сейчас это оброненное им слово звучит во мне, как торжествующий возглас моряка, увидевшего с вершины мачты кромку родного берега… Это сейчас. А тогда…
Тогда, не выпуская протянутую для пожатия руку, я потянул его к неприглядному на вид и неприметно стоявшему тут же «жигуленку». Он скользнул по мне отдающим сталью взглядом. Тем, кто с ним работал, этот взгляд был хорошо знаком. Одного его было достаточно, чтобы понять свою вину и его недовольство.
– Гейдар Алиевич, садитесь в него. Я потом вам все объясню, – твердо сказал я.
Сказал и поймал себя на том, что первый раз за многие годы, что мне приходилось с ним общаться, я допустил повелительную интонацию. Это вырвалось у меня невольно, из самого сердца, на которое давило чувство реальной опасности за его жизнь. Секунду поразмыслив, он, молча, вместе с сопровождавшим его полковником КГБ Махмудом Мамедгулиевым, нырнул на заднее сидение «жигуленка». По другую сторону от Гейдара Алиевича устроился его брат Джалал. За рулем уже заведенной машины сидел прокурор Сумгайыта, нынешний министр юстиции, Фикрет Мамедов, а рядом с ним – будущий мэр столицы Рафаэль Аллахвердиев. Только за Аллахвердиевым захлопнулась дверца, как «жигуленок», взвизгнув тормозами, сорвался с места и помчался в сторону старого аэропорта Бина. Туда, где сейчас находится учебный полигон Национальной авиационной академии.
– Теперь будет все в порядке, – подхватив под руку, то ли спрашивая, то ли успокаивая меня, проговорил Рафик Расулович Халафов.
– Все будет хорошо, – бодро произнес я, хотя чувство тревоги продолжало саднить сердце.
Мы направились к депутатскому залу, откуда только вышли и где выработали тактику действий. Именно тактику. Именно этот, по сути, военный термин подходил к той взрывной обстановке, что сложилась на аэропортовской площади и которая, по замыслу организаторов, должна была закончиться трагедией. Как чуть позднее доподлинно стало мне известно, по сценарию разработчиков, дожидавшихся задуманного результата в кабинете президента страны Аяза Муталибова, они, намеревались объяснить ее так: «Дикий самосуд недовольных Гейдаром Алиевым людей». Заготовлен был также невинный по форме и садистский по содержанию комментарий к нему: «Мы предупреждали его не приезжать…»
Здесь они были правы. Действительно, предупреждали… О том, что ему не советуют делать этого, мне сказал сам Гейдар Алиевич еще 13 июля. Мы с ним в то время часто переговаривались по телефону. Тот звонок от него раздался ближе к полуночи. После обычных слов приветствия он сказал:
– Решил приехать. На 17 июля заказан билет. Как ты сморишь? Тебе с места видней…
– Очень одобрительно, Гейдар Алиевич, – ответил я.
Трубка умолкла.
– Вот как?! – после небольшой паузы отозвался он. – А мне с полчаса назад позвонил генерал и напустил страху. Ему, видишь ли, вдруг стало известно о моем готовившемся приезде, и он категорически не советует этого делать
Я не стал уточнять, откуда давно отстраненному от дел генералу стало известно о его приезде. Многозначительно произнесенные Гейдаром Алиевичем слова – «видишь ли» и «вдруг» – прозрачно намекали на источник информации. По этическим соображениям я не стану называть фамилию генерала. Генерал, и все.
– Ситуация нагнетается, Гейдар Алиевич, – продолжил я разговор. – В расчете на обывателей распускаются грязнящие вас провокационные слухи. Однако при той политической обстановке – конфликт с армянами, активное выступление «фронтовиков» – те, кому хотелось бы избавиться от вас, не решатся на такой шаг. Они только подрубят сук, на котором сидят. Не в их интересах… У многих сложилось впечатление, что власть в растерянности. Не знает, что ей делать. Ваше присутствие здесь необходимо.
– Значит, советуешь?
