Леопольд Валентинович Шафранский
Детские шалости
ДЕТСКИЕ ШАЛОСТИ
п о в е с т ь
В детстве асфальтовом в маленьком дворике –
Солнца косые лучи,
Льется прохлада из шлангов, и дворники
Гонят вдоль дома ручьи…
ЧАСТЬ 1, дошкольная
Перед праздником
Я люблю праздники. В такие дни все добрые, поздравляют друг друга и дарят подарки. А главное, накануне мама печет пироги и печенье.
Она просеивает муку, разводит дрожжи, промывает изюм. А я обязательно должен ей помочь. Больше всего я люблю изюм с косточками. Они очень здорово хрустят, когда их разгрызаешь.
Мама начинает месить тесто. Она сыплет муку в пузырящиеся дрожжи и мешает, мешает, пока в кастрюльке не станет густо. Тогда мама в комнате на диване стелет одеяло, приносит из кухни кастрюлю с тестом и заворачивает ее в одеяло, а потом все заваливает подушками. Это для того, чтобы тесто подходило. А пока тесто подходит мама готовит начинку. Она варит рис, режет и жарит лук. Это я не люблю, потому что в это время от воздуха на кухне начинает щипать глаза. Мама отправляет меня в комнату поиграть. Я не возражаю, потому что тесто подходит на диване, и я не прозеваю, когда начнется самое интересное…
Я всегда помогаю маме печь пироги, если она разрешает. Мне уже шесть лет. Я стою рядом с нею коленками на стуле.
– Мам, дай теста.
Мама молчит. Она катает по столу круглую палку, и ком теста постепенно превращается в тоненький блин. Мама ловко переворачивает его и по-прежнему катает палку.
– Мам, – снова прошу я, – дай теста.
– Отстань.
Я отстаю, но со стула не слезаю. Мама уже устала. И ей лучше не надоедать, а то совсем прогонит из кухни. Она берет в руки стакан и вырезает им кружочки теста. Я смотрю на изюм. Взять бы горсточку. Но нельзя, ведь это на всех. Мама, не глядя, нащупывает изюминку в блюдце и пристраивает ее в серединку печенья. Получается здорово, как будто из кругляшка смотрит чей-то глаз.
– Мам, я тоже хочу, – опять придвигаюсь я поближе, – можно мне что-нибудь сделать.
Мама отрезает ножом кусочек теста и протягивает его мне. Я начинаю рукой раскатывать из него колбаску. Тесто очень мягкое, но к рукам почти не прилипает. Я смотрю на мамины руки. Как легко и быстро у нее все получается. Она уже лепит каких-то птичек и зайчиков. Вместо глаз – изюминки.
У меня тоже получается колбаска. Я соединяю концы, и выходит баранка. Как настоящая, только поменьше и без мака.
У нас в булочной продают всякие баранки, но я люблю с маком. И сушки люблю. Бабушка мне иногда покупает, с получки. Я их только разламывать не умею, как папа. Он берет сушку в руку и – раз. Открывает кулак, а на ладони у него появляется четыре кусочка. Пожалуйста. Бери каждый в рот и хрусти на здоровье.
– Мам, дай мне изюмчику.
Мама пододвигает ко мне блюдце с изюмом. Я подставляю ладони. Мама берет щепотку, и ее пальцы касаются самой середины моей ладошки. И я тут же зажимаю кулак.
Осторожно кладу изюминки на стул. Их мало. Всего пять. Втыкаю одну в баранку, другую беру в рот. Одну в баранку. Другую – в рот. Одну в баранку, а больше нет.
– Мам, дай еще, а то кончились.
– Мне на печенье не хватит.
Баранка с тремя изюминами получилась некрасивой. Выковыриваю одну изюмину и – в рот. Так будет лучше.
– Готово, – говорю я и протягиваю баранку маме.
– Ой, Венечка, грязь-то какая, – удивляется мама, но баранку отлепляет от моей ладони.
