Леонид Млечин
Контроль над разумом и другие сражения холодной войны

С сотрудниками государственного департамента Гарриман делился своими впечатлениями от России:

– Страна остается фантастически отсталой. Нет нормальных автомобильных дорог, железные дороги в плохом состоянии, девять десятых населения Москвы живет, как у нас живут в трущобах.

Военно-морского министра Форрестола посол Гарриман предупредил:

– Нас ожидает такая же жестокая и опасная идеологическая война с коммунизмом, какая была с нацизмом.

К Трумэну посол пришел усталый и измотанный. У него появился тик в правом глазу, как будто он постоянно подмигивал. Он объяснил Трумэну, что, с одной стороны, Сталин желает сотрудничества с Соединенными Штатами и Англией, а, с другой, желает установить твердый контроль над соседними странами, куда вошли части Красной армии. Польша теряет не только границы, но и свободу. Американская готовность работать вместе воспринимается как признак слабости. Поэтому советское руководство не исполняет свои обязательства и не идет на компромиссы ни по одному вопросу.

Трумэн ответил послу, что «намерен быть с русскими твердым, но справедливым, поскольку они нуждаются в нас больше, чем мы в них».

22 апреля 1945 года нарком Молотов в первый раз пришел к президенту Трумэну. Это было, как говорят дипломаты, протокольное мероприятие. Серьезные переговоры отложили до следующей встречи.

Переводчик Павлов записал:

«Трумэн, провозгласив тост за И.В. Сталина, заявил В.М. Молотову, что он, Трумэн, хотел бы увидеться с маршалом Сталиным, и он надеется, что когда-нибудь великий маршал Сталин побывает в США. Он, Трумэн, думает также, что когда-нибудь он, Молотов, будет ответственным за прием его, Трумэна, в Советском Союзе.

Молотов ответил, что советское правительство будет радо видеть Трумэна в Москве, и чем скорее, тем лучше. Встреча маршала Сталина с президентом имела бы большое значение».

На следующий день, 23 апреля, Трумэн провел большое совещание с экспертами по России. Это был решающий день, когда политика Соединенных Штатов изменилась – от рузвельтовского доверия военных времен к трумэновской послевоенной подозрительности.

В свое время Рузвельт не позаботился о том, чтобы вице-президента держали в курсе важнейших проблем, и сам не говорил с Трумэном о военных делах, о дипломатии, о том, каким он хотел бы видеть будущий мир. Гарри Трумэн был простым, здравомыслящим, нормальным человеком, который не пыжился и вел себя совершенно естественно. Но он не был Рузвельтом. Сколько еще раз ему предстояло это услышать!

Трумэн собрал людей, которым доверял. Присутствовали: военный министр Генри Стимсон, председатель комитета начальников штабов генерал Джордж Маршалл, главный военный советник президента адмирал флота Уильям Лехи, государственный секретарь Эдвард Стеттениус, военно-морской министр Джеймс Форрестол, посол Аверелл Гаррриман и военный атташе в Москве генерал Джон Дин.

Президент заметил, что отношения с Москвой «были улицей с односторонним движением», и попросил совета. Большинство высказалось за жесткую линию: «Мы должны быть твердыми с русскими, когда мы правы». Трумэн, который был президентом всего двенадцать дней, сказал, что будет следовать мнению большинства.

Сторонники твердой линии победили. Началась новая политика. Первым об этом узнал нарком иностранных дел Молотов, который пришел в Белый дом вместе с послом СССР в США Андреем Андреевичем Громыко. На сей раз обошлись без особых любезностей.

Трумэн сказал наркому, что «глубоко разочарован» тем, что не выполняется достигнутая в Ялте договоренность о судьбе Польши. Молотов пытался изложить свою линию. Трумэн четыре раза его перебивал:

– Ваша пропаганда меня не интересует, единственное, что должен сделать маршал Сталин – это исполнить свои обязательства.

Вячеслав Михайлович стал мертвенно-бледным.

– Со мной никогда еще так не разговаривали, – запротестовал Молотов.

– Выполняйте свои обязательства, – ответил Трумэн, – и с вами не станут так разговаривать.

Впрочем, судя по записи беседы, этого обмена репликами не было. Трумэн просто прекратил разговор:

– На этом все, господин Молотов. Буду вам признателен, если вы передадите мои слова маршалу Сталину.

