Леонид Юзефович
Маяк на Хийумаа (сборник)
Художник Андрей Бондаренко
© Юзефович Л.А., 2018.
© Бондаренко А.Л., художественное оформление, 2018.
© ООО “Издательство АСТ”, 2018.
тени и люди
Маяк на Хийумаа
1
Их было шестеро из полусотни с лишним рассеянных по лицу земли членов фамильного союза баронов фон Унгерн-Штернбергов: похожий на школьного учителя берлинский бизнесмен со взрослым сыном, тоже бизнесменом, немолодая медсестра из Мюнхена, профессор кафедры античной истории из университета в Базеле и двое дипломатов – действующий и отставной. Первый, в простецком пуловере поверх рубашки, улыбчивый, но молчаливый, возглавлял департамент МИД ФРГ по делам ООН и глобальным вопросам; второй, элегантно и строго одетый, в начале 1990-х был германским послом в Эстонии.
Фамилия была одна на всех. При знакомстве она опускалась, мне называли только имена. В немецком произношении они звучали непривычно, к тому же у большинства были двойные; я немедленно их забывал, но переспрашивать стеснялся, надеясь узнать и запомнить позже. Имя бывшего посла показалось мне длиннее, чем у остальных. Это был высокий человек лет семидесяти пяти, но совсем не старик. Темные волосы лишь на висках тронуты сединой. Массивное лицо с крупной нижней челюстью, точный взгляд слегка выцветших голубых глаз – такими я рисовал себе презирающих фюрера генералов вермахта из старинных дворянских семейств. С моим Унгерном – ничего общего. Меня представили ему как автора книги о самом известном из его родственников, но ни моя книга, ни я сам не вызвали у него никакого интереса.
С членами фамильного союза я познакомился в декабре 2011 года, в Берлине на презентации 50-минутной программы об Унгерне, незадолго до того выпущенной в эфир на государственном немецком радио. Бароны почтили ее своим присутствием, поскольку событие было знаковое: этот представитель их рода, юдофоб и протофашист, в Германии считался фигурой не то чтобы запретной, но лишний раз о нем старались не вспоминать.
Подготовил программу мой давнишний друг Марио Банди, сын знаменитого у себя на родине монгольского оперного певца и русской преподавательницы фортепиано в музыкальном училище Улан-Батора. Имя Марио он получил в честь какого-то отцовского коллеги из Ла Скала, а звучавшая в унисон с именем фамилия, обманчиво напоминающая итальянскую, для знающих людей свидетельствовала о том, что он ведет происхождение от переселившегося некогда из Тибета в Монголию буддийского святого – пандита. Всем новым знакомым Марио объяснял, почему при внешности хана-чингизида его так зовут, хотя обычно никто не спрашивал. Оперный режиссер по профессии, выпускник Ленинградской консерватории, он после безуспешных поисков работы на обеих своих родинах перебрался в Германию и в конце концов стал радиожурналистом.
Его мать была родом из Перми, более того – из моего родного поселка Мотовилиха при пушечном заводе; мальчиком он каждое лето жил там на каникулах у дедушки с бабушкой. Мотовилиху от собственно Перми отделял глубокий и дикий, по моим детским понятиям, овраг, или, как говорят на Урале, лог, – с кладбищем на городской стороне и пустырем на нашей. Здесь, как три богатыря на краю половецкого поля, стояли три пятиэтажных дома, построенные в конце 1930-х для инженеров и рабочих-стахановцев. Они имели номера 26, 27 и 28, причем третий располагался между первым и вторым. Это, по-видимому, отражало последовательность их появления на свет. Наш адрес на конвертах надо было писать так: “Ул. Культуры, каменный дом № 27”, а то письмо могло и не дойти: под тем же номером на той же улице числились еще заводской барак и частный пятистенок из когда-то существовавшей на этом месте деревни. Дед и бабушка Марио жили в № 28, но он из Улан-Батора писал им письма уже без обязательного в моем детстве указания на материал, из которого построен дом. Он был намного младше, в его времена нумерацию упорядочили.
