Леопольд Валентинович Шафранский
Детские шалости
Петька
У нас во дворе кататься на санках негде. Двор слишком узкий. А вот вдоль моста метро насыпан снег, который выгребли из нашего двора так, что к Москва-реке получается горка. И, если забраться на нее, то можно разогнаться очень даже здорово, и едешь почти до самой набережной.
Мы с Витькой катались до самого вечера, пока бабушка с работы не пришла.
– Венечка, уже темно, пошли домой, – говорит она, хватая меня за плечо и останавливая. – Сегодня очень холодно, и ты уже совсем замерз.
– Нет, бабушка, я не замерз, – быстро выворачиваюсь я из ее рук. – Я еще немного покатаюсь, а потом приду.
– Знаю я твое «потом», – ворчит бабушка. – Заболеешь. Вон, руки уже не гнутся.
Да, мои варежки все в снегу, и руки, действительно, замерзли. Бабушка подталкивает меня к нашему парадному, и я недовольно подчиняюсь.
Санки тащить вверх тяжело. Я бы попросил бабушку помочь мне, но у нее в обеих руках сумки. Приходится справляться самому.
Я переворачиваю санки полозьями кверху и кладу их себе на голову.
– Веня, не хулигань, – хмурится бабушка. – Зачем ты санки на голову кладешь? Расти не будешь. И держаться надо за перила, а то споткнешься и упадешь.
– Я, бабушка, не упаду, – уверяю я, – мне так удобнее. Я же их всегда так ношу.
Но до пятого этажа подниматься долго, да и санки железные, не очень легкие. После третьего этажа мы с бабушкой останавливаемся, чтобы, как она говорит, дух перевести. Бабушка ставит сумки на ступеньку и сдергивает с меня варежки, они остаются болтаться на резинках. Мои пальцы красные, и плохо слушаются. Бабушка берет их в свои теплые ладони и, наклонившись, дышит на них, пытаясь согреть.
– Ну вот, – говорит она, – видишь, еще бы немного и обморозил пальцы. Ты же уже большой мальчик, ты должен сам понимать, что нельзя руки морозить. Ты что, не чувствуешь, что твои пальцы не шевелятся?
– Чувствую, – шепчу я.
– А раз чувствуешь, то чего же торчишь с мокрыми рукавицами на морозе? – возмущается бабушка. – Сходил бы домой, высушил бы варежки, а потом снова вышел.
Я, конечно, все чувствую и все понимаю, но я знаю и другое: если придешь домой, то сегодня мама уже не пустит гулять, потому что варежки будут сохнуть до утра. Но я бабушке об этом не говорю.
Наш отдых закончился, и мы поднимаемся дальше по лестнице.
– Бабушка, – спрашиваю я, – а что будет, когда пальцы обморозишь?
– Если сильно обморозишь, то ничего не будет.
– Как ничего?
– А совсем ничего. Пальцев не будет, – тяжело вздыхает бабушка, поднимаясь по лестнице. – Если они отмерзнут, хирургу придется их отрезать.
Такое будущее мне не нравится. Я по очереди осматриваю пальцы на правой и левой руке, пытаясь понять, не обморожены ли они.
Наконец-то мы поднялись на пятый этаж и теперь входим в нашу квартиру. Мама помогает мне раздеться и в то же время сердится из-за того, что мое пальто все в снегу. Она дает мне веник и отправляет на лестничную площадку, чтобы я обмел валенки. Вслед за мной она выходит сама и приносит мое пальто, чтобы стряхнуть налипший снег. Она сначала сметает снег веником, отобрав его у меня, а потом так сильно трясет пальто, что на меня летят брызги.
Бабушка зовет меня в ванную комнату. Она моет руки.
– Подставь руки под воду, – предлагает она мне.
– Зачем? – сопротивляюсь я.
– Подставь, подставь. Делай то, что тебе говорят.
Я поднимаю правую руку и осторожно подставляю кончики пальцев под струйку воды, текущую из-под крана. И вдруг я понимаю, что вода теплая, и даже – горячая.