– Безусловно.
– Хорошо. Перед выездом позвоню.
Вылет в Баку на 17 июля Гейдар Алиевич отложил. Тонкий аналитик с очень чуткой интуицией и разносторонне информированный человек, думалось мне, он всегда поступал по-своему. Зачастую, как казалось со стороны, непредсказуемо, парадоксально и экспромтом. На самом же деле каждый шаг его, каждое слово отличалось строгой взвешенностью и точной выверенностью.
Гейдар Алиевич позвонил мне в первой половине дня.
– Здравствуй, Сабир. Вылетаю завтра… Я генералу сказал, что полковник Гусейнов утверждает: обстановка для моего приезда благоприятная… Номер рейса…
Я чуть было не сказал: «Знаю»… Я действительно знал и дату, и номер рейса. Их мне сообщил один из моих людей, работавших в КГБ. Если бы «знаю!» вырвалось у меня, его тут же бы вычислили. Телефон мой был под плотным колпаком известной службы. Я вовремя спохватился и до отбойных гудков успел бросить:
– Очень рад.
Потом стал названивать людям, с которыми Гейдар Алиевич долгое время работал, кого выдвигал на руководящие должности и кто клялся ему в вечной любви и преданности. Я предлагал им ехать встречать нашего бывшего шефа. Услышав мою просьбу, генерал сухо процедил:
– Я свой долг перед ним выполнил. Я его предупреждал…
Другие, чьи фамилии по определенным соображениям мне называть сегодня непристало, постольку-поскольку они, опять-таки стараниями Гейдара Алиевича, заняли высокие кресла во власти, тоже отказывались ехать встречать. Один сказался больным, другой сослался якобы на то, что едет в командировку, третий… Да что говорить! У них у всех находились благовидные предлоги…
Твердое и безоговорочное согласие я получил от шестерых. Их имена я не назвать не могу. Бывшие помощники Гейдара Алиевича, когда он возглавлял ЦК Компартии Азербайджана, – Рафаэль Аллахвердиев и Рамиз Таривердиев; Рафик Халафов, возглавлявший при нем ведомство ГУШОСДОР; Фикрет Мамедов – сотрудник сумгайытской прокуратуры; Рафаэль Мамедов – бывший заведующий отделом науки ЦК и академик Джалал Алиев.
Поехали на двух машинах – на подержанных «жигулях» Фикрета Мамедова и на «волге», принадлежащей Рафику Расуловичу.
Спереди, со стороны аэропорта, в открытые окна машины врывались отдаленный гул и невнятные отголоски чем-то возбужденных людей. Секунды спустя мы поняли в чем дело. Вся площадь у здания аэропорта была запружена толпой. И как только туда въезжал какой-либо автомобиль, чьи-то руки, как по команде, с разных ее концов вскидывали над головами транспаранты. Крупные, вырисованные, очевидно, профессиональным художником буквы, виднелись издалека. «Гейдар Алиев, ты нам не нужен!», «Гейдар Алиев – палач!», «Твои руки в крови народа!», «Вон из Баку, тиран!»…
Обогнув нашу «волгу», перед нами встал только прибывший автобус. Он был полон пассажиров, однако никто из него выходить не спешил. Из передней двери выпрыгнул молодой человек и вприпрыжку побежал в сторону гостиницы, где особняком стояла кучка мужчин. Они доброжелательно закивали ему, а молодой человек, указав на автобус, что-то спросил и, получив указание, так же резво побежал назад.
– Выходите, – крикнул он в проем открытой двери. – Все становитесь у депутатской комнаты.
– А где она? – спросил парень, разворачивая привезенный им транспарант.
– Я поведу, – пообещал тот попрыгунчик, что командовал ими, а потом добавил:
– Только не ошибитесь, когда он выйдет.