Впервые мы с ним встретились в Петербурге. Гуляли, пили кофе, говорили о Монголии, об Унгерне, и когда вдруг обнаружилось, что наше детство прошло в соседних домах, Марио это поразило сильнее, чем меня. Я давно знал, что на магистральном течении нашей жизни совпадения и случайности превышают норму.
Нарядный Марио стоял у входа, встречая гостей. Хозяином праздника ему удавалось побыть нечасто, в этой роли расцвела его примятая обстоятельствами жизни артистичность, от которой у меня всегда теплело на сердце.
– Он очень волнуется, – доверительно сообщила мне его жена Надя.
По радио программу об Унгерне прослушали в основном домохозяйки. Марио́ надеялся привлечь к ней внимание людей, способных дать ему денег на съемки документального фильма о том же герое. Инвесторами могли стать баронский союз, какая-нибудь компания, имеющая интересы в Центральной Азии, или один из востоковедческих центров с уклоном в геополитику; с этим прицелом и рассылались приглашения, но, к огорчению Марио, бо́льшую часть гостей составили травоядные члены общества “Монголия – ФРГ” и представители монгольской диаспоры. Среди них затесались русские эмигранты по еврейской линии и неизбежные на таких мероприятиях фрики. Средних лет женщина щеголяла в серебристом эльфийском плаще с портретом Далай-ламы на спине; другая, постарше, в обобщенно-балканском наряде, диковато смотревшаяся рядом с цивильными монголами, совсем уж не по теме агитировала за выход Болгарии из Евросоюза. Реагировали на нее слабо.
Презентация проходила в культурном центре при монгольском посольстве, он же – галерея обосновавшегося в Берлине художника Отгонбаяра: вестибюль с раздевалкой и большой зал. Я прошел туда с Надей.
На стене висел экран для демонстрации слайдов, перед ним – ряды невесомых пластмассовых стульев. Вокруг теснились полотна хозяина. Все они иллюстрировали популярный в стране Чингисхана слоган, встречающий туристов в аэропорту Улан-Батора: “Монголия – единственное место на земле, не испорченное человеком”. Степь, горы, необъятное небо, много лошадей, поменьше верблюдов. Овец мало, людей вообще нет. Все выполнено рукой профессионала, но в простодушной манере художников из народа, которые берутся за кисть после выхода на пенсию. Зрелый мастер, он вовремя осознал, что умиление – товар более ходкий по сравнению с любовью.
– А посольство не может дать денег на фильм? – спросил я у Нади.
– От них дождешься, – ответила она. – Хорошо, помещение для презентации предоставили бесплатно.
Появился ее муж. Самых важных гостей он встретил и послал Надю встречать остальных.
– Жаль, мало, – сказал Марио, по-хозяйски оглядывая пятерых баронов и одну баронессу. – Собирались приехать еще трое, один из Швеции.
– Их полсотни с чем-то, – вспомнил я им же и названную мне цифру. – Ты, что ли, со всеми списывался?
– Зачем? Только с председателем союза. Я действовал через него.
– А кто у них председатель?
– Юрген, я тебе уже говорил, – кивнул Марио на профессора из Базеля.
Он больше других походил на моего Унгерна, если бы тот дожил до предпенсионного возраста, правильно питался и вообще заботился о здоровье. Такой же рыжеватый блондин, чуть курносый, сероглазый. Взгляд, правда, не тот.
– Похож, – признал Марио. – Они с нашим Унгерном из одной ветви, только Юрген из ее лифляндского отростка. Из эстляндских у меня один Роденгаузен.
– Кто-кто?
– Хеннинг-Максимилиан фон Роденгаузен. Унгерн-Штернберг он по маме. Я его лично по телефону уговаривал, не через Юргена. Не хотел идти.
– Потому что по маме?
– Ну прямо! У них в союзе таких полно. Хотя большинство по отцу, конечно.
– Тогда почему не хотел?
– Черт его знает. Уперся, и все, не сдвинешь.
– И не пришел?
– Что значит не пришел? Вон стоит, – глазами указал Марио на бывшего посла в Эстонии, державшегося отдельно от компанейских родственников. – Я же тебя с ним знакомил.