– Ой, – удивляюсь я.
И подставляю под струю обе ладошки. Теплая вода наполняет мои пригоршни и начинает стекать по запястьям. Но здесь она уже становится холодной. Я тру ладошки друг о друга, и постепенно начинаю ощущать, что вода стала холодной, как всегда.
– Бабушка, а почему…
Но бабушка понимает, о чем я хочу ее спросить, и сразу отвечает, не дослушав вопроса:
– У тебя руки были холоднее, чем вода, вот тебе и показалось, что она теплая.
Мы вытираем руки одним полотенцем, а потом идем в комнату. Мама там уже накрывает стол для ужина.
Мы всегда ужинаем с бабушкой, когда она возвращается с работы, а папа приходит поздно и потому он ужинает один. Очень часто бывает, что я уже ложусь спать, а он все еще не пришел с работы. Мы с папой завтракаем и обедаем вместе только в воскресение.
Вечером я играю с деревянной машинкой, на которой я вожу очень важные грузы, но, как обычно, в самый интересный момент мама вдруг говорит мне, что пора заканчивать и ложиться спать. Мне, конечно, не хочется, и потому я не тороплюсь отправлять машину в гараж. И тут совершенно неожиданно появляется папа. Он прямо в пальто входит в комнату и идет ко мне.
– Валя, почему ты не раздеваешься? – спрашивает мама.
Но папа, не отвечая, подходит ко мне, протягивает свою руку и разжимает кулак. Я вижу у него на ладони птичку.
– Она живая? – спрашиваю я.
Мама тоже подходит ближе.
– Это воробей, – говорит она.
– На улице сильный мороз. Он, видимо, замерз, – объясняет папа. – Я едва на него не наступил.
– Он живой? – повторяю я вопрос, разглядывая птицу.
– Погрей, погрей его, – говорит мама папе. – Может, он не погиб еще. Подыши на него.
Папа забирает воробья в кулак и дышит на него. И папа, и мама, и даже бабушка собрались вместе и смотрят на воробья.
– Петя, Петя, – зовет его бабушка.
И вдруг воробей открывает глаза. Мы все разом охаем. У папы кулак разжат, и Петька выпархивает с его ладони, бросаясь в сторону, но сразу же падает за горшки с цветами на окне.
– Зачем ты его отпустил? – спрашивает мама. – Он же сейчас разобьется о стекло.
– А что я должен бы сделать? – отзывается папа.
Я хочу броситься к окну, но меня удерживает бабушка.
– Не пугай птицу, – произносит она, – пусть Петька успокоится. Глядишь, потихонечку привыкнет. Мы на окне ему гнездо устроим. На форточке у нас марля, так что он не улетит. Зиму перезимует, а весной выпустим.
Теперь я изучаю жизнь Петьки. Это мне папа велел изучать, как птицы живут. Первое, что я выяснил, это то, что Петька трус. Едва я подхожу ближе к окошку и пытаюсь заглянуть за цветочный горшок, за которым прячется Петька, как тут же он вылетает оттуда и садится на шкаф. Мне, конечно, залезть на шкаф невозможно. У нас нет такого высокого стула или хотя бы лестницы, чтобы я мог достать до верха шкафа. Приходится стучать ладошкой по боковой стенке, пока Петька не улетит со шкафа. Обычно он перепархивает на абажур, до которого я могу достать дудочкой, если заберусь с ногами на стол. С абажура он возвращается опять на окошко.
Второе, что я выяснил – Петька быстрей меня. Пока я доберусь до абажура, он уже на окне. Пока я слезу со стола и подойду к окну, он уже опять на шкафу. Его трудно опередить.
Про третье мне бабушка подсказывает.
– Ты заметил, как Петька ходит? – спрашивает она.
Только после этого я замечаю, что Петька не ходит, а скачет. Прыг-прыг. Огляделся по сторонам, и снова – прыг-прыг. А летает он слишком быстро, разглядеть невозможно. Воду из блюдечка он пьет, смешно приподнимая голову. А когда начинает клевать хлебные крошки, то почему-то они разлетаются в разные стороны. Как будто специально разбрасывает.