И тут, может, мне показалось, но на какой-то миг площадь затихла. Наверное, показалось, потому что надпись, вздернутая вверх приехавшими парнями, меня прямо-таки оглоушила: «Смерть тирану Гейдару Алиеву!» Она сразу приковала к себе внимание. Она гипнотизировала. К ней обернулись. И один из той кучки, где попрыгунчик получал инструкции повернулся к нам лицом. Я знал его. Он состоял в негласной, но хорошо известной бакинцам команде боевиков, выполнявших по заказу самые щекотливые поручения. Это был человек с явными криминальными наклонностями беспредельщика, подозревавшийся в рэкете, разбоях и ряде громких убийств. И не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, где находится мозговой центр этой беснующейся массы.
Неужели об этом обо всем не знают председатель КГБ Вагиф Гусейнов и министр внутренних дел Магомед Асадов? А если знают, почему не принимают мер? И где они?
Может происходящее здесь, происходит с их ведома и сейчас, сидя у себя в кабинетах, они с нетерпением ждут отсюда хороших вестей? Тогда это подлость. Да еще какая!
И тот и другой своим положением во властной иерархии обязаны были этому человеку, которого сейчас, если даже допустить, что не по их умыслу, то уж точно по их попустительству, толпа ждет и готовится растерзать.
Многие из нас еще помнят, поразивший всех, карьерный блиц-взлет Вагифа Гусейнова. Не знаю чем, но он приглянулся Гейдару Алиевичу. И вдруг из обычного корреспондента молодежной газеты («Молодежь Азербайджана») он становится ее редактором, а потом первым секретарем ЦК комсомола Азербайджана. Происходит это за какой-то неполный год. Затем усилиями Гейдара Алиевича его избирают секретарем ЦК Всесоюзного комсомола. Уже в ранге одного из молодежных боссов огромной страны он переезжает в Москву. А оттуда, по настоянию Гейдара Алиевича, его избирают первым секретарем Бакинского городского комитета партии – одной из славных своим революционным прошлым крупных партийных организаций.
Другому из этих двоих – Магомеду Асадову, вряд ли удалось бы стать заведующим отделом административных органов ЦК компартии республики, если бы опять-таки не Гейдар Алиевич. Его на этот пост не утверждало ЦК КПСС. Не утверждало по двум весьма веским причинам: по образованию он не был юристом и не имел достаточного опыта профессиональной деятельности. Гейдар Алиевич решил его вопрос одним звонком в Отдел административных органов ЦК КПСС: «Товарищ Савинкин,– сказал он заведующему Отделом,– я считаю, что рекомендованную ЦК Азербайджана кандидатуру Асадова можно поддержать. Я полагаю он потянет отдел». И возражавший Николай Савинкин, после звонка члена Политбюро, не мог не отказаться от своего решительного настроя. А Магомед Асадов, после такой должности, мог уже плавно опуститься в кресло главы карательного ведомства Азербайджана и стать обладателем генеральских лампасов.
И вот теперь жизнь человека, сделавшего из этой парочки, как говорится, людей, висела на волоске. А подвесили его на тот волосок – они. Ведь не знать того, что творится у аэропорта, они не могли. Уж кому-кому, а мне о порядках в органах известно не понаслышке…
– Дело серьезнее, чем я думал, – поймав мой взгляд на тех субъектах, вполголоса обронил Халафов.
Меня же более всего удивляло другое – поведение военных. Они с откровенной благожелательностью взирали на это, по-нездоровому суетящееся, скопище, а некоторые, запанибрата, распивали с ними отнюдь не безалкогольные напитки.
Очередную партию ящиков водки и пива бойкие ребята, прибывшие в том самом заслонившем нам дорогу автобусе, выставляли прямо под ноги людей.
– Товарищ полковник! – крикнул один из явно подвыпивших юнцов офицеру с погонами старшего лейтенанта, – Угощайтесь. Пиво холодное-холодное!
И старлей вместе с патрулем, стоявшим с ним рядом, упрашивать себя не заставили. Видеть, как советский офицер прилюдно со своими солдатами, в компании случайной уличной шантрапы, распивает пиво с водкой – мне до этого никогда не доводилось.
