Леонид Андреев
SOS

И когда над окровавленною землею прозвучал колокол победы – сколько бледных лиц озарилось улыбкой надежды и счастья, – как почернели и исказились зловещие лица убийц, ужаснувшихся перед лицом воскресшего Закона! Это были сказочно-прекрасные, фантастические дни, когда улыбнулся измученный, мрачный Петроград и поверил в англичанина, как в Бога; это были странные и счастливые сны, грезы мученического безумия, когда в каждом выстреле угадывали английскую пушку и бегали на Неву, чтобы посмотреть на английский флот, «прибывший ночью». И дрожали убийцы, и достаточно было показать только чучело англичанина, чтобы вся эта Каинада обратилась в паническое бегство. И… что вышло?

Обмануты живые и мертвые! С нелепым упорством вы гоняетесь за старым, жалким, бессильным Вильгельмом, чтобы судить его за грехи народа – и дружески протягиваете руку здоровенным молодым убийцам и ворам, чудовищам и уродам, которые продолжают проливать кровь невинных… Да, она льется бессмысленно и страшно, и в этой бессмысленности – ужас и преступления большие, нежели в пятилетней войне. И воспрянул духом обласканный убийца, и уже не хочет бежать, и насмехается над вами, и не боится даже живого англичанина, так как принимает его только за чучело.

«Война кончена! Больше ни одного убийства! Долой оружие!» – вот тот грозный и благостный приказ, которого ждали люди от Согласия и его силы, увенчанной победою. А вместо того – тихое шипение выдохшейся гуманности, которою г. Вильсон обрызгивает раскаленные угли… И кровь, кровь, кровь! По-прежнему трещат выстрелы, кем-то берутся и кем-то отдаются города, кого-то бьют и режут, что-то разрушают и уничтожают. С силою лесного пожара, раздуваемого ураганом, распространяется кровавый и бессмысленный Бунт, пробирается под землею, вспыхивает за спиной и по бокам, бросает искры на солому – и не в силах противиться ему ослабевшая Европа, нервно обессиленная пятью годами лишений, еще не вышедшая из полосы того психологического возбуждения, что создалось войной и ныне превращает все европейские массы в группы неуравновешенных людей, в податливый и беспомощный объект для самых диких внушений. Нерешительность и внутренняя двойственность вождей «мировой политики», помешавшая им сразу и определенно встать на ту или иную сторону, все дальше вовлекает их в смертоносные объятия Бунта, который уже удушил Революцию в России, душит ее в Германии и не нынче-завтра всю Европу (а за нею и Америку) превратит в арену повальной резни и разбоя, войны всех против всех. Сегодня нет электричества в Берлине, завтра в Лондоне не хватит угля, а пройдут еще недели, и кто знает? – быть может, остановятся все дороги, замрут в своих гаванях пароходы с хлебом, и костлявый Голод воцарится над Европой, выметая последние живые остатки правых и виновных…

Так мстит Судьба за нарушение клятв, какими клялось Согласие перед богом Человечности. Да, они были нарушены всенародно и громко в тот роковой момент, когда Эйфелева башня с высоты своей начала рассылать приглашения убийцам и жертвам, – и это подтвердили те честные русские деятели, что с презрением и ужасом отвергли лицемерное, малодушное и губительное приглашение. Обмануты живые и мертвые, – и об одном нужно молить жестокую Судьбу: чтобы дала она время одуматься; – если не поздно! – задержала на миг свою карающую руку… И не осуществила мрачных предчувствий того, кто уже видел разрушение своей родной страны.

И не к правительствам Согласия, уже сказавшим свое тяжелое слово, обращен мой молитвенный вопль: «Спасите наши души!» Нет, не к ним, нарушителям клятв, а к вам, люди Европы, в благородство которых я верю неизменно, как верил всегда.

Как телеграфист на гибнущем пароходе, что сквозь ночь и тьму шлет последние призывы: «Скорее на помощь! Мы гибнем. Спасите наши души!» – так и я, движимый верою в человеческую благость, бросаю в темное пространство мою мольбу о гибнущих людях. Если бы вы знали, как темна ночь над нами. Слов нет, чтобы рассказать об этой тьме!

Кого я зову? Я не знаю. Но разве телеграфист знает, кого он зовет? Быть может, на тысячи миль пустынно море, и нет живой души, что услышала бы его мольбу. Ночь темна. Быть может, кто-то далекий и услышит его, но подумает: «Зачем я пойду так далеко? Я и сам могу погибнуть!» – и продолжит свой ночной невидимый путь. Ночь темна, и море страшно. Но он верит и зовет настойчиво, зовет до последней минуты, пока не погаснет последний свет и не умолкнет навсегда бессильное радио.

Во что он верит?

Он верит в человека, как и я. Он верит в закон человеческой любви и жизни: нельзя, чтобы один человек не помог другому, когда тот погибает. Не может быть, чтобы человек без борьбы и помощи отдал другого человека морю и смерти. Не может быть, чтобы никто не пришел на помощь зовущему. Кто-то должен прийти. Я не знаю его имени, но я ясно прозреваю его человеческие черты, его душу, сродную моей. Сквозь холод и ненастье я почти чувствую теплое прикосновение его энергичной и дружеской руки, напряженной волею к помощи и человеческим сочувствием. Я ощущаю эту волю к помощи, которая напрягает его мышцы, делает зоркими глаза, озаряет светом и решимостью его быстрый и твердый человеческий ум. Я его вижу, я его знаю, я его жду – это человек!