А еще бабушка говорит, что Петька привык к нам. Он уже не бросается к окну и не бьется о стекло. Для него на подоконнике, в самом углу, мама из куска ваты устроила гнездо.
– Я видела, он там ночует, – уверяет бабушка.
Я тоже вижу, что Петька стал смелее. В воскресенье, когда мы, как говорит бабушка, завтракаем всей семьей, Петька тоже вылезает из своего гнезда. Поначалу он скачет по подоконнику, поглядывая, как мы садимся за круглый стол. Потом папа отрезает от буханки кусочек хлеба, кладет его на край стола и тихо зовет:
– Петя, Петя, ну, иди сюда. Видишь, все завтракают?
Воробей останавливается на подоконнике, прислушиваясь, и, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, смотрит на нас. А мы – на него.
– Не болтай ногами. Сиди спокойно, – командует мне бабушка, – а то вспугнешь.
Я не успеваю моргнуть, как Петька оказывается на столе, рядом с куском хлеба. Все замирают, с любопытством глядя на осмелевшего воробья.
Отрезанный папой кусочек хлеба Петьку не привлекает. Он подскакивает к буханке, лежащей на тарелке посередине стола, и начинает клевать прямо от буханки.
– Ух, ты, – смеюсь я.
Мой возглас пугает Петьку, и он быстро перелетает на подоконник. Все начинают шевелиться и улыбаться.
– Ишь, наглец какой, – улыбается папа, – ему кусочка хлеба мало, ему целую буханку подавай.
– Большому куску рот радуется, – добродушно замечает бабушка.
А Петька, попрыгав на подоконнике, перепархивает обратно на стол, ближе к буханке. Он уже не боится. Даже, когда папа начинает есть овсяную кашу, Петька не улетает. Он только слегка отскакивает в сторону, а потом вновь возвращается к буханке.
Зима пролетела незаметно. Снежки да санки… Ах, – и уже весна на дворе.
– А Петьку пора отпускать на волю, – говорит бабушка.
– Зачем? – удивляюсь я. – Ему же у нас хорошо. Он к нам привык. Мы его кормим.
– А ты его спроси, он хочет жить у тебя?
– Он говорить не умеет, – смеюсь я в ответ, – как же я его спрошу?
– А ты ему окно открой, и сразу поймешь, чего он хочет. Весна пришла, у него там семья, ему надо птенцов выращивать.
– Бабушка, но ведь он не вернется.
– Я думаю, ему там будет лучше.
– Бабушка, я не хочу отпускать Петьку, – хнычу я.
– Значит, ты его не любишь.
– Люблю.
– Нет, не любишь. Ну, сам посуди. Ты же хочешь, чтобы ему было плохо.
– Нет, я хочу, чтобы ему было хорошо.
– Ему на воле хорошо.
Я расстроен. Я хочу, чтобы Петьке было хорошо у нас, а ему, оказывается, хорошо на воле. Как тут быть?
Я хожу гулять, и на улице смотрю, как скачут и весело чирикают вольные воробьи. А Петьке, наверное, скучно одному. У него даже друга нет.
Когда вечером бабушка приходит с работы, я ей сразу, еще в коридоре, говорю:
– Я согласен отпустить Петьку на волю.
– Ну, и молодец, – улыбается бабушка, – я и не сомневалась, что ты так решишь. Ты же сказал, что хочешь Петьке добра. Ну, давай, откроем окно. На улице уже тепло.
Бабушка решительно щелкает шпингалетом, отчего Петька испуганно улетает на шкаф. Прыгая по краю, он оттуда смотрит на нас, как мы с бабушкой отставляем на стол горшки с цветами и все шире открываем створку окна. Наконец все готово.
Мы отступаем в стороны. Петька прыгает на шкафу.
– Видишь, – говорю я бабушке, – он и не хочет улетать.
– Погоди радоваться. Он еще не понял, что окно открыто.