Подобного не должно было происходить. Ведь Баку уже третью неделю кряду жил в режиме объявленного комендантского часа, по жестким и неукоснительным требованиям которого категорически запрещалось собираться в группы даже из трех человек. Солдаты тут же обязаны были вмешиваться и разводить людей по сторонам. А тут… Сотни подвыпивших, одуревших от дармовой наркоты, невесть откуда понаехавших молодых людей. Они орут, матерятся. У них чешутся руки. Им нужна жертва. И ее им пообещали…
Мы с трудом проталкиваемся к дверям депутатской. Там, встопорщенной курицей, истерично кудахча, довольно странного и неопрятного вида женщина наскакивала на милиционера, заслонившего ей путь. Она пытается рукой дотянуться и царапнуть его по лицу. В один из таких моментов на ее запястье я заметил татуировку. Наверняка, подумал я, она – из контингента романинской женской колонии-лечебницы. А скосив взгляд в сторону, я обомлел. За ее спиной, словно в конвульсиях, дергался парень. Слюдяные глаза… В уголках мокрых губ пузырится пена… В руках – черный, с огромное яблоко, голыш. Меня аж передернуло. У кого-то морской голыш, у кого-то нож, а у кого-то, наверное, уже запотела ладонь, сжимающая в кармане рукоять револьвера.
Мы вошли вовнутрь.
– Дело более чем серьезное, – повторил Халафов. – Надо что-то предпринимать.
Озирая помещение, я кивнул. Пусто. Никого. Буфетчица со стеллажей поспешно убирала и складывала в ящик хрустальные бокалы, бутылки с яркими заграничными ярлыками, коробки конфет…
– Почему вы все убираете? – спрашиваю ее.
– А как же?! – испуганно говорит она.– Вы не видите, что творится? Сейчас ворвутся и разнесут все к чертовой матери. Там же,– буфетчица кивает на дверь,– джунгли.
– Джунгли,– соглашаюсь я.
С взлетного поля в зал вошел заместитель начальника гражданской авиации – мой тезка Сабир Ильясов.
Случай давал шанс. План действий выстроился сам собой. Я подозвал его к нам.
– Когда прибывает московский?
– Через четверть часа.
– Нужна твоя помощь, – говорю я ему.
– Пожалуйста. Окажу любую.
– Можешь «жигуленок» с площади завести на летное поле?
– Сделаю. Сам сяду рядом с водителем, и заедем.
– Можешь дать указание, чтобы о прибытии рейса объявили через 20 минут после того, как самолет приземлится?
– Нет проблем.
– Можешь приказать, чтобы в старом аэропорту нашему автомобилю открыли ворота на выезд?
– Не отходя с места. Говорите номер вашего «жигуля»…
Отдав необходимые распоряжения, Ильясов вместе с Фикретом Мамедовым поспешили на площадь к машине.
…Непрезентабельный и быстроходный «жигуленок», юркнув в настежь открытые ворота, вылетел на шоссе. Он вырвался из уготованных для одного из его пассажиров клещей неминуемой смерти…
По дороге в город, я сказал Халафову, что, зная Гейдара Алиевича, он станет нас упрекать за то, что мы втайне вывезли его из аэропорта. И точно. Я как в воду глядел. Уже когда мы все собрались в квартире академика Джалала Алиева, где он остановился, Гейдар Алиевич нам-таки выговорил.
– Вы неправильно поступили. Я должен был выйти на площадь и выступить. Я смог бы достучаться до них… Они услышали бы меня…
Мы молчали. А Рафик Расулович, наклонившись ко мне прошептал: «Как ты его хорошо знаешь».
Не знал я только тогда, что та памятная встреча, от которой я ни за что не отказался бы, для меня и моей семьи будет иметь нехорошие последствия. К этому я еще вернусь…
2.
Меня еще долго преследовал кошмар того дня. И всегда, даже сию минуту, когда вывожу эти строки, передо мной та, клокочущая утробной дикостью толпа, представляется одним жутким образом – слюдяными глазами дергающегося в конвульсиях дебила с огромным черным голышом в руках и верещащей женщиной с наколкой на запястье.