По мнению американского дипломата Чарлза Болена, который присутствовал на беседе, Рузвельт сказал бы Молотову примерно то же самое, но другим тоном. Впрочем, тональность в дипломатии играет большую роль.

Посол Громыко был уверен, что жесткое и самоуверенное поведение Трумэна было основано на том, что Соединенные Штаты уже владели атомной бомбой. На самом деле только через два дня после этого разговора военный министр Генри Стимсон рассказал новому президенту о создании «самого мощного оружия в истории, когда одной бомбой можно будет уничтожить сразу целый город». Вице-президента Гарри Трумэна в атомный проект не посвящали.

Министру Стимсону было много лет, он побывал на высших постах, но гордился тем, что сражался в первую мировую и предпочитал, чтобы его называли полковником. Он был прямым человеком и даже с Рузвельтом разговаривал уверенно. Однажды он сказал Рузвельту:

– Господин президент, мне не нравится, когда вы что-то от меня скрываете.

Стимсон привел с собой руководителя атомного проекта бригадного генерала Лесли Гровса, чтобы тот дал необходимые пояснения. Но и генерал не знал, сработает ли бомба. Сообщил Трумэну, что первое испытание произойдет не раньше июля.

Главный военный советник президента адмирал Лехи твердо сказал Трумэну:

– Атомная бомба – самая дурацкая штука, которую мы когда-либо делали. Она точно не сработает, это я вам говорю как специалист по взрывчатым веществам.

Через три недели, 9 мая 1945 года на совещании у государственного секретаря Стеттиниуса решили свернуть поставки по ленд-лизу Советскому Союзу и Англии, поскольку Германия разгромлена и военные действия в Европе завершены. 11 мая Трумэн подписал директиву. 12 мая остановили погрузку и приказали судам, которые уже были в Средиземном и Черном морях, развернуться и следовать назад.

Москва и Лондон выразили возмущение. Вспыхнул скандал, и распоряжение отменили. Трумэн признавал потом, что это было одно из худших решений его президенства. В Москву заглаживать конфликт отправился Гарри Гопкинс, у которого сложились неплохие отношения с московскими руководителями. К сожалению, он страдал от тяжелого недуга желудочно-кишечного тракта и часто оказывался в больнице.

Сталин принял Гопкинса 26 мая 1945 года. Вождь сказал, что если это попытка надавить на Советский Союз, то это серьезная ошибка. Сталина не утешало, что Англию тоже лишили ленд-лиза. Вождь беседовал с Гопкинсом в общей сложности шесть раз. Гарри Гопкинс удачно съездил в Москву. После его визита на некоторое время атмосфера двусторонних отношений ощутимо улучшилась.

Трумэн записал в дневнике:

«Русские всегда были нашими друзьями, и я не вижу причины, по которой так не будет всегда».

12 сентября 1945 года военный министр Стимсон на заседании кабинета предложил поделиться с Москвой ядерными секретами, чтобы снять подозрительность и сомнения в двусторонних отношениях. Его поддержал только заместитель государственного секретаря Дин Ачесон. Большинство министров не захотело делиться столь важным секретом. Но когда в июле и сентябре 1946 года американцы проводили испытания ядерного оружия на атолле Бикини, пригласили советских экспертов, прикомандированных к комиссии ООН по атомной энергии, а также корреспондента газеты «Красный флот».

Отношение к Советскому Союзу стало меняться в последние недели сорок пятого и первые месяцы сорок шестого года. Сталин хотел окружить себя поясом дружественных государств вместо санитарного кордона, который был до войны, превратить Центральную Европу в надежный буфер для защиты от нападения. На Западе видели, что Сталин установил прокоммунистические правительства во всех странах, где была Красная Армия, и что свободными выборами в Восточной Европе и не пахнет.

На Западе плохо понимали, почему так происходит. Один из иностранных корреспондентов в Москве заметил:

– Нет специалистов по Советскому Союзу, есть только разные степени непонимания.

«Мне трудно примирить любезность и внимание, которое Сталин оказывал лично мне, с чудовищной жестокостью его массовых расправ, – вспоминал Аверелл Гарриман. – Те, кто не знал его лично, видели в Сталине только тирана. Но я видел в нем и другое – ум, удивительное владение деталями, расчетливость. Для меня он был более информированным, чем Рузвельт, и более реалистичным, чем Черчилль, в некотором отношении – самым эффективным лидером военных лет… Сталин остается для меня самой неразгаданной и противоречивой личностью в моей жизни».