Наконец Петька покидает шкаф и оказывается на подоконнике. Он делает несколько прыжков и на мгновение останавливается на краю рамы. Я не успеваю заметить, как вдруг он исчезает, бросившись вниз из окна.
Мы с бабушкой спешим к открытому окну. Я забираюсь на табуретку. Бабушка показывает на крышу соседнего дома.
– Вон, видишь, наш Петька прыгает.
По соседской крыше скачут воробьи, они видны, как на ладони. Но отличить нашего Петьку я не могу. Почему-то все воробьи похожи друг на друга.
Бабушка достает из буфета кусочек хлеба и, высунув руку из окна, громко зовет:
– Петя, Петя, Петя.
И вдруг я вижу, что один из воробьев взлетает с крыши и направляется к нашему окну. Бабушка кладет кусочек хлеба на подоконник, и мы отступаем на шаг. На краю рамы появляется Петька. Он подскакивает несколько раз и громко чирикает.
– Это он свою подружку зовет, – говорит бабушка.
– А может, друга, – возражаю я.
Петька подпрыгивает к хлебу, клюет его два раза, тут же он перескакивает на край рамы и опять чирикает.
– Нет, – смеется бабушка, – так зовут только подругу. Ну-ка, быстро пойдем смотреть на нее.
Она подхватывает меня и ставит на табуретку, расположенную у окна, потому что Петька в этот момент исчезает.
Я успеваю заметить, как он планирует на соседнюю крышу. Рядом с ним там скачет еще один серенький воробей.
– Петя, Петя, Петя, – еще раз зовет бабушка.
Я вижу, что Петька вспархивает и направляется к нам, но вдруг с полдороги разворачивается, и возвращается на крышу.
– Все, – негромко говорит бабушка, – подруга запретила ему летать к нам.
– Почему? – огорчаюсь я.
– Она же не знакома с тобой, – объясняет бабушка, – она боится. А Петька теперь с ней будет. Они гнездо совьют, птенцов будут выращивать.
Я смотрю на крышу, там много воробьев. Чирикая, они перескакивают с места на место, но я среди них уже не могу отличить нашего Петьку…
Я наказан
Если смотреть из нашего окна, то можно увидеть много интересного. Я лежу животом на подоконнике, а мои ноги – на стуле. Я смотрю на улицу.
Внизу передо мной – крыша. Она железная. На крыше валяется рваный ботинок. Это мы с Витькой вчера его туда запулили. На спор. Он сказал, что я не доброшу. А я добросил. Еще бы немного, и, вообще, на ту сторону мог перебросить. Совсем чуть-чуть не долетел. Здорово грохнул по железу, а потом съехал на самый край. Если бы не бортик, наверное, свалился бы к нам во двор.
А потом пришла мама со Светкой из магазина.
– Ты не видел ботинок, – спросила она. – Один нашла, а другой куда-то пропал. Надо снести их в починку.
Что я могу сказать? Я-то знаю, где ботинок, но вот что мне теперь будет? А Витька поздоровался с мамой и боком, боком – к двери.
– Я пойду, – говорит, и мне: – выходи гулять.
Тут мама к окну подошла. И почему взрослые сразу все замечают? Ведь на крыше, кроме ботинка, много всякого мусора. Но мама только глянула в окно, и все ей стало ясно.
– Это ты его туда забросил?
А зачем спрашивать? Разве сами ботинки летают?
– Так, – медленно произносит мама, – значит, сегодня и завтра гулять не пойдешь.
Мама не любит ругаться. Она всегда говорит: «Так». Но от этого не легче. Вон, Витькина мать его лупит. Однажды я видел, что она его веником била. Но он все равно гулять выходил. А мне мама сразу говорит: гулять не пойдешь. Нет, конечно, веником бить меня не надо. Но все равно обидно.