– Прости, не расслышал фамилию.
– Роденгаузен, – по слогам повторил Марио. – Я ему вначале не догадался сказать, что будет Михель. Потом перезвонил, говорю: будет Михель. После этого он тоже обещал прийти. А так – ни в какую. Без объяснения причин.
– Подожди! – запутался я. – Кто из них Михель?
– Который из МИДа, по связям с ООН. В пуловере. Нашему Унгерну он не самая близкая родня. Генеалогически Роденгаузен нашему ближе всех.
– По нему не скажешь, – заметил я.
– Отцовская кровь пересилила материнскую, – сказал Марио. – Как во мне.
Он объяснил, что это важнейшая в баронском союзе фигура. Юрген работает да еще и живет на отшибе, в Базеле, а Роденгаузен в отставке, делать ему нечего. Он редактирует союзный бюллетень, а сейчас занят подготовкой очередного съезда.
– Членские взносы тоже он собирает? – съязвил я.
Марио криво улыбнулся, показывая, что оценил мой юмор, но считает его несвоевременным.
– Пожалуйста, прояви к нему внимание, – попросил он. – Я на него рассчитываю.
– В смысле денег на фильм?
– Да, надо, чтобы он поддержал мою заявку. У него есть выход на один фонд, который их финансирует.
Гости тем временем начали рассаживаться. Бароны устроились все вместе, кроме Роденгаузена. Он сел в том же втором ряду, но между ним и ближайшим к нему берлинским бизнесменом, который уже не казался мне похожим на педагога, оставалось два свободных стула. Бизнесмен занял место слева от Михеля, его взрослый сын и коллега – справа.
Я сидел между Надей и подружкой Марио, монголисткой Викой из Карлова университета в Праге. Вообще-то она была ленинградка, но давно жила в Чехии. Марио там с ней и познакомился на какой-то монголоведческой сходке. Вика привезла с собой двоих детей, дочку лет десяти и сына года на три помладше. Они чинно восседали рядом с ней и бойко трещали по-чешски. Оба узкоглазые, в синих дэли. Я был уверен, что папа у них монгол, но Надя сказала, что нет, муж Вики – вьетнамец.
Первым выступил монгольский культурный атташе, спортивный молодой человек в дорогом костюме. Его немецкий я оценить не мог, но говорил он без шпаргалки. В мучительно длинном приветственном слове, которое с пятого на десятое шепотом переводила мне Надя, он на разные лады заверил собравшихся, что Монголия твердо встала на путь демократического развития и ни при каких обстоятельствах с него не свернет.
После аплодисментов Марио объявил программу вечера: прослушивание радиопередачи, сопровождаемое показом слайдов, потом посвященная ее герою небольшая научная конференция, потом фуршет. Он включил звук, приглушил свет и пристроился за ноутбуком, чтобы переключать слайды. Из динамика полилась музыка, в ней прорезалась немецкая речь. Надя опять зашептала мне в ухо, но я ее остановил и отдался созерцанию возникающих на экране фотографий.
На снимках было все то же самое, что на картинах Отгонбаяра, но от них замирало сердце, как на краю бездны. Неземные гобийские пейзажи говорили о том мире, каким он был до появления человека или станет после его исчезновения. Дальше к северу среди лошадей и верблюдов появились и люди: мальчик на придорожном развале продавал бюст Сталина с выраженными монголоидными чертами, суровые номады ехали по степи, уткнувшись в экраны мобильников, пурпурнощекая от молочного диатеза девочка кормила вставших на задние лапы, а передними вцепившихся ей в подол тарбаганов. Снимал сам Марио. Фотограф он был прекрасный. Я не сомневался, что фильм выйдет у него еще лучше, ведь он мог быть сценаристом, режиссером, звукорежиссером, оператором и научным консультантом в одном лице, но денег ему никто не давал.