Был ли советский вождь способен к искренности?

– Все государства маскируются, – однажды сказал Сталин, выступая перед партийными пропагандистами, – с волками живешь, по-волчьи приходится выть.

В зале засмеялись.

– Глупо было бы все свое нутро вывернуть и на стол выложить, – продолжил Сталин. – Сказали бы, что дураки…

«Со Сталиным, когда он был в хорошем настроении, контакт был легким и непосредственным, – вспоминал один из руководителей Югославии. – Сталин был холоден и расчетлив. Однако у Сталина была страстная натура с множеством лиц, причем каждое из них было настолько убедительно, что казалось, что он никогда не притворяется, а всегда искренне переживает каждую из своих ролей».

«Он был приучен жизнью, полной заговоров, – считал французский президент Шарль де Голль, – скрывать подлинное выражение своего лица и свои душевные порывы, не поддаваться иллюзиям, жалости, искренности и видеть в каждом человеке препятствие или опасность. Молчал Сталин или говорил, его глаза были опущены, и он непрестанно рисовал карандашом какие-то иероглифы…»

Черчилль пребывал в плену старой схемы «хороший царь – дурные советники». Премьер-министр говорил, что маршал Сталин вынужден считаться со сторонниками твердой линии в политбюро.

Его министр иностранных дел Энтони Иден объяснял журналистам:

– Ухудшение отношений с Советским Союзом связано с внутренним положением страны. Сталин вынужден соглашаться с волей политбюро, а некоторые советские военачальники в это время приобрели исключительно большое политическое влияние.

На встрече в Тегеране Черчилль объяснял, что неподготовленная высадка во Франции приведет к ненужным потерям – погибнут десятки тысяч солдат. Сталин ответил:

– Когда один человек умирает – это трагедия. Когда двадцать тысяч – это статистика.

Энтони Иден рассказывал коллегам, что Сталин показался ему очень маленьким, его движения напоминали кошачьи. Иден, конечно, знал о его преступлениях, и он пытался представить, как с рук Сталина капает кровь, но картина никак не складывалась. Западным политикам трудно было совместить образ обаятельного и разумного лидера, с которым они вели переговоры, с его ролью кровавого убийцы.

Сталинская «теплота» была порождением жесткости режима. Он был единственным, кто имел право пойти на компромисс и отступить от прежней позиции. Западные политики и дипломаты принимали это за его личную мягкость и готовность к компромиссам.

В Вашингтоне решили, что прямой и откровенный разговор со Сталиным поможет понять, чего хотят русские. Послом в Москву назначили генерал-лейтенанта Уолтера Беделла Смита, который был начальником штаба у Эйзенхауэра, – главного менеджера войны, мастера деталей с ясным представлением о целом. Ему объяснили:

– Генералиссимус Сталин несколько раз выказывал недоверие к карьерным дипломатам и, напротив, отличал военных. Военный, который воевал в Европе, лучше сможет понять русских и получить откровенные ответы на вопросы, которые начинают нас раздражать.

Сталина тогда именовали генералиссимусом.

Через день после парада Победы, 26 июня 1945 года, Президиум Верховного Совета СССР принял Указ об установлении высшего воинского звания «Генералиссимус Советского Союза». На следующий день звание присвоили Сталину. Еще в марте сорок третьего Сталин пожелал стать маршалом. Он с удовольствием носил маршальскую форму с широкими золотыми погонами и брюки навыпуск с красными лампасами. Потом его, видимо, стало раздражать, что он оказался одним из многих маршалов, и он польстился возможностью поставить себя выше всех военачальников и принял давно забытое звание, забавно звучащее для русского уха.

Уолтера Беделла Смита отправили в Москву еще и потому, что он был выходцем из бедной семьи. Высшего образования не имел. Единственный генерал в американской армии, не окончивший военное училище в Вест-Пойнте, из-за чего кадровые офицеры смотрели на него свысока. В Вашингтоне рассчитывали, что простой человек найдет общий язык с большевиками.

Агреман был получен немедленно. 4 февраля 1946 года нарком Молотов отправил письмо временному поверенному в делах США в СССР Джорджу Кеннану:

«В ответ на Ваше письмо от 31 января сообщаю, что Советское Правительство согласно принять г-на Уолтера Беделла Смита в качестве Чрезвычайного и Полномочного Посла Соединенных Штатов Америки в Советском Союзе.