Я лежу сейчас на подоконнике. И сегодня буду сидеть дома, и завтра. Мама опять со Светкой ушла в магазин. Скучно. Вот, были бы у меня крылья или, в крайнем случае, парашют. Я бы прямо сейчас встал на подоконник. И – раз… Крылья расправляю и – полетел. Делаю круг над нашим двором. А все рты пораскрывали, и из всех окон повысовывались. Ну, конечно, увидели бы меня. А я им сверху помахал бы рукой, а потом так плавно приземляюсь на крышу, беру ботинок, и взлетаю обратно – прямо к себе в окно. А тут мама уже испугалась, что я пропал. Она собирается в милицию звонить. А я – вот он. Слезаю с подоконника, крылья под мышку и говорю: «Вот, мама, ботинок. А ты не хотела меня пустить погулять.»…
Но пока крыльев нет. Даже не из чего их сделать. Можно, конечно, сделать парашют из простыни, что лежит в шкафу. Но веревок нет, а без веревок парашют не получится.
Мы живем на пятом этаже пятиэтажного дома. Рядом с нашим домом стоит еще один, старый, трехэтажный. Это на его крышу я забросил ботинок. А за этим домом – Косой Двор.
Когда-то давно я не знал, почему этот двор называют Косым. Я даже ходил туда, и старался заметить, что там косое, но так и не заметил. А оказалось – все просто. Мама объяснила, что через этот двор всегда ходят наискосок к трамвайной остановке в Проточном переулке. Вот и прозвали его Косым.
Из нашего окна Косой Двор не виден. Зато, если высунуться наружу и посмотреть направо, то виден мост метро. Не весь, конечно. Только кусочек. Весь мост, да еще и Москва-река хорошо видны из комнаты Анны Мысевны. Когда она зовет меня в гости, я всегда из ее окна смотрю на Москва-реку. У нее все хорошо видно, потому что на подоконнике стоит только один цветок в железной баночке – столетник. А у Марии Владимировны из окна ничего не видно, потому что у нее висит занавеска, а за нею стоит много горшков с цветами. И отодвигать занавеску мне не разрешается.
По мосту часто пробегают поезда, голубые с синим, а совсем редко – «кофе с молоком». Их приходится долго ждать. Но мне они больше нравятся. Светка тоже любит такой поезд. И если мы с мамой куда-нибудь едем, то я всегда прошу ее подождать на станции, пока приедет «кофе с молоком».
Когда поезда проносятся мимо, из нашего окна разглядеть что-нибудь трудно. Вот, у Анны Мысевны хорошо виден каждый поезд, и даже – пассажиров в окошках. Видно, как поезд замедляет ход перед самой Москва-рекой, а потом, не торопясь, проезжает мимо огромных чугунных ваз, которые стоят в начале и в конце моста.
И теперь мне очень жаль, что из нашего окна не видна Москва-река. Хоть бы пароходики посмотреть. Скучно сидеть одному. Игрушки надоели. А мама, наверное, опять в очереди за чем-нибудь стоит.
– Вень – ка! – это Витька зовет меня со двора.
– Что тебе? – высовываюсь я из окна.
– Выходи.
– Не-а. Мне мама не разрешила.
– А ты все равно выходи. Я что-то придумал.
– А что?
– Выходи. Я тогда тебе скажу.
Нужно решаться. Если я выйду, мама еще как-нибудь меня накажет. А если не выйду, я не узнаю, что придумал Витька.
Я решаюсь. Щелкает замок. Верхом на перила и – вниз. Пешком быстро не получится. А верхом легче. Самое трудное – поворот. Очень уж узко между перилами.
Около второго этажа натыкаюсь на чью-то руку.
– Это ты?
– Я, – говорю, оборачиваясь, – здрасьте, дядя Володя.
– Сверзишься ты когда-нибудь, – звучит мне вслед.
Дядя Володя – инвалид. Так все говорят. А какой он инвалид, если у него и руки есть, и ноги. Он только видит плохо, и почтальон ему деньги приносит, потому что он не работает. Пенсия называется.
Я выскакиваю из подъезда. Витька меня ждет.
– Смотри, что у меня есть. На помойке нашел.
Я заглядываю к нему в кулак. Там пленка. Черная. Небольшой такой кусочек. Два витка. Я без слов понимаю Витьку. Он хочет сделать «дымовую». Мы подбираем кусок газеты и, свернув пленку трубочкой, заворачиваем ее в газету.