Страшно было подумать… Даже представить было страшно, что он, тот голыш, или вложенный кем-то в руку того слюнявого безумца пистолет мог лишить жизни человека, который за много лет нашего с ним общения стал, по существу, органической частью меня самого. Но с Божьей помощью в тот день, 20 июля 1990 года этому не суждено было случиться. Нить судьбы моей, причудливым образом завязанная с линией его жизни, не оборвалась и продолжалась до дня его естественной кончины. Она брала начало из моей молодости и, нанизывая на себя годы последнего столетия второго тысячелетия, дотянулась до первого века третьего тысячелетия. Что значит дотянулась?! Она продолжается. Она есть и будет. Она со мной. Она и с ним. Кто бы что ни говорил, я верю в это. Непостижим нам, смертным, механизм бытия нашего. Неисповедимы пути Господни!
Сейчас, пользуясь тем, что я жив и нахожусь в ясном уме и здравом рассудке, хочу сделать то, чего никогда не позволял себе – рассказать о нем, о Гейдаре Алиевиче. Каким я его знал и видел. Признаться, я никогда не позволял себе этого раньше, полагая, что если начну рассказывать, то утрачу самое сокровенное и самое ценное, что принадлежит только мне и ему.
А теперь близок занавес и моей жизни. И я решился. Мне захотелось, чтобы след от этой нити судьбы, связавшей нас, которая, естественно, исчезнет с поверхности земли вместе со мной, легла бы в вереницу зримых строчек для памяти тех, кто остается и тех, кто придет после них.
Мы с ним познакомились давным-давно. Вот написал «познакомились» и поймал себя на прямо-таки фантастическом, если не сказать сумасшедшем, ощущении. Когда я увидел его впервые, не сочтите за маразм и выдумку, мне показалось, что мы с ним знали друг друга еще задолго до этого дня. Не знаю как, но, судя по всему, было именно так…
…За окном кипел июнь 1962 года. Я – прокурор города Кировабада. Мне 29 лет. Я завален бумагами. И своими, и теми, что идут из Товуза, Ханлара, Шамхора, Газаха, Дашкесана… В мои прокурорские обязанности входил еще и надзор за правовой деятельностью районных и городских отделов КГБ. По одному из таких кировабадских дел я сейчас и дожидался прибывшего из столицы начальника отдела КГБ Азербайджана некоего Гейдара Алиева.
Открылась дверь, меня обдало прохладным сквознячком. Хотя откуда ему было взяться в этой июньской жаровне? Я поднял глаза. В кабинет, мягко улыбаясь и с ненавязчивой пристальностью изучая меня, вошел высокий, атлетического сложения мужчина. Его лицо показалось мне очень и очень знакомым. «Откуда мог я его знать?» – подумалось мне. Эта мысль еще долго не давала мне покоя, пока не вспомнил где я его видел. Я отыскал его в загадочных тайниках своей памяти. Он мимолетным, но почему-то ярким образом хранился не в столь уж отдаленной, по времени, в одной из ее ячеек.
… 1960-й год. Кировобад встречает Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Никиту Сергеевича Хрущева, который литерным поездом направлялся из Тбилиси в Баку на празднование 40-летия советизации Азербайджана.
Литерный безнадежно задерживается. Сгущаются сумерки. Люди волнуются. Я – заместитель прокурора города стою практически в гуще встречающих. И тогда мой взгляд выхватывает, стоявшего у выхода на перрон высокого, атлетического телосложения мужчину. Он сосредоточен. Глаза его ощупывают каждый уголок вокзала. Его мало кто замечает. Но именно он то и дело подзывает к себе кого-то из снующих тут же людей в штатском и, указывая глазами то в одну, то в другую сторону, где толпятся встречающие, отдает какие-то распоряжения.