Прошу Вас, г-н Поверенный в Делах, довести о вышеизложенном до сведения Правительства Соединенных Штатов Америки и принять уверения в моем весьма глубоком уважении».

Смит полетел в Москву через Берлин.

28 марта 1946 года главноначальствующий Советской военной администрации в Германии генерал Василий Данилович Соколовский и его политический советник Владимир Семенович Семенов передали из Берлина по ВЧ-связи Молотову телефонограмму о беседе с новым американским ПОСЛОМ СМИТОМ:

«Смит пригласил нас к себе на вечерний кофе и говорил о настроениях в США относительно СССР… Когда Смит беседовал с Трумэном, президент просил его передать Москве, что США готовы пойти навстречу интересам СССР, может быть, даже в большей степени, чем Москва, в свою очередь, идет навстречу интересам США. Но он, Трумэн, хотел бы только, чтобы СССР, осуществляя свои планы по обеспечению безопасности, не давал США «под зад коленкой».

Смит представляет из себя единомышленника Эйзенхауэра, положительно настроен в отношении Советского Союза. Характер экспансивный. Самостоятелен. Самолюбив. Прямолинеен. Рассчитывает на внимание к себе и на более тесные личные отношения с советскими деятелями…»

Его сборы были долгими. Новые подчиненные из московского посольства предупредили генерала Смита: «Первое. В России ничего нельзя достать. Второе. Здесь большую часть года очень холодно – и на улице, и дома».

Посол с женой закупили в дальнюю дорогу: часы, ремешки для часов, авторучки, бритвы и лезвия к ним, радио, лампочки, фен для сушки волос, утюги, батарейки, пылесосы, тостеры, чернила, книги, игральные карты, поздравительные открытки, рождественские украшения, скатерти, пепельницы, свечи, замки, пластинки, иглы, вешалки для одежды, мыло для стирки, щетки для чистки обуви, оберточную бумагу, открывалки и штопоры, фонарики, спички, термосы, лекарства, салфетки, косметику, заколки для волос, коньки и лыжи, теннисные ракетки и мячи, а также подарки для будущих дней рождений…

Все, у кого были друзья в Москве, попросили посла что-то прихватить для них. В результате самолет был забит припасами, включая свечи для алтаря небольшой католической церкви, которую открыли в Москве в соответствии с договоренностью президента Рузвельта и наркома иностранных дел Литвинова…

«Мое первое впечатление – серость, – рассказывал Смит. – Москва хуже всего выглядит ранней весной, когда покрытый сажей и грязью снег оседает, и город становится тусклым и однообразным. Одежда москвичей напомнила мне Пекин зимой… Многие дома в очень плохом состоянии, хотя я не видел следов серьезных бомбардировок, как в Лондоне и Берлине…»

Жизнь в Москве недавнему армейскому офицеру показалась более трудной, чем в разрушенной и оккупированной Германии, где он прежде служил.

Первая проблема возникла из-за завтрака. В Индиане, где вырос Смит, к завтраку относятся серьезно. Это пара яиц и солидный кусок ветчины. Когда посол и его жена приехали в Москву, существовала карточная система. Послу полагалось пятнадцать яиц в месяц. Его жене, хотя в Советском Союзе говорили, что женщины и мужчины равноправны, полагалось только десять. На рынке яйца стоили безумно дорого. Смиты решили купить несколько кур, чтобы обеспечить себя яйцами.

«Это легко сказать, но трудно сделать, – вспоминал посол. – В Советском Союзе нельзя просто сесть в машину, поехать на ферму и купить цыплят. Такие операции можно провести только через правительство, а бюрократические пути медленны и сложны. Обратились в Бюро по обслуживанию иностранцев. Наш запрос переадресовали в министерство сельского хозяйства. Сотрудник министерства в сопровождении машины с охраной повез нас по Ярославскому шоссе на птицеферму, где нам устроили ужин с водкой и шампанским. Цыплята были доставлены в Спасо-хаус, и моему примеру последовали другие послы».

В декабре 1947 года продовольственные карточки отменили, дипломатические лавки закрыли. Иностранцам предстояло покупать продукты в обычных магазинах и на рынке. Американки испытали шок, познакомившись с ценами в московских магазинах. Они были просто недоступны для людей, живущих на зарплату.