Мимо идет тетя Маша-дворница. Она нас всегда хулиганами зовет.
– Опять какую-нибудь каверзу затеваете, хулиганы?
– А что такое каверза? – спрашивает Витька.
– Ишь, ты, неграмотный что ли? Вот я тебе как-нибудь покажу, – грозно обещает тетя Маша.
Если бы тетя Маша надела брюки и пиджак, все бы думали, что это дядька. Она даже говорит басом. Нас с Витькой она не любит после того случая, когда мы собрались к Новому году вырастить елку. Прошлой весной Витька где-то нашел еловую шишку, а в ней семена. Мы решили посадить семена и вырастить себе елки, чтобы к Новому году не покупать. Но куда сажать, мы не знали. А потом придумали. На лестнице в подъезде мы отгородили доской подоконник и натаскали из котлована земли. Мы даже один раз полили.
А вечером к нам в квартиру пришла тетя Маша и еще на лестничной площадке начала ругаться. Она долго не уходила и все кричала, что это хулиганство – разводить грязь в подъезде. Мама ее успокаивала и говорила, что сейчас пойдет и все уберет. Но тетя Маша-дворница сердито сказала, что она уже все убрала. Меня за это целых два дня гулять не пускали, а Витьке досталось линейкой по лбу. Это он сам рассказал. Поэтому мы не любим тетю Машу-дворницу.
Сейчас нам нужны спички. Если зажечь газету, в которую завернута пленка, и, как только загорится пленка, бросить ее и затоптать ногой, то тогда пленка превращается в дым. А дым этот так противно пахнет, что если «дымовую» сделать в подъезде, то почти сразу же начнут распахиваться двери квартир, и все будут спрашивать друг друга:
– Это не у вас горит?..
Но у нас пока нет спичек. Витька решил сбегать домой и принести. Он убежал, а я стою и думаю. Скоро вернется мама. Соседи ей скажут, что я уходил гулять, и мне попадет еще сильнее. Надо что-то придумать. А все из-за этого ботинка. И зачем мы решили его бросать? Просто ничего другого не оказалось. Старую машинку мне было жаль. Она без передних колес, но у Витьки и такой нет. А ботинок – совсем драный. Я в нем играл в футбол. Хотел ударить по мячу, но случайно задел о камень. Вот подошва и оторвалась. Мне, конечно, попало, когда я с трудом добрался до дома. Неужели такие чинят?
Прибежал Витька. Принес две спички. Теперь надо найти, обо что чиркнуть. Это уже легче. Мы ходим по двору и старательно смотрим во все уголки, где можно встретить пустой коробок. Но пока ничего не попадается.
– Вить, знаешь что?
Он не слышит. Он занят поисками.
– Вить, – снова говорю я, – давай залезем на крышу и достанем ботинок? – предлагаю я. – А то мне нужно идти домой, мне мама не разрешила сегодня гулять.
Он подходит ближе.
– Это же надо идти на Косой Двор.
На Косом Дворе пожарная лестница начинается прямо с земли. По ней легко забраться на крышу. Но нам туда идти не хочется. Там живут ребята, с которыми мы всегда воюем.
– Может, там попробуем? – киваю я на другую лестницу.
Она расположена на нашем дворе, но только начинается очень высоко. Витька глядит на лестницу, потом на меня.
– Ага, – подмигивает он, – я как раз на помойке видел подходящий ящик. Подставим и – пожалте вам.
Мы бежим за ящиком. Если поставить его широкой частью, то до лестницы еще высоковато, а если узкой, то он сильно качается, и страшно – свалиться можно.
Я, придерживаясь за Витькино плечо, забираюсь на ящик. Встаю на цыпочки и хватаюсь руками за перекладину. Витька снизу толкает мои ноги, и, наконец, я забираюсь на лестницу.
Витька остается внизу. Ему одному трудно влезать на ящик – он шатается.
– Ты доставай ботинок, а я здесь покараулю, – говорит он.