А поезда все нет и нет. Народ, съехавшийся в Кировобад из окрестных городов и сел, чтобы хотя бы одним глазком посмотреть на «царя царей» необъятной державы порядком подустал. Шутка ли ждать четыре часа. Уже темнеет, а о литерном – где он и что с ним? – ничего неизвестно. И тут я еще раз мельком заметил этого высокого, атлетического сложения человека. Он, видимо, по чьему то зову, быстрым шагом подходил к группе высокопоставленных персон, окружавших первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Вели Юсифовича Ахундова. Ему там что-то сказали и он, козырнув, решительно направился в сторону, выстроившихся на вокзальной площади, правительственных машин.
Потом он мне больше на глаза не попадался. Зато память, по своим, понятным только ей соображениям, оставила его в одной из своих ниш.
Люди стали расходиться. Они были разочарованы. Им сообщили, что Хрущев сегодня не приедет. Правда, сообщили после того, как кортеж правительственных автомобилей, сорвавшись с места, на полной скорости покинул вокзальную площадь.
Утром кортеж разъезжал по городу уже с высоким гостем. Люди подумали, что тот долгожданный поезд прибыл поздно ночью. А это было не так. Впрочем, к этому я вернусь чуть позже…
… И вот три года спустя, он, этот высокий, атлетического сложения мужчина, которого я видел в тот памятный день на вокзале, снова передо мной. Теперь уже в моем кабинете.
Сейчас, вспоминая ту первую нашу встречу, состоявшуюся 45 лет назад, мне особенно не приходится напрягать память и восстанавливать ее деталь за деталью. Давно замечено, что первая встреча, как и первое впечатление, – со всеми сопутствующими нюансами и антуражем – остается с тобой навсегда.
– Я – Гейдар Алиев, – протянул он руку.
– Пожалуйста, – пригласив его за приставной стол, я сел напротив.
Есть та редкая порода людей, которые внушают уважение независимо от внешних данных и от того, какое он положение занимает во властной иерархии. А есть такие, которым, хоть водрузи на голову корону императора, никакого почтения к себе вызвать не могут. Мой гость принадлежал к первой категории.
Посмотрев на высокие стопки папок и развернутое на середине толстенное дело, над которым я только что корпел, он покачал головой. Я подумал, что ему не понравился беспорядок.
– Ничего не поделаешь, Гейдар муаллим…
– Гейдар Алиевич, – поправил он меня, давая понять, что предпочитает обходиться без дополнения «муаллим». – А вас как по отчеству?
– Сабир Мамедович.
С тех пор меня все и всегда называли именно так – Сабир Мамедович. Только он, Гейдар Алиевич, после долгих лет знакомства и совместной косвенной и прямой деятельности называл меня Сабиром и обращался на «ты». И то делал это с глазу на глаз.
– Такой поток поступающих дел, Гейдар Алиевич, – продолжал я разговор, – что исключить неряшливость на столе я не могу.
– Понятно, рабочая обстановка. У меня не лучше, – согласился он. – Не успеешь закончить с одной партией дел, как приносят другую.
– Еще большую, чем была, – подхватываю я.
Он смеется.
– Иногда, – говорю я, завидую начальникам ЖЭКов. У них и бумаг мало, и им все равно, когда – сегодня или завтра поставить в них подписи и печати… Для них все это – канцелярщина.
– Тут Сабир Мамедович, – хитро щурится он, – мне думается, все – в качестве человека. В его внутренней ответственности и добросовестности. Ведь любое заявление, каждая бумага – чья-то проблема. А в нашем случае – даже судьба. И я давно пришел к такому выводу: о человеке можно составить мнение по тому, как он относится к письмам, заявлениям и вообще документам. Если как к никчемной канцелярской рутине – значит, ты имеешь дело с субъектом черствым и бездушным, как та же бумага. А если он читает, въедается в каждую строчку, вникает, видит проблему и ставит себя на место заявителя или обвиняемого…
Гейдар Алиевич сделал паузу, а затем добавил:
– … стало быть, он хороший человек. Во всяком случае – объективный. И решение его будет справедливым.