«Мы организовали кооператив, – рассказывал посол, – и стали заказывать консервированные продукты в Америке. Всякий раз, когда посольский самолет прилетал из Берлина, он привозил продовольствие. А вот когда правительство ввело ограничение на ввоз беспошлинного продовольствия, всем пришлось покупать еду в дорогих московских магазинах. Гражданам Америки с супермаркетами и дешевыми магазинами на каждом шагу трудно представить себе условия жизни в Москве, где полностью отсутствуют вещи повседневного обихода, которые мы воспринимаем как данность…

Немногие в Соединенных Штатах понимают, как тяжело приходится русскому человеку трудиться, чтобы заработать то немногое, что он получает, и какое давление на него оказывается, чтобы он увеличивал продолжительность и напряженность своего труда. Советскому рабочему приходится работать почти пять часов, чтобы заработать на дюжину яиц, американскому рабочему – тридцать восемь минут. Ради пачки сигарет советский рабочий трудится два часа, американский – четыре минуты. На пару мужской обуви американец заработает за полчаса, советский за сто четыре часа…»

Иностранные дипломаты мучились, ведя дела с огромной бюрократической машиной, где приказы приходят из Кремля, и где все чиновники, даже министры, считают безопаснее не показывать своей реакции и ничего не решать, пока не получат точных указаний – желательно в письменном виде. Даже самый маленький вопрос, который мог бы решить младший чиновник, передается на решение самым высоким чинам…

«Главная проблема жизни в Москве, – писал Смит, – конечно же, не материальный дискомфорт, а ограничения, которые наложены на нашу свободу. Иностранцы отрезаны от русского народа полицейским наблюдением, пропагандой и страхом наказания. Мы пытались всячески улучшить отношения с русскими. Но на главный прием 4 июля из трехсот приглашенных приходило двадцать пять. Я был очень огорчен, пока не выяснил, что в другие западные посольства и столько не приходит…»

30 марта 1946 года Молотов принял прилетевшего в Москву посла Смита.

«Смит заявляет, что по своему личному опыту сотрудничества с советскими военными он знает, что на слово советских военных и Генералиссимуса Сталина можно положиться, – отмечено в записи беседы. – Когда Эйзенхауэр был в Москве, на него глубокое впечатление произвели слова Генералиссимуса Сталина о том, что он, Генералиссимус, может быть, не все скажет Эйзенхауэру, но он никогда не скажет ему неправды. Может быть, он, Смит, наивен, но он по-прежнему убежден, что это правильно.

Молотов замечает, что на заявления Генералиссимуса Сталина можно положиться.

Смит говорит, что Генералиссимус Сталин пользуется большим уважением в Соединенных Штатах. Американский народ верит слову Генералиссимуса Сталина».

После этого послу была предоставлена возможность поговорить с вождем.

Ночь была чистой и холодной, небо полно звезд, когда в половине девятого вечера 4 апреля 1946 года Уолтер Беделл Смит покинул Спасо-хаус. Посольская машина с американским флагом везла его по Арбату. Американцы считали, что это самая охраняемая в мире улица, потому что этим маршрутом Сталин и другие члены политбюро ездили из Кремля на свои дачи…

«Все военные в Кремле носят на боку кобуру с оружием, – рассказывал Смит. – Меня встретил полковник, который улыбнулся и отдал честь. Меня провели через несколько комнат, в которых была охрана, пока мы не оказались в комнате, где за столом сидел низенький, лысый человек в возрасте с погонами генерала. Мне потом сказали, что это личный секретарь Сталина.

Меня ввели в комнату, в которой были Сталин, Молотов и Павлов, молодой приятный переводчик, который переводил в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Сталин сел с противоположной стороны стола под портретами Суворова и Кутузова. Молотов занял место справа от Сталина. Он не принимал участия в разговоре, только два раза что-то коротко прошептал на ухо генералиссимусу».

Сталину посол Смит вручил личное письмо от Трумэна, в котором говорилось:

«Когда я расстался с Вами в Потсдаме, я выразил надежду, что Вы сочтете возможным посетить Соединенные Штаты и быть моим гостем. Вы соблаговолили ответить, что Вы хотели бы это сделать. Почему бы и не предпринять Вам эту поездку сейчас. Я конечно был бы рад, если бы Вы это сделали».