Еще позже пошли архивные фото князей Халхи, лам, женщин с прической в виде рогов буйволицы, разрушенных после революции буддийских монастырей. Дольше других задержались изображения самого Унгерна, а в финале как итог всей его эпопеи выплыл и уже не уходил до конца передачи верещагинский “Апофеоз войны”. На фоне черепов промелькивали темные силуэты русско-вьетнамских детей в монгольских халатиках. Устав сидеть, они носились по залу, иногда пробегая между экраном и Марио. Вика делала вид, будто ее это не касается.
После короткого перерыва началась конференция. Докладчиков было всего трое: председатель баронского союза, Вика и я. Марио опасался утомить публику. Юрген, предусмотрительно севший с краю, вышел к потухшему экрану, и пока Марио перечислял его научные регалии, стоял с виноватой улыбкой на румяном лице. Он рассказал о родословной Унгерна. Надя успела сообщить мне название доклада, но тут ее попросили помочь с фуршетом, а без нее в десятиминутной лекции я понял лишь имена собственные.
Юргена сменила Вика, в перерыве успевшая переодеться в такой же, как у ее детей, дэли с широким и плотным желтым поясом. Он, как считается, предохраняет монголов от радикулита. Туфли остались прежние, на каблуках.
Свой доклад Вика посвятила образу Унгерна в монгольском песенном фольклоре. На этом языке она и говорила, вернее, читала, изредка отрываясь от текста и проверяя реакцию зала. Девушка из посольства переводила на немецкий, Марио ее контролировал. Надя не появлялась, и о фольклорном образе барона я узнал не больше, чем о его родословной.
Позже, на фуршете, Вика призналась мне, что об Унгерне у монголов есть единственная песня, и то непонятно, сложилась ли она в толще народной или ее занес туда какой-нибудь профессиональный стихоплет – из Улан-Батора в лучшем случае. В худшем – из Улан-Удэ. Все бурятское у монголов идет вторым сортом, и Вика, чтобы не осложнять себе жизнь, научилась смотреть на вещи глазами своих информантов.
2
Я выступал на русском. Марио переводил, подавая мне знаки, когда прерваться, чтобы он не упустил подробности. Тему доклада мы с ним выбрали позанимательнее, с учетом аудитории: “Мифы об Унгерне как исторический источник”.
Я пересказал две жутковатые легенды о нем, после чего на фактах показал, насколько мало в них правды, и в то же время как идеально укладываются они в логику его характера и в историю его жизни. Смысл был тот, что миф – проекция реальности, вынесенная за ее пределы; там человек обращается в тень, но действует так же, как во плоти. Его поведение в этой роли многое объясняет в нем живом.
При знакомстве Роденгаузен не счел нужным прикрыть свое безразличие ко мне сколько-нибудь любезной улыбкой, но сейчас посматривал на меня с интересом. Я ловил на себе его взгляд в те моменты, когда говорил сам, а не когда вступал Марио. Это наводило на мысль, что он понимает по-русски.
Берлинский бизнесмен дважды что-то шепнул невозмутимому Михелю, но тот ни разу не ответил. Медсестра грызла шоколадку. Она приобрела ее на лотке, который в перерыве развернула у входа в зал предприимчивая дама из монгольской диаспоры.
Регламент был десять минут. Я уложился в восемь и уже хотел вернуться на место, когда поднялся бизнесмен.
– Подожди! Есть вопрос, – оживился Марио, до этого напрасно взывавший к залу с предложением задавать вопросы Юргену и Вике. – Известно тебе что-нибудь о бароне Отто-Рейнгольде-Людвиге Унгерн-Штернберге?
Я ответил, что да, это прапрадед нашего Унгерна. В конце xviii века он владел поместьем на балтийском острове Даго, по-эстонски – Хийумаа.
Бизнесмен этим не удовлетворился.
– Спрашивает, – сказал Марио, – знаешь ли ты историю с каким-то маяком. Не расслышал название.
– Дагерорт? – спросил я.
Бизнесмен закивал.
Я объяснил, что с этого маяка барон в штормовые ночи подавал ложные сигналы. Обманутые капитаны брали неверный курс, корабли налетали на прибрежные утесы и разбивались. Спасшихся моряков убивали, судовой груз становился добычей барона.