Не такая уж она и грязная. Всего-то чуть-чуть. Мама кладет ее на сковородку и гонит меня:
– Иди в комнату, поиграй.
А какая может быть игра, если скоро спечется моя баранка. Я хожу по кухне и всем попадаю под ноги.
Мария Владимировна, наша соседка, тоже что-то готовит на своем столе. На праздник к ней всегда приезжает ее дочь Ирина. Соседка режет зеленый лук. Ножик стучит по доске и быстро движется вверх-вниз, вверх-вниз. Она отделяет одно зеленое перышко и протягивает его мне.
– На, – говорит Мария Владимировна, – пожуй. Очень полезно, чтобы зубы были крепкими.
– Не, я не хочу, – испуганно отхожу я подальше от стола.
Лук горький и жжет язык. Я его не люблю, хотя все взрослые уговаривают есть лук, чтобы не было цинги. Я не ем лук, но у меня пока цинги нет.
Забираюсь коленками на стул и, облокотившись на спинку, смотрю, как мама лепит пирожки с повидлом.
– Мам, можно ложку облизать?
– Ты еще здесь? – оборачивается мама. – Ну-ка, марш из кухни, – и добавляет, – не волнуйся, когда будет готова твоя баранка, я позову тебя.
Приходится уходить. Я шагаю по коридору. У нас хороший коридор. Длинный. Можно даже на велосипеде ездить, когда соседей нет дома.
Я подхожу к телефону. Он висит на стене и, если забраться на сундук Анны Ефремовны, это наша вторая соседка, то и тянуться не нужно. Телефон – это такая черная коробка, из нее сбоку торчит блестящий крючок, на котором висит телефонная трубка. Если трубку снять с крючка, она начинает гудеть. А спереди на коробке дырявое железное колесико, а в каждой дырочке цифра. Если засунуть палец в дырочку, то колесико можно покрутить, и тогда трубка перестает гудеть.
Возле телефона на стене прилеплена бумажка, вся исписанная цифрами, это телефонные номера. Я снимаю трубку с крючка и слушаю гудок. Жаль, что у Витьки нет телефона, а то я бы ему все время звонил. А это – телефон у папы на работе. Мама, когда ему звонит, всегда вслух повторяет: «Центр, К – 16 – 29».
Я вешаю трубку на крючок и слезаю с сундука. И очень даже вовремя. Потому что из кухни появляется Мария Владимировна и проходит в свою комнату. Она очень строгая, и всегда ругает меня, если замечает, что я балуюсь с телефоном.
Снова вхожу на кухню. Мама открыла духовку и палочкой прокалывает румяную птичку. Это она пробует, готово ли. Мама трогает пальцами палочку и вынимает сковороду. Значит, готово. В кухне вкусно пахнет.
– Мам, моя баранка готова? Давай мне ее, – подбегаю я.
– Уйди, – сердито кричит мама и хватает меня свободной рукой за рубашку, – у меня же горячая сковорода.
Она стряхивает птичек со сковороды на стол. Я вижу и свою баранку. Она вся зарумянилась, а от одного вида черных изюмин во рту появляется слюна. Мама берет вторую сковороду с сырыми еще зайчиками и ставит ее в духовку. Я пытаюсь схватить свою баранку, но она очень горячая, и удержать ее просто невозможно.
– Можешь взять банку поскрести, – разрешает мама.
Банка пустая, но на стенках еще осталось повидло. Немного, конечно. Я устраиваюсь на стуле возле двери и гремлю ложкой в банке. Какая же вкусная вещь – повидло. Я, когда вырасту и начну зарабатывать деньги, обязательно куплю себе целую банку повидла, а может, даже две, если денег хватит.
В банке уже ничего нет, и я гоняю ложку просто так, на всякий случай. И когда облизываешь ложку, она уже почти не сладкая. Я кладу ложку и, пока мама не видит, лезу в банку рукой, чтобы поскоблить повидло пальцем. Но тут подходит мама и, отобрав у меня банку, протягивает мою баранку, которую я оставил на столе. Она уже остыла.
– На, – говорит мама, – держи свое изделие.
– Никакое это не изделие, – обижаюсь я, – это хорошая баранка.
– Ладно, ладно, – смеется она, – я и не говорю, что баранка плохая. А теперь иди-ка, погуляй.
Идти сейчас не хочется, потому что мама еще будет печь пироги с повидлом. Но по маминому лицу я понимаю, что теперь она все равно не позволит мне сидеть на кухне.
Спускаюсь по лестнице с пятого этажа и выхожу во двор. Витька гуляет. Его мама почему-то никогда пироги не печет.
– Во, – показываю ему баранку, – смотри, какую я спек.
– Сам? – удивляется Витька.
Разламываю баранку пополам так, чтобы на каждой половинке было по изюминке, и протягиваю одну Витьке.
– А ничего получилась, – хвалит Витька, откусывая кусок моей баранки. – Хрустит, как настоящая. Ты, когда вырастешь, иди в повара. У тебя здорово получается. И вкусное всегда можно попробовать.
– Нет, – отвечаю, – я хочу в летчики.
– Летчиком хорошо, – соглашается Витька, – на реактивном – вжик, и уже в Америке. Здорово.
…А вечером я не возражаю, когда меня укладывают спать пораньше. Ведь завтра праздник…
Перед Новым годом тоже бывает интересно. Особенно – когда приходится наряжать елку. Мама покупает грецкие орехи, оборачивает их серебристой фольгой, а потом делает петельки из ниток, за которые мы подвешиваем на елке и орехи, и конфеты. Это, конечно, кроме елочных игрушек и гирлянд разноцветных флажков. А еще бабушка вырезает из белой бумаги красивые снежинки. А мама на ниточки цепляет кусочки ваты. И когда такие подвески висят по всей комнате, то начинает казаться, что вокруг не кусочки ваты, а настоящий снегопад с огромными хлопьями. Но самое приятное, это после того, как по радио прозвучат двенадцать ударов новогодних курантов, броситься со Светкой наперегонки к елке и вдруг обнаружить там какой-нибудь подарок. А после Нового года нам уже разрешается каждый вечер срезать по одной конфетке и по одному ореху.
Но завтра – не такой праздник. Завтра на Красной площади будет парад, а потом – демонстрация. А самое главное – вечером будет иллюминация и салют…
Праздник
Я просыпаюсь рано. Но ни папы, ни бабушки уже нет, оказывается, они ушли на демонстрацию, когда я еще спал. А меня папа не смог взять, потому что у него две руки, а на работе ему дали флаг нести. Мне обидно, конечно, ведь я мог бы и сам рядом с ним идти. Это в прошлый раз ему пришлось меня нести по Красной площади, а теперь я уже не маленький.
А Светке повезло. Ее бабушка на демонстрацию взяла с собой, чтобы она не мешала маме готовиться к приходу гостей. Светка – это моя сестра.
Мама давно встала, в комнате ее нет, но она тихонько включила радио, и я слышу музыку. У нас хороший приемник. Он стоит на папином письменном столе. Приемник – это такой большой деревянный ящик. Я вижу светящееся окошечко, а в нем большую катушку с цифрами. Если покрутить ручку, катушка тоже будет крутиться, и можно услышать разные станции. Папа говорит, что если сделать хорошую антенну, то можно будет слышать даже Дальний Восток.
Я встаю и убираю постель, а потом бегу умываться. Можно было бы не умываться, но мама все равно заметит и обязательно прогонит из-за стола.
В ванной умывается Анна Мысевна. Это еще одна наша соседка. Сейчас она чистит зубы. Я знаю, что мама зовет ее Анна Моисеевна, но Анна Мысевна – короче, а потом она же не обижается. Ее комната находится возле входной двери нашей квартиры.
– С праздником, – говорю я ей.
Она что-то мычит. Я не понимаю. Она подставляет руку под кран, набирает воду, пьет ее из ладошки и поднимает нос кверху. В горле у нее фыркает и булькает вода. Она выплевывает ее и поворачивается ко мне. Губы у нее все белые от зубного порошка.
– С добрым утром, Вениамин, я тебя тоже поздравляю с праздником. Ты умываться пришел?
– Ага.
– Нужно говорить не ага, а да, – поправляет она меня.
Ну, сейчас начнется! Она и меня всегда воспитывает, и Светку. Наверное, Анне Мысевне это нравится. Мама говорит, что воспитывать любят люди, у которых нет своих детей. А у Анны Мысевны детей нет. У нее и мужа нет. Оказывается, он погиб на фронте. Это она мне сама рассказала, когда я у нее смотрел фотокарточки. Но все равно, зачем меня воспитывать, когда я и сам все знаю?
– Вениамин, ты – уже большой мальчик и должен говорить правильно.
Анна Мысевна всегда зовет меня так. Вениамин. Это мое взрослое имя. Я не очень люблю свое имя, потому что некоторые придумывают разные сокращения. Некоторые говорят Веничек. А кому будет приятно, когда тебя так обзывают?
– Вот, ты вошел в ванную комнату и сказал: с праздником, – продолжает меня учить Анна Мысевна. – А ведь ты должен был сначала сказать: «доброе утро». А уж потом: «поздравляю вас с праздником». Понял?
Мне, конечно, хочется сказать: ага. Но тогда придется опять выслушивать все, что она скажет, и я, молча, киваю головой. Анна Мысевна отворачивается от меня и опять начинает умываться. Она очень смешно смывает с лица мыло. Почему-то одной рукой. Другую она отставила в сторону, как будто боится намочить. У нее очень тонкие ноги, и вся она тощая-претощая. Наклонилась над ванной, и как будто переломилась. Мама говорит, что у некоторых такая конституция. Что это такое, я пока не знаю.
Наконец, соседка умылась и начинает вытираться. Она вся уткнулась в полотенце, и только нос выглядывает, да кучерявые волосы. Я подхожу к раковине и открываю кран. Трогаю воду. Она очень холодная. Даже умываться расхотелось. Если бы Анна Мысевна сейчас ушла, я бы протер немного глаза и уже вытирался бы. Но она никак не уходит. Приходится мылить руки.
– Вениамин, лицо нужно тоже мыть с мылом.
Вот еще, думаю я, ведь глаза будет щипать.
– Мне на работе, – продолжает говорить соседка, – показали руку под микроскопом. Ты даже не представляешь, сколько не ней оказалось микробов. А ведь рука выглядела чистой.
Я думаю, что это она свою руку смотрела под каким-то микроскопом, и это у нее были микробы. А про микробов я уже слышал от мамы, когда она стригла мне ногти. От них все болезни, от микробов, значит. А от мыла все микробы дохнут. Поэтому руки, конечно, можно помылить.
– А ты зарядку сегодня уже делал? – спрашивает Анна Мысевна.
Все почему-то все время твердят про зарядку, а сами никогда не занимаются. По воскресеньям, когда папа дома, мы иногда занимаемся с ним. Он подходит к моей кровати, когда я еще сплю, и стягивает с меня одеяло.
– А ну, вставай, кудрявая, – говорит он.
Это песня такая есть. Ее часто по радио поют. А волосы у меня прямые, как палки, и ни одного завиточка нет.
– Давай заниматься физкультурой, – говорит папа.
Мы начинаем разводить руки в стороны, руки вместе, руки вверх, руки вниз. Но больше всего я люблю наклоны, потому что я могу ладошками пол достать и колени ни чуточку не согну. Папа и то, только кончиками пальцев достает.
– Конечно, занимался. Во, – отвечаю я Анне Мысевне и показываю, как у меня получаются наклоны.
– Не во, а вот, – поправляет она меня и, наконец, уходит из ванны.
Я тоже вытираюсь и бегу в комнату.
Мама уже накрывает на стол. Сейчас будем завтракать. Я усаживаюсь у окна. Это папино место, но, когда его нет, я всегда сажусь здесь.
Опять манная каша. Даже на праздник! Я же не люблю ее. Вот гречка или пшенка, это да. Но мама всегда хмурится от таких разговоров. Она всегда говорит: в войну было хуже, да и карточки только недавно отменили. А разве это недавно, если я даже не помню, когда это случилось?
– Ой, – кричу я, – мама, поздравляю тебя с праздником.
– Спасибо, я тебя тоже поздравляю.
Мама целует меня в макушку и накладывает кашу. Придется страдать, иначе ничего вкусного не дождешься.
После завтрака мама дает мне тарелку, на которой лежит пирожок с повидлом, а рядом – птичка, зайчик и кружочки печенья.
– Пойди, поздравь Марию Владимировну, – говорит мама. – Только осторожно, не урони.
Я отправляюсь к соседке. Я люблю праздники за то, что можно ходить в гости. А в гостях всегда угощают чем-нибудь вкусным. В обычные дни, когда я захожу к соседям, только иногда кто-нибудь меня угощает. А в праздники – другое дело. Все уговаривают съесть что-нибудь сладенькое, а потом еще дают «на дорожку».
От Марии Владимировны я приношу нашу тарелку с пятью пирогами. Только это уже ее пироги. Потом я с подарками иду к Анне Ефремовне, потом – к Анне Мысевне.
Наконец, все хождения закончены, и я могу отправиться гулять. Мама дает мне два пирожка с повидлом.
– Угости Витю, – напоминает она мне вслед
Я выскакиваю на лестницу. Жаль, руки заняты, а то прокатился бы на перилах.
Витька уже ждет во дворе. Он играет в ножички. Ножик он недавно нашел на помойке, но он был плохой, лезвие как-то болталось. Витька попросил своего дедушку, и тот запросто все починил. Он теперь только не складывается, а так хороший получился ножик.
Я отдаю Витьке один пирог.
– Ага, – говорит он.
Это значит – спасибо.
– Дай мне пока ножик поиграть, – прошу я.
Витка протягивает ножик, мы же – друзья. Я тренируюсь делать «роспись». Это, когда берешь нож за лезвие и с размаху бросаешь его в песок, чтобы он воткнулся.
– Ой, – говорит Витька.
И я вижу у него на рубахе повидло. Наверно, он слишком сильно надавил на пирог, и из него выскочила капля начинки.
Хоть бы упала на куртку, не так заметно было бы, а на рубашке сразу видно. Витька соскребает повидло пальцем и – в рот. Но все равно пятно остается.
– Тебе попадет, – говорю я, – давай, помогу.
Я беру его рубашку в рот и высасываю повидло. Во рту сладко. Рубашка намокла, но пятно почему-то всё равно видно.
– Ничего, – произносит Витька, – я приду и сразу в ванну. Повидло отмывается. Вот, если бы чернила, тогда попало бы.
Он доедает пирог. А я вытряхиваю песок из сандалий.
– Айда на Смолягу к метро, – предлагает Витька.
– Мне нужно маму спросить, а то ругаться будет, – спохватываюсь я.
– Ну, давай. Я на углу подожду.
Я бегу под окно.
Высоко в голубом небе гудят самолеты. Их много. Они построились так, что из самолетов получается слово: «СТАЛИН». Самолеты летят на Красную площадь, там сейчас парад.
– Мама, – кричу я снизу вверх.
Во дворе пока никого нет. Еще не вышли гулять мамаши с малышами. Только вдали, у помойки, видна наша дворничиха, тетя Маша. Во дворе никакого праздника не видно. Даже флага нет. Он висит на стене с противоположной стороны дома. Там, я сам это видел, его вчера тетя Маша вешала.
– Мама, – снова кричу я.
Мамина голова, наконец, выглядывает из форточки
– Что? – чуть слышно долетает до меня ее голос.
– Можно мы пойдем к метро?
Мама что-то отвечает, но очень тихо.
– Я не слышу, – кричу я.
– Осторожно переходите трамвайные пути, – раздельно повторяет мама.
Это я уже слышу, и, помахав рукой, бегу догонять Витьку.
Мы шагаем в сторону Москва-реки. Справа – забор из досок. Он тянется до самой набережной, а за забором – глубокий котлован. Витька говорит, что на месте котлована стоял дом, но в войну в него бомба попала. И это от нее такая ямища.
Но я думаю, что, если бы бомба яму вырыла, то куда подевалась земля из ямы, а потом, если бы рядом такая бомбища взорвалась, то наш дом просто развалился бы. Мама рассказывала, что во время войны фашисты хотели разбомбить мост-метро, но не попали. А когда одна бомба упала неподалеку, наш дом даже треснул. И потом эту трещину пришлось заделывать. Если от моста посмотреть, то ее немного заметно.
Мы поворачиваем под мост. Дальше начинается Арбузовка. Мы с ребятами так называем переулок, поднимающийся от реки к станции метро. Здесь живет Генка Арбузов со своими друзьями. Сам он толстый, поэтому он обижается, когда его зовут – Арбузом. Одному здесь лучше не появляться. Даже двоих иногда могут поколотить.
– Давай, пролетим Арбузовку на самолете? – предлагаю я.
– Ага, – соглашается Витька.
И мы – руки в стороны – мчимся по дорожке в горку и жужжим. Мимо двухэтажных деревянных домиков, вдоль моста, все выше и выше. На наших крыльях сияют красные звезды. Внизу проходят люди, и мы покачиваем им крыльями: «Привет! С праздником!». Вот и кончился мост, кончился забор, и метро ушло под землю. Каменные домики прижимают нас к стене тоннеля, за которой гудит метро. Но стена становится все ниже и ниже, вдали уже виден трамвай. И вот мы вылетаем на трамвайную остановку. Здесь приходится забыть про самолеты – не разбежишься.
Трамваи ходят. Только медленно, и все время трезвонят, потому что очень много народа. Все нарядные, и трамваи украшены флажками. Люди идут к Садовому кольцу, пересекая трамвайные пути. Если бы все несли флаги и портреты, то можно было бы подумать, что это демонстрация. Но это люди просто так гуляют. Ведь не всех пускают на демонстрацию.
В доме справа в витрине магазина сегодня нет корзин с продуктами, там все завешено красной материей, а внутри стоят портреты Ленина и Сталина. Идет группа взрослых. В середине толстый дядька идет и играет на баяне. Сначала – «Катюшу», а потом – «Лучше нету того цвету». Все поют. Всем весело. Все смеются. Возле станции метро стоит дядька в белом халате, который продает шары. Красные, желтые, синие, зеленые, – они нитками привязаны к палке, которую дядька крепко держит в руках
– Вить, – говорю я, – вот набрать бы побольше шаров. Связать их вместе, а потом схватиться за веревку и взлететь. Выше всех домов.
– До самых облаков, – подхватывает Витька.
– До самых облаков нельзя, самолеты могут врезаться.
– Можно и пониже, – соглашается Витька.
– Ага, летишь и смотришь, а внизу парад. Танки, пушки всякие, «катюши». И вдруг товарищ Сталин с Мавзолея рукой на нас показывает и спрашивает: «А это кто?». А ему отвечают: «Товарищ Сталин, это Витя и Веня из Николо-Щеповского переулка». Тут товарищ Сталин и говорит: «Выдать им по медали за храбрость». Мы с тобой спускаемся на Красную площадь и идем к Мавзолею. А нам навстречу – товарищ Ворошилов. Он говорит. «Вас хочет видеть товарищ Сталин». Мы поднимаемся по лесенке, а товарищ Сталин обнимает нас за плечи и говорит: «Вы смелые ребята». Я спрашиваю: «Товарищ Сталин, а можно нам на танке прокатиться?». А Сталин улыбается и отвечает: «Конечно, можно». Он поднимает руку, и все танки на площади останавливаются. Мы с тобой бежим к самому главному танку, где сидит командир, и говорим: «Нам товарищ Сталин разрешил». Командир улыбается и открывает нам люк. А потом мы едем на танке. И по Арбузовке, и по Проточке. И заезжаем прямо к нам во двор. Все, конечно, испугаются, из окон выглядывают. А тут мы вылезаем с медалями. Выбегают наши мамы. И командир им говорит: «Не надо больше Витю бить веником». Это он твоей маме. А потом моей маме говорит: «Не надо его заставлять есть манную кашу, ведь их товарищ Сталин наградил медалями».
Витька только слушает, открыв рот. Он всегда говорит, что я здорово сочиняю.
– Ну, ты насчет медалей загнул, – говорит он, наконец.
– Ничего не загнул, – протестую я.
– А вот и загнул. За что это нам медали дадут?
– Как за что? За смелость. Есть медаль такая. Я видел. На ней так и написано: «За смелость!»
Витька сомневается, но не спорит. Он начинает говорить о другом:
– Я, когда вырасту, мороженщиком буду.
Мы уже вышли к станции метро, и здесь, около входа, стоит тетя с тачкой, на которой написано «Мороженое». К ней стоит очередь, но у нас денег нет, поэтому мы проходим мимо.
На Садовом кольце – толпа народа. Даже противоположной стороны не разглядеть. Сегодня автомобили не ездят. Вдали улица понижается, и мы замечаем, как с той стороны едут танки. Они едут по самой середине, и мы пробираемся поближе, чтобы лучше видеть…
Танки проносятся мимо, гудят мороты и очень гремят гусеницы. Даже земля страшно дрожит. Люки у танков открыты и из них выглядывают танкисты. Они улыбаются и машут нам рукой. Колеса танков, на которых крутятся гусеницы, выкрашены белой краской.
– Это для красоты, – говорю я Витьке в самое ухо, потому что вокруг такой грохот, что по-другому он не услышит. – На войне так не бывает.
– Нет, бывает.
Сегодня Витька почему-то все время спорит.
А потом едут пушки, и колеса у них тоже покрашены в белый цвет. Каждую пушку везет машина, а в кузове сидят солдаты. Все в касках, и у каждого автомат с большим круглым диском.
Эх, была бы сейчас война, мы бы с Витькой обязательно удрали на фронт. Или дежурили бы на крыше. Тушили бы с ним «зажигалки». Я знаю, как это надо делать.
Мама однажды мне рассказывала, как она дежурила. Самое главное – «зажигалку» надо сразу щипцами сбросить с крыши, а то она может прожечь даже железо и попасть на чердак. Тогда начнется настоящий пожар, и весь дом сгорит. А когда «зажигалка» упадет на землю, ее засыпают песком, чтобы она погасла.
Пушки проехали мимо. Вот, и кончился «наш парад». Теперь можно идти домой. Но у нас во дворе сейчас пусто и скучно. А здесь – ужасная толкучка. В праздники всегда заметнее, что в Москве много народа. Все идут в сторону Смоленской площади и дальше. Наверное, в Парк Культуры. Но это очень далеко…
Вечер. У нас – гости с папиной работы. Толстый дядя с черными кудрявыми волосами и еще более толстая тетя. Взрослые пьют вино, а мы со Светкой – воду с сиропом.
Мама нажарила большую сковородку картошки. Взрослые едят винегрет, а мы – картошку с котлетой. Светка берет котлету руками и насаживает ее на вилку. Откусывает, а потом снимает ее с вилки и так же насаживает картошку. Все смотрят на нее, переговариваются и смеются.
