Леонид Бабанский
Практика соприкосновений
– Не врёт?
– Зачем ему врать? Пострадал человек за просто так, ни подискутировал, ни выпил, ни подрался и пулю получил. Вот здорово!
– Потом что было? Я эту историю не слышал.
– Так ваших, из пединститута, и не приглашали! По слабости здоровья. А то бы слышал, наверняка! Потом к нему, в больницу, приходит наш ректор. А он, ты знаешь, кто?
– Кто?
– Крюков, вот кто!
– И что?
– Неужто не слыхал? Да он у нас зав.кафедрой судебной медицины,
доктор наук, автор учебника по судебке, директор Всесоюзного бюро судебной экспертизы! Да я жене его вступительный экзамен сдавал.
– И как успевает…
– Сами удивляемся. И вот приходит он к Петру в больницу, и ботает ему, извините за мой английский, такую шнягу – раз, говорит, пуля из пистолета вылетела и в чью-то задницу попала, то, получается, кого-то надо посадить. Согласен – согласен. А ты зачем, спрашивает ментов бил? Тогда Петруха говорит – как я их бил-то, задницей, что ли? А ректор ему сообщает – какая в этом разница? Ты посиди, подумай, с тебя не убудет. Много не дадут – чистую ерунду. И от зэков прикроют. А как отпустят, я тебя в институте восстановлю. И ты его закончишь – моя, говорит, гарантия. А по-другому ничего не выйдет. Всё-равно ведь плохо учишься.
– И как они решили?
– Договорились. Петруха сел, а шеф его восстановил. Сдержал слово. Он всё выполнит. Если пообещает. И я, Боря, честно тебе говорю, может, не поднимать мне бучу? А то ещё возьмёт шеф и высадит из института? Он у нас человек простой. Ему позвонят – он сделает.
– За что?
– А на комиссии объяснят, за что. За то, что слишком грамотный. И вообще… они литературоведов не готовят.
– Ты комсомолец? – спросил Борис.
– Да.
– Тогда давай не расставаться никогда! О ерунде не беспокойся.
Борис исчез на пару недель, потом объявился, сияющий и довольный.
– Вот, ознакомься!
И положил на стол три печатных листа.
– Уже отправил?
– А как же! Моя инициатива, и ответственность тоже моя. Кстати, коллективная. С Наденькой.
– Кому, Боря? Кому послал-то?
– Ну, копия тебе. Копия главному редактору «Техники-молодёжи». А письмо я направил в ЦК ВЛКСМ, отдел молодёжной печати.
– Посодют… ой, посодют… – бормотал я, читая печатные строки, а Борис только хохотал и отмахивался. В тексте значилось приблизительно следующее:
Уважаемые товарищи… Считаем необходимым высказать некоторые соображения по поводу переписки с Вашим журналом и студентом мединститута, где он высказал несогласие со многими концепциями романа И.А. Ефремова «Час быка». На наш взгляд, о вкусах не спорят, но те мысли автора, которые побудили студента выступить со своим письмом, и у нас вызывают большое недоразумение.
Далее следовали уже приведённые мною цитаты с указанием страницы и строки.
…Автор романа, без всяких на то оснований, пытается устами жителя какого-то отдалённого будущего поучать своих современников, считая свой век «позорным периодом небреженья жизнью», допускает прямые оскорбления в адрес «полуграмотных студентов» и «мясников-врачей», которые делают всё, чтобы развить медицину до тех /предполагаемых/ блестящих высот, с которых И.А Ефремов предаёт хуле их скромные сегодняшние успехи. …И никого, в том числе и И.А. Ефремова, и Ю. Медведева не заботит тот факт, что ежедневно – и без малейшего философствования! – миллионы голов скота отправляются, грубо говоря, «на колбасу»… Не вдаваясь в литературную полемику, вероятно, мы не стали бы писать это письмо, если бы не совершенно возмутительный ответ студенту‑медику от зав. отделом фантастики Ю. Медведева.
…Вы, товарищ Медведев, как это ни прискорбно, не уяснили себе главного в рассуждениях студента, отделались абсолютно поверхностным чтением его письма, что, в свою очередь, породило абсолютно поверхностный и неглубокий ответ, вернее, отписку, нелогичную по содержанию и оскорбительную по стилю. Это может подтвердить хотя бы то, что вместо ответа на вполне конкретно поставленные вопросы, вы задаёте автору письма свои, абсолютно не связанные по смыслу с содержанием письма и, кстати говоря, весьма тривиальные, давно уже избитые, а порою – просто неумные, например, о трагической судьбе лягушачьего царства/!!!/ в Англии.
…Наконец, кто Вам, мастеру словесного трюка, дал право вести разговор с читателем в таком тоне, что при любом несогласии с Вами называете каждого «матёрым злопыхателем», «сумеречной личностью» и другими, столь же милыми именами? Почему