Я невольно и не без изумления вскинул на него глаза.
– Что, я не прав? – насторожился он.
– Напротив… Недавно, на совещании руководителей хозяйств города, где обсуждался вопрос о работе с письмами населения, эта мысль вертелась у меня в голове, а выразить ее я никак не мог. Вы же без всяких усилий. Не в бровь, а в глаз.
Гейдар Алиевич засмеялся.
– Если бы я был вашим шефом,– сказал он, – то подумал бы, что вы мне, мягко говоря, льстите.
– Не лесть. Зависть. Белая зависть. Вы так просто и легко сформулировали… Как теорему,– без всякой обиды парировал я.
– Это – опыт. Он и к вам придет,– сердечно накрыв ладонью мою руку, пообещал он.
Как бы там ни было, это его наблюдение, дающее оценку чиновнику, как человеку, крепко-накрепко впечаталось в меня.
Поговорив еще на общие темы, которыми, как я теперь понимаю, он прощупывал меня, Гейдар Алиевич приступил к тому, зачем пришел. Я протянул ему, накануне представленное мне горотделом КГБ, обвинительное заключение. Содержание его ему не понравилось. Путающая правовую аргументацию корявость и противоречивость изложения ни его, ни меня не устраивали. И мы работали над ним чуть ли не целый час. Если на чистоту, то не «мы работали», а он, Гейдар Алиевич. Он при мне практически заново переписал его, по ходу, тактичности ради, спрашивал какой из предлагаемых им словесных оборотов будет точней и уместней. Тогда меня поразило его чувство и понимание внутреннего смысла каждого употребленного слова и фразы. Заметьте, русского слова. Ведь в те времена вся документация велась на русском.
Позднее, работая под его началом в аппарате ЦК Компартии Азербайджана, я не раз обращал внимание, что не один из документов, положенных ему на стол, не уходил по назначению без его редакторской правки. Иногда коренной.
Помню растерянное лицо директора АзТАГа (Азербайджанское телеграфное агентство) Ефима Гурвича, которого перед каждыми съездами, пленумами и партийно-хозяйственными активами часто приглашали писать доклады, выступления, постановления и т.д.
– Живого места не оставил, – держа перед собой объемистую пачку машинописных листов и в прострации озирая приемную, потерянно пробурчал он.
– А как же? – отреагировал вышедший вместе с ним из кабинета Гейдара Алиевича заведующий общим отделом Яков Кирсанов. – Оставь свои амбиции непогрешимого редактора. И мы не лыком шиты. Ведь по делу же все.
– По делу-то по делу… Да вот посрамил, – досадливо ворча, он шаркающей, виноватой походкой пошел переделывать все написанное им.
Простите, я забежал на много лет вперед. На целых 13 лет. Согласитесь, существенный промежуток времени, имевший большое значение для наших с ним отношений, без которых была бы нарушена логика моего повествования.
…Поставив свою визу на переписанном им обвинительном заключении, мы распрощались. Разумеется, не навсегда. Он наезжал в Кировабад раз шесть-семь в году. И всегда мы виделись и подолгу общались. Не потому что я был какой-то необыкновенный, а потому что служебная надобность требовала от него встреч со мной. И чем больше мы общались, тем больше я проникался к нему теплыми родственными чувствами. Хотя никакого кровного родства между нами не было. То была душевная близость, природа которой не в биологии генов, а в некоем загадочном, совсем не изученном, но существующем и всем известном факторе, названном недавно учеными геномом человечества. Факторе, как я думаю, неземном, нездешнем. И дело вовсе не в том, что он мог расположить к себе любого, кто входил с ним в контакт, а в том, что некая сила, проделывающая это, никого не подпускала к нему в душу. Человек вообще загадка природы, а неординарный, большой человек – загадка в загадке. Я не хочу сказать, что для меня она, та сила сделала исключение. Нет, конечно. Но я понимал, а вернее – чувствовал его. Во всяком случае, так мне казалось. Это-то, на мой взгляд, меня и роднило с ним.