Вождь кивнул, когда Павлов перевел письмо, но к удивлению посла ничего не ответил. Только через два часа, когда разговор шел к концу, он вернулся к приглашению:

– Я бы с удовольствием посетил Соединенные Штаты, но возраст берет свое. Врачи говорят, что я не могу совершать далекие путешествия и должен соблюдать строгую диету. Я напишу президенту и объясню, почему не могу принять его приглашение. Человек должен беречь свои силы. Президент Рузвельт был человеком долга, но не берег силы. Если бы он это делал, был бы жив и сейчас.

Трудно сказать, что бы произошло, если бы Сталин принял приглашение Трумэна и отправился за океан. Впоследствии на Хрущева и Брежнева поездки в Америку производили сильнейшее впечатление. Личное знакомство с Соединенными Штатами, с американским образом жизни, с американцами немало способствовало снижению напряженности. Но Хрущев и Брежнев были людьми иного поколения. И по характеру были иными. Они хотели общения с людьми.

Сталин был кабинетным вождем. Он и по собственной стране не ездил и потребности такой не ощущал. Редко выступал, общался с узким кругом доверенных лиц. Возможно, и в Вашингтоне он бы просидел все дни в советском посольстве, покидая его только для переговоров. Ничего бы не увидел и своего отношения к американцам не изменил.

Когда-то после встречи в Тегеране президент Рузвельт был чрезвычайно удивлен, увидев, как плохо Сталин информирован о политической ситуации в Соединенных Штатах. В этом убедятся и другие американцы. Советский вождь получал массу детальной информации от своих дипломатов и разведчиков, но они рисовали неверную картину жизни западного общества. Многие решения Кремля принимались на основании изначально ошибочных данных.

А способен ли был Гарри Трумэн разобраться в человеке, с которым ему пришлось делить мир? Западные политики почти ничего не могли выяснить о Кремле и Сталине.

«Кто он, – задавался вопросом Смит, – абсолютный диктатор, вроде Гитлера или Муссолини, намеренный захватить весь мир? Или же он, напротив, глава прозападного меньшинства в политбюро, который хотел бы прийти к разумной договоренности с нами, но не в состоянии это сделать, потому что правящая олигархия в Кремле против?..

Он самый могущественный и самый недоступный политик в мире. Он отрезан от внешнего мира и изолирован от собственного народа. Он только циркулирует между Кремлем и своей дачей по тщательно охраняемому маршруту. Его личная жизнь окружена тайной. Американцы в Москве даже не знают, где живет Сталин…

Для большинства русских Сталин – это имя и символ, человек, которого они никогда не видели… Насколько нам известно, он никогда не гуляет по московским улицам, и почти никогда не посещает заводы или колхозы. Сообщения о том, чем он занимается повседневно, не публикуются. Как и перечень гостей, которых он принимает.

Нам такая жизнь кажется странной. Даже работает Сталин в Кремле в другое, чем мы время. Он работает после полуночи и до утра, поэтому редкие встречи с иностранными дипломатами назначаются в промежутке от девяти вечера до полуночи».

Американский посол пытался внушить Сталину, что Соединенные Штаты не представляют для него угрозы:

– Мы с большой скоростью демобилизуем наши вооруженные силы, что доказывает наши мирные намерения, и мы разоружались бы в большей степени, если бы можно было преодолеть нынешнюю атмосферу подозрений…

Соединенные Штаты понимают стремление Советского Союза к безопасности, говорил американский посол Сталину. Беспокойство внушают методы. Создается впечатление, что советское правительство не собирается исполнять свои обещания не лишать соседние страны их прав и свобод.

После войны многие левые в Восточной Европе верили, что их страны пойдут своим путем, что они повторят путь Финляндии, которая стала демократическим государством, но учитывает мнение Москвы во внешней политике и торговле. Первые восточноевропейские правительства, сформированные после войны, были коалициями социалистических, коммунистических, либеральных и крестьянских партий. Но очень быстро некоммунистические партии были подавлены, их лидеров либо посадили, либо казнили, либо заставили эмигрировать.

Но посол Уолтер Беделл Смит не смог исполнить свою миссию и объяснить Сталину, почему американцы не принимают его политику. Или же советский вождь не захотел этого понять.