Зал притих. Дочь Вики нашла пустой стул, села, не спуская с меня глаз, и притянула к себе брата. Мать все-таки научила девочку родному языку.
– В конце концов преступника разоблачили, – порадовал я ее, – судили и сослали в Сибирь. Там он и умер.
Бизнесмен торжествующе улыбнулся.
– Говорит, это миф, – доложил мне Марио, тоже улыбаясь в предвкушении очень украсившей бы нашу конференцию небольшой дискуссии, и начал переводить синхронно.
В его изложении сказано было следующее: один исследователь изучил материалы судебного процесса и пришел к выводу, что барон невиновен, его оговорил сосед по имению. Они враждовали из-за спорных земель на границе их поместий. Соседа поддержал его друг, эстляндский генерал-губернатор, поэтому судьи побоялись оправдать подсудимого. Миф о мнимом преступнике распространился по Европе, о бароне писали как о величайшем злодее своего времени, хотя на самом деле он окончил Лейпцигский университет, был гуманный человек, уменьшил арендные платежи с крестьян, построил для них церковь с органом.
– В мифе его облик искажен. Точно так же не следует судить об Унгерне по легендам о его жестокости. Их обоих оклеветали. Одного – губернатор, другого – большевики, – закончил Марио и выжидательно взглянул на меня.
Вообще-то история с маяком была мутная. Я пробовал в ней разобраться, когда писал свою книгу, но так и не понял, как там все обстояло на самом деле. Меня это занимало не само по себе, а лишь в связи с тем, что Унгерн гордился предком-пиратом и считал себя чем-то вроде его реинкарнации.
– Спроси у него, – велел я Марио, – почему в этом случае все с такой легкостью поверили в злодейство барона.
Марио спросил и передал ответ:
– Такова человеческая природа. Люди всегда готовы поверить, что лучшие из них лишь притворяются хорошими.
Я согласился, но сказал, что добропорядочность бывает не более чем маской, а Даго, он же Хийумаа, – остров маленький, все друг про друга всё знают. Вероятно, там знали за бароном какие-то другие преступления, которые ему удалось скрыть от правосудия, в результате подача им ложных сигналов воспринималась как нечто вполне естественное. В этом мифе Отто-Рейнгольд-Людвиг остался самим собой, как его праправнук – в сложенных о нем легендах.
Аргументация была не бесспорной. Бизнесмен дернулся было возразить, но публика уже вставала с мест. Когда мы с Марио вышли в вестибюль, все возбужденно толпились возле двух столов с вином и закусками, но энтузиазм угасал на глазах. Оказалось, то и другое надо покупать, причем недешево. На бесплатный фуршет посольство не раскошелилось.
Я взял три бокала вина – себе, Наде и Марио. Он отвел нас к окну.
– Поздравляю, – сказал я. – По-моему, все прошло отлично.
Марио пригубил и ушел с полным бокалом, чтобы чокнуться с нужными людьми.
Надя тоже скоро меня покинула. Как хозяйка вечера она сочла долгом заняться детьми Вики. Их мать, практикуясь в разговорном монгольском, кокетничала с культурным атташе, а дети неприкаянно бродили по залу. Через пару минут я увидел их с бутербродами в руках.
Ко мне подошел Роденгаузен. Бокал воды без газа он держал на отлете, словно в нем пенилось шампанское, брызгами бьющее ему в нос. В другой руке у него была салфетка.
Я, насколько хватало моего английского, похвалил ему Марио за чудесный сегодняшний вечер.
В ответ он без усилия, хотя и с акцентом, предложил говорить по-русски. Я сделал радостно-изумленное лицо, но Роденгаузен дал мне понять неуместность этой гримасы.
– Я видел, во время доклада вы поняли, что я вас понимаю. Посол в Эстонии должен знать не только эстонский язык. Русский тоже.
– Вы его тогда и выучили?
– Нет, моя семья происходит из Таллина. До войны в Таллине жило много русских эмигрантов. Я играл с их детьми. Я старше, чем вы думаете.