– Хорошо, – отвечаю я, и лезу по лестнице.
Я знаю, вниз лучше не смотреть, но хочется. Вот сбоку показались окна второго этажа. Прутья лестницы толстые, ржавые. Лестница немного качается. Я не боюсь. Только у горла что-то колотится. Часто-часто.
Вот уже и третий этаж. Осталось немного. Я вдруг представляю, что будет, если прут насквозь проржавеет. Я возьмусь за него, а он развалится. Начинаю дергать перекладину, прежде чем хвататься за нее. С перекладин сыплется порошок ржавчины. Так и вползаю на крышу с прищуренными глазами.
Фу, кажется, все. Осторожно поворачиваюсь и, держась за лестницу, смотрю вниз. Очень страшно. Там внизу Витька смеется и машет рукой. Сверху он сам кажется смешным, с коротенькими ножками.
Теперь нужно идти за ботинком. Но крыша очень поката. Из нашего окна она казалась ровнее. Осторожно иду, вернее, медленно продвигаюсь на четвереньках. Крыша прогибается, железо гремит. Как же далеко еще до ботинка!
На крыше много мусора: окурки, бумажки какие-то и даже бутылка без дна. Где же проклятый ботинок?
Крыша грязная и ржавая. Я стараюсь не думать, что за бортиком, совсем рядом, край крыши, а внизу наш двор, по которому мамаши и няньки прогуливают детей, по которому мы бегаем с криками и песнями.
Я ползу к своему ботинку.
А вот и он. Ну, теперь можно возвращаться обратно, к лестнице. На всякий случай немного посидел, отдохнул. Крыша теплая, даже горячая. Хорошо бы, если бы не надо было спускаться. Вижу, как из окна нашего дома какая-то тетя грозит мне пальцем.
Ползу потихоньку обратно. Осталось немного. Ботинок в одной руке мешает двигаться, но не знаю, куда его деть. А вот и лестница.
Заглядываю вниз, возле лестницы Витьки нет. А у дальнего подъезда вижу, как Витькина мать ведет его за руку домой. А вслед за ними движется тетя Маша-дворница, она, ругаясь, волочит наш ящик на помойку.
И почему так получается, что она всегда вредничает? Что бы мы ни делали, она всегда нас прогоняет. Только иногда летом тетя Маша-дворница нам нравится, это – когда она поливает наш двор из шланга. Тогда мы бегаем перед нею босиком, но уворачиваемся от сильной струи и стараемся попасть под мелкие брызги, которые похожи на летний дождь.
Или зимой, когда тетя Маша-дворница заливает площадку перед домом, чтобы мы могли покататься на «снегурках». Это коньки такие, которые можно прикручивать на валенки.
Вниз по лестнице спускаюсь быстрее, чем поднимался, хотя очень страшно нащупывать перекладины ногой. Ничего же не видно. Да и ботинок этот проклятый. Надо и держаться, и его как-то держать. А вдруг, пока я грелся на крыше, какая-нибудь перекладина сломалась? Что тогда будет? Впрочем, перекладины уже кончились. Наконец догадываюсь бросить ботинок на землю, хватаюсь за последнюю перекладину и повисаю, болтая ногами. Что теперь делать? Ящика нет, а до земли далеко. И прыгать страшно, и обратно залезть на лестницу не могу – устал. Эх, была не была. Разжимаю руки…
Лежу на земле, носом уткнулся в ботинок. Губу начинает немного щипать, видно, ударился. Поднимаю голову, а из нашего подъезда выбегает мама, и – прямо ко мне.
– Боже мой, горюшко мое, и куда тебя понесло? Несчастье ты мое, ну, зачем ты полез на крышу? – она отряхивает ржавчину с моих колен.
– А вот, – торжествую я, показывая ботинок.
– Почему ты без разрешения вышел гулять? – вдруг спохватывается мама. – Кто тебе разрешил?
– А я не гулял, я ботинок доставал.
И мама, вздыхая, тащит меня за руку на пятый этаж.
Что я маленький, тащить меня?..