Я открыто и независимо от себя симпатизировал ему, и он, чувствуя искренность моего отношения, отвечал взаимностью. Меркантильного интереса ни с моей, ни с его стороны не было, и не могло быть. Он работал в одном ведомстве, я в другом. Ни я от него, ни он от меня не зависели. И ни я, и ни он, и никто другой на свете в то время даже не догадывался, что через какую-то пару-тройку лет его назначат шефом КГБ республики, затем он возглавит Азербайджан, а потом станет одним из руководителей державы, занимающей шестую часть суши земного шара. Никому и в голову такое не могло прийти. И если кому ведомо было о его головокружительном взлете на Олимп власти, то это были многозначительно молчавшие небеса, за непроницаемой голубизной которых едва слышно шелестят страницы книг нашей с вами предназначенности.
Все складывалось, как складывалось, и шло своим чередом. Он приглашал меня на «разборы полетов» в городской отдел КГБ и с уважительной настойчивостью просил меня давать правовую оценку действиям своих коллег. Хотя этого он мог не делать. Его уважительность и подчеркнутое внимание к моей деятельности поднимали мой авторитет в городе. А однажды…
Я – государственный обвинитель на процессе, имевшем большой резонанс на всю страну. За ним следили из Москвы, он был на контроле высшего руководства республики и его вердикта ждали тысячи жителей Кировабада, Шамхора, Товуза, Газаха и Мингечаура… На скамье подсудимых – 25 человек. Все армяне – члены одной хорошо организованной кровавой и наглой банды, которая на протяжении четырех лет наводила ужас на людей. Их разбои отличались дерзостью и беспощадностью.
Они совершали налеты на крупные предприятия в день выдачи зарплаты. Убивали инкассаторов, служебную охрану и вместе с наличностью исчезали в неизвестном направлении. Таким образом ими было похищено несколько миллионов рублей и убито 13 человек. Процесс был открытым. Огромный спортивный зал общества «Динамо», где шло слушание дела, не мог вместить всех желающих. Сотни людей, приехавшие из городов, где орудовала шайка, стояли на площади. Они рвались вовнутрь. Милиционеры с трудом сдерживали их натиск. Тогда городские власти настояли на том, чтобы ход заключительного заседания транслировался на улицу. Ее включили в тот момент, когда председательствующий на процессе, член Верховного суда Азербайджана Сабир Раззагов, объявил:
– Слово предоставляется государственному обвинителю, советнику юстиции, прокурору города Кировабада – Сабиру Гусейнову.
Фабула длинной цепи преступных деяний банды была такова, что она могла стать сюжетом детективного романа. Поэтому я не стану излагать всех перипетий этой истории, хотя мне, как руководителю следственной группы, было и есть о чем рассказать. В конце концов не за тем я взялся за перо.
Слушая меня, зал затих. И тут у входных дверей послышалось какое-то движение и неразборчивые голоса. Не отвлекаясь от обвинительной речи, искоса смотрю туда. В зал вошел Гейдар Алиевич, а вслед за ним – начальник Управления внутренних дел города и шеф кировобадского отдела КГБ. Пока их устраивали на места, я, не прерываясь, продолжал читать. Свое творение высокому суду я произносил не менее полутора часов. И все это время Гейдар Алиевич сидел, не шелохнувшись, с каменным лицом. Живыми были в нем только глаза. Вот они с интересом скользят по залу, потом поочередно – на судью и народных заседателей. И долго, изучающе рассматривают подсудимых. На себе я дважды поймал его взгляд. Первый раз, когда пересохшую гортань охлаждал шипучим «Бадамлы». Его глаза остановились на мне и ободряюще улыбнулись. Второй раз – в самом конце, то ли с удивлением, то ли с интересом, когда я потребовал для 13 из 25 сидящих на скамье подсудимых высшей меры наказания – расстрела. В брошенном на меня взгляде, кроме насторожившей меня задумчивости, я ничего не заметил.