Фразы были короткие, но чувствовалось, они рождаются у него такими, как я их слышу, а не складываются сначала по-немецки.
Он протер салфеткой края бокала, отпил глоточек воды.
– Хочу вас немного поправить. Маяк в те времена – большой костер на башне. Можно зажечь, можно не зажечь, но подавать с его помощью ложные сигналы нельзя. Это выдумка поэтов и романистов, плохо знакомых с морским делом. Барона обвиняли в том, что он зажигал костры в других местах, чтобы капитаны принимали их за свет маяка. Таким образом он и направлял корабли на скалы, но на суде это не смогли доказать. Вы правильно заметили: все всё знали, но доказательств не было. В итоге пришлось вмешаться губернатору. Были бы доказательства, барона заточили бы в крепость, а не сослали в Тобольск.
Мы стояли у окна, выходившего в темный двор. Зима выдалась необычайно теплой даже для Германии. Под Рождество листва на деревьях еще не облетела, на газонах зеленела трава. В зале было душновато, и кто-то приоткрыл фрамугу. Едва ощутимый сквознячок сочился из полоски заоконной темноты.
Четверо баронов и баронесса тесным кружком расположились в другом конце зала. Никто к ним не подходил. Бокал с вином имелся только у сына моего оппонента, тарелка с едой – только у медсестры. Остальные ничего не ели и не пили, кроме воды. У Михеля и воды не было.
– Здесь все очень дорого, – сказал Роденгаузен, заметив, что я смотрю в их сторону.
– Марио мне говорил, вы не хотели сегодня приходить. Есть причина? – спросил я.
– Есть, – не стал он отрицать. – С вашим Унгерном у меня общие предки, но я не большой его поклонник. Я пришел, чтобы не обижать Михеля. Михель – мой друг.
Следующий вопрос напрашивался, но задать его я решился не сразу.
– Почему же вы весь вечер держитесь в стороне от него?
Роденгаузен в замедленном темпе повторил операцию с салфеткой, отпил еще глоток, такой же микроскопический, как первый. Он размышлял, стоит ли отвечать, наконец все-таки ответил:
– Рядом с Михелем постоянно находится один человек. Он из тех, кто преклоняется перед вашим героем. Я не очень люблю таких людей.
Ясно стало, что речь идет о берлинском бизнесмене.
– Я думал, вы тоже из них, но после вашего доклада переменил мнение, – договорил он. – Не понимаю, для чего вам понадобилось писать книгу о Романе.
Резануло слух, что при нелюбви к Унгерну он назвал его по имени. Впрочем, все они называли друг друга по именам. Мертвые были членами их союза наравне с живыми.
– Он интересен мне как историку, – привычно объяснил я, хотя это была лишь часть правды, небольшая и не самая важная.
– Вам не кажется, что он заслужил свою участь?
– Так можно сказать о каждом.
Он кивнул.
– Это правда. Спрошу по-другому: какие чувства вы к нему испытываете?
Его предыдущие вопросы мне часто задавали другие, а этот я ставил перед собой сам, но так и не нашел ответа. Что я мог ему сказать? Я, еврей, написавший об убийце евреев. Что в молодости, подхорунжим Забайкальского казачьего войска, Унгерн возил с собой труды по философии, разрывая их на части, чтобы удобнее было уложить в седельную суму и читать в седле? Что на допросе в плену назвал марксизм религией без бога и сравнил его с конфуцианством? Что он не верил в Бога, но верил в судьбу, потому что если она есть, значит, мы не так безнадежно затеряны в этом страшном мире, как если бы ее не было?
Я начал говорить об отвращении, смешанном с восхищением и переходящем в жалость, когда после мятежа в Азиатской дивизии Унгерн превращается в одинокого затравленного волка; о том, как трудно отделить в нем мечтателя от воина, воина – от палача.
– Антисемит и садист. Зря вы его идеализируете, – прервал меня Роденгаузен.
Тут же, видимо, он пожалел о своей резкости и другим тоном спросил:
– Вы ведь не бывали на Хийумаа?
Круг замкнулся. Возвращение к прежней теме предвещало конец разговора.
– Нет, – честно признался я.
– Это видно.
– Каким образом?
– Поезжайте туда и сами поймете.
Передо мной вновь стоял похожий на генерала вермахта старый карьерный дипломат с безразличным взглядом. Он вдруг потерял ко мне интерес. Вежливо простился, но руки не подал, поставил бокал с водой на подоконник, точным движением уронил в него салфетку и направился к выходу.
3
Через полчаса мы с Марио и Надей вышли на улицу. Марио жадно закурил.
– Я видел, ты стоял с Роденгаузеном, – сказал он. – Что он тебе сказал?
Я стал объяснять, что Унгерна он терпеть не может, бесполезно просить у него денег, но умолк, почувствовав сквозь куртку, как палец Нади предостерегающе вжался мне в межреберье. Рушить иллюзии мужа позволено было только ей.
Завернули в соседний ресторанчик.
– Удалось еще с кем-то поговорить насчет фильма? – спросил я, когда выбрали столик и сделали заказ.
– А-а! – поморщился Марио.
– А конкретнее?
– Обещали подумать и разузнать. Это значит, ничего не будет. Немцы никогда прямо не отказывают.
– Может, они в самом деле подумают и разузнают?
– В этом случае назначили бы, когда позвонить. А так – пустой номер. Меня на радио давно пора взять в штат, и они вроде не против. Уже три года думают и разузнают.
Мы с Надей пили красное вино, Марио – виски. На третьей порции он вспомнил:
– Один дед – монгол, другой – русский. А болезнь у обоих была одна.
Его ноготь выразительно щелкнул по краю стакана.
– Возвращайся в Россию, – предложил я.
– Куда? В Мотовилиху?
– Зачем в Мотовилиху? В Москву, в Питер.
– Кому я там нужен!
– Ну, в Монголию. В Улан-Батор.
– Вообще не вариант. Я и монгольский-то плохо знаю. Учился в школе при советском посольстве, дома говорили по-русски. Лучше уж здесь. Тут хоть у Нади работа есть.
Они познакомились в Якутске, где он после консерватории пару месяцев проработал режиссером в театре оперы и балета, пока его не уволили по сокращению штатов. По профессии Надя была коллегой мюнхенской баронессы и устраивала в немецкие клиники тех, кто приезжал на лечение из России. Главным образом онкологических больных.
– Она слишком к ним привязывается, – переключился Марио на ее проблемы. – Жалеет их, опекает как детей, а в итоге они наглеют и шагу без нее ступить не хотят. Им удобно считать, что они друзья, это все по-дружески. Чуть что, звонят: приезжай. Она и летит. То купить что-нибудь, то проконсультировать, то перевести. Много времени уходит на каждого. Это отражается на заработке.
– Я по-другому не умею, – сказала Надя.
Ее рука лежала на столе. Марио прикрыл ее своей ладонью. Она перевернула кисть, и их ладони легли одна в другую. При кажущейся невинности жеста это выглядело настолько интимно, что захотелось отвернуться.
Принесли горячее. Настроение у Марио улучшилось, он стал рассказывать, как в Якутске ставил “Риголетто” и на репетиции женщины-хористки жестоко измывались над молодым режиссером – капризничали, не желали выполнять его указаний, наконец, вовсе отказались петь под предлогом, что сверху, из-за колосников, страшно дует, они могут простудиться и потерять голос. В отчаянии Марио рванул наверх, взлетел по винтовым лестницам, отыскал какой-то открытый люк, способный служить источником губительного для их голосовых связок сквозняка, неимоверным усилием, как если бы от этого зависела его жизнь, опустил тяжелую крышку, сильно ободрав себе кисть, зажал рану носовым платком и вернулся на сцену. Платок мгновенно намок кровью. Сквозняк то ли прекратился, то ли его и не было, но жертвенная кровь умилостивила злобных якутских фурий. Хористки сбегали в медпункт за бинтами и йодом, перевязали руку и до конца репетиции беспрекословно ему повиновались. Репетиция прошла идеально.