«Большинство граждан Советского Союза, – констатировал Смит, – как мне представляется, не понимает, что такое личные свободы, что такое демократия, как мы в Америке это понимаем. Те русские, которые понимали, здесь больше не живут. Они в эмиграции, в тюрьме или мертвы…»

В Москве считали, что в своей сфере интересов вправе поступать так, как считают нужным. Сталин спокойно отказался от участия в управлении Италией и Японией. Однако же Восточную Европу он считал своей вотчиной. Не мог понять, почему американцы озабочены ситуацией в столь далекой от них Восточной Европе. Не потому ли, что американцы претендуют на мировое господство?

13 августа 1946 года начальник управления пропаганды ЦК партии Георгий Федорович Александров представил главному идеологу члену политбюро Андрею Александровичу Жданову проект постановления ЦК «Об освещении внешнеполитических вопросов в советской печати и о советской пропаганде за рубежом»:

«Советская пропаганда на западные страны носит преимущественно оборонительный характер. Организации, ведающие пропагандой на зарубежные страны, не проявляют инициативы и смелости в постановке и освещении внешнеполитических вопросов, слабо разоблачают империалистическую политику и антисоветские происки реакционных кругов капиталистических стран…

Недостаточно показываются преимущества советского строя перед капиталистическим… Возросший за время войны авторитет Советского Союза среди трудящихся и прогрессивной интеллигенции за границей плохо закрепляется советской пропагандой…»

В постановлении Политбюро ЦК партии «О мероприятиях по улучшению газеты «Правда» записали:

«В газете необходимо систематически публиковать материалы о развитии и упрочении демократического строя в странах, освобожденных Красной Армией».

В 1946 году отдел внешней политики ЦК, обследовав работу Совинформбюро, ДОЛОЖИЛ:

«Пропаганда, проводимая Совинформбюро, чрезвычайно слаба и малоэффективна. Она не идет ни в какое сравнение с пропагандой Соединенных Штатов и Англии, которые располагают огромными штатами, средствами и превосходной техникой. Требуются решительные меры…»

Комиссия ЦК представила Сталину записку «О работе Совинформбюро»:

«По тысячам каналов идет антисоветская клевета, она имеет определенный целеустремленный характер, им нужно в массах подорвать престиж Советского Союза. Это является предпосылкой для подготовки возможной войны против Советского Союза… Нужно отбить это контрнаступление».

В Москве полагали, что Запад разработал единый план пропагандистской работы против СССР, и на это выделены деньги, техника и специалисты.

9 октября 1946 года политбюро выразило неудовольствие контрпропагандистской работой Совинформбюро:

«ЦК ВКП(б) устанавливает, что Советское Информационное Бюро работает неудовлетворительно и не справляется с возложенными на него задачами. Совинформбюро не концентрировало своего внимания на главных очагах антисоветской пропаганды (США, Англия), распылило силы и средства в своей работе, не сумело организовать планомерной и действенной контрпропаганды против развернувшейся после войны англо-американской антисоветской кампании…»

Но действия Кремля только множили причины, по которым западное общество с разочарованием убеждалось в том, что за железным занавесом живут по очень странным правилам. Несколько американцев, работавших в СССР, женились на советских женщинах. Им не разрешали уехать с мужьями, это стало дополнительным раздражителем в отношениях между Москвой и Вашингтоном.

30 декабря 1946 года министр Молотов принял посла Смита.

«Смит говорит, – отмечено в записи беседы, – что он не исчерпал бы всех своих вопросов во время сегодняшнего визита к Молотову, если бы он не упомянул о женах американских граждан. Недавно он, Смит, должен был командировать в США вице-консула Уоллеса, который очень сильно пил. Правда, у Уоллеса имеются обстоятельства, которые до некоторой степени смягчают его вину. Он служил в морской пехоте в отдаленных районах и уже шесть лет не был на родине. Уоллес женат на советской гражданке, которая теперь хочет, конечно, выехать к мужу в США. Кроме того, он, Смит, хотел бы также упомянуть сегодня о жене бывшего сотрудника посольства США в Москве Гершфильда. Он, Смит, был бы благодарен за все, что Молотов смог бы сделать в смысле содействия в получении разрешения на выезд в США этих двух жен американских граждан».

Советские руководители нашли свой способ решения проблемы. 15 февраля 1947 года политбюро утвердило проект Указа Президиума Верховного Совета СССР «О воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами». Указ был опубликован 18 марта. Этот указ вызвал в мире возмущение. Элеонор Рузвельт, вдова президента Рузвельта, подняла вопрос в комиссии ООН по правам человека, что было воспринято как злобная антисоветская акция.