– Не болтай ногами, – строго говорит мне бабушка.
– Я не болтаю, – отвечаю я, а сам думаю, как это она все замечает. И под стол, вроде, не заглядывала, а вот.
– Сегодня будет салют, – говорю я, чтобы отвлечь бабушку. – Мы пойдем смотреть?
Мама почему-то смотрит на меня укоризненно и говорит:
– Тебя кто-нибудь тянет за язык?
А потом начинает громко разговаривать со Светкой. В этот раз она с бабушкой ходила на демонстрацию. Все спрашивают, что она там видела. А Светка отвечает, что ничего не видела. Только все было красное-красное. Эх, я бы на ее месте!..
Бабушка наклоняется ко мне и шепчет на ухо:
– Ну, зачем ты говоришь о салюте? Ты не хочешь идти?
– Хочу, – шепчу я в ответ.
– Вот и молчи. Света еще маленькая, ей нужно спать. А ты ее раздразнишь, и тогда никто не сможет посмотреть салют.
Я все понял, поэтому просто киваю головой. Светку уложат спать, и бабушка посидит с ней, а мы с мамой и папой пойдем смотреть салют и иллюминацию. В прошлом году я ходил с папой на Красную площадь. На Почтамте изобразили трактор. Его из лампочек сделали. Он ехал по желтому полю, и у него крутились гусеницы. А в этом году еще что-нибудь будет интересное.
Мы со Светкой вылезаем из-за стола. Наелись, напились. Полный живот. Даже нагибаться трудно. Отходим в угол к игрушкам. Светка возится со своими куклами, а я катаю машинку, которую мне подарили еще на день рождения. Но мне быстро надоедает.
За окном уже темно. Скорей бы уж Светку уложили спать, тогда бы мы все пошли смотреть салют.
– Света, – шепчу я, – ты сейчас сразу ложись спать и быстрей засыпай, а то мы не успеем посмотреть салют. Ты ведь ходила на демонстрацию, а я нигде не был. Ты только не реви. Я вернусь и все тебе расскажу. Ладно?
Светка слушает меня, молча, а потом идет к столу. Взрослые о чем-то разговаривают и смеются.
– Мама, – зовет она.
Но все слушают моего папу, он что-то громко рассказывает. Всем весело.
– Мама, – снова зовет Светка и дергает маму за руку.
Я подхожу к ней и пытаюсь увести ее в сторону, но она сопротивляется.
– Я тоже хочу смотреть салют, – начинает вопить Светка.
Мама поворачивается к ней. Светка ревет в полный голос:
– Хочу салют. Хочу салют.
Мама пытается ее успокоить. Даже бабушка гладит ее по голове и что-то говорит. А Светка ревет все громче и отмахивается от бабушки.
– Зачем ты ее дразнишь? – сердито спрашивает меня мой папа, – язык за зубами держать не умеешь? Ну, значит, никто салют смотреть не пойдет.
Папа шлепает меня по затылку, а потом уходит курить. Мама успокаивает Светку.
А я обиделся. Сижу возле игрушек. Лицо закрыл, но не плачу, я думаю. Никто меня не любит. И мама, и бабушка возле Светки ахают. А я никому не нужен. Вот, возьму ножик. Есть у нас такой на кухне. Большой и длинный. Возьму и зарежусь. Пусть тогда мама и бабушка плачут. А папа придет и скажет: жаль, я его обидел перед смертью. Все будут плакать и скажут: надо было его взять, чтобы посмотреть салют…
Вечером, когда я уже лежу в постели, подходит мама
– Спокойной ночи, – говорит она.
– Спокойной ночи, – отвечаю я.
Она целует меня в лоб, и дает мне конфету.
– Фантик я завтра разглажу, – шепчет она, и я засыпаю.
А салют мы все-таки посмотрели. Из окна. От нас здорово видно. Не так, конечно, как на Красной площади, но все равно хорошо…