– Выстраиваю мизансцену, – рассказывал Марио, – а в голове прокручивается: “Дело прочно, когда под ним струится кровь. Дело прочно…” Никак не могу остановить эту пластинку.
Надя перестала жевать. Она раньше меня сообразила, куда заворачивает эта приключившаяся с ее мужем смешная история со счастливым концом.
– С фильмом та же ситуация, – весело сказал он. – Требуется пролить кровь? Пожалуйста, всегда готов. Из руки, из ноги, откуда угодно.
– Желудочное кровотечение из твоей язвы годится? – спросила Надя.
– Да, – спокойно подтвердил Марио. – Только где? Когда? Перед кем? Ты знаешь?
Он ушел в туалет. В его отсутствие я заплатил по счету, и мы двинулись к подземке. Они поехали к себе на съемную квартиру, я – в относительно дешевую гостиницу, занимавшую пол-этажа в офисном здании. Надя селила здесь своих пациентов. Пока они лежали в клинике, их родственники жили тут неделями, благо номера были домашнего типа, с кухней, чтобы они могли что-то себе сварить, а не тратить деньги по кафе и ресторанам. Потом больные ездили отсюда на химиотерапию или набирались сил перед обратной дорогой. На всю гостиницу была одна горничная, уборку делали редко и не очень тщательно. След беды обнаруживался то в пустой упаковке от одноразового шприца, завалявшейся в ящике кухонного стола, то в выдутом вентиляцией из-под дивана клочке ваты с буро-желтыми пятнами.
4
На Хийумаа я попал осенью следующего года. Из Таллина мы с женой на автобусе приехали в Хаапсалу, а оттуда час или чуть дольше плыли на пароме до городка Кярдла, островной столицы с тремя тысячами жителей. Когда-то местечко называлось Кертель; дед Унгерна по отцу, которому Отто-Рейнгольд-Людвиг, в свою очередь, приходился дедом, управлял здесь семейной суконной фабрикой, но навещал ли его внук, неизвестно. Внуков у него была чертова уйма.
В Кярдла выяснилось, что маяк Дагерорт, по-эстонски – Кыпу, расположен в сорока километрах отсюда, на противоположном краю острова. Остров оказался больше, чем я предполагал. Маршрутки в ту сторону ходили два раза в сутки, и оба рейса мы уже пропустили. Решили добираться на попутках, но редкие машины или пролетали мимо, или вскоре сворачивали с трассы. На дорогу ушло полдня. Последние километров десять нас провез добрый человек, у которого не только багажник, но и салон были набиты купленными в Таллине рулонами линолеума для его дома. Рулоны, место которых мы заняли, пришлось держать на коленях.
Был сентябрь, темнело рано. На маяк уже не пускали, водитель высадил нас на дороге в полутора километрах от него и показал, как дойти до единственного поблизости гостевого дома. Мы подошли к нему на границе сумерек и темноты.
Сезон заканчивался, ни одно окошко не светилось в двух предназначенных для туристов летних домиках, но под окнами и стеклянными дверьми третьего, более основательного, на траве лежали бледно-желтые прямоугольники. В нем размещались офис и столовая. Здоровенный молодой мужчина по имени Рихо, сносно говоривший по-русски, пообещал нам на ужин рыбу с картофельным пюре и вручил ключ от комнаты.
Он же нас и проводил. По пути мы узнали, что в прошлом он баскетболист, о чем можно было догадаться по его росту, легкости походки при весе под сотню килограммов, мощной сутулой спине и громадным кистям длинных рук. В очерченном ими кругу, включавшем в себя все хозяйство этой лесной турбазы, стоял, рассказывал Рихо, обычный хутор, но его владелица, старая Мае, которую мы мельком видели в столовой, первая в округе сообразила, что место золотое, можно зарабатывать на туристах. Она взяла ссуду в банке, наняла его, Рихо, еще двоих парней с соседних хуторов, и они перестроили дом в административный корпус, добавив для хозяйки второй, жилой этаж, снесли надворные постройки, соорудили домики для гостей. Обычно туристы осматривают Кыпу и уезжают, но некоторым хочется денек-другой пожить возле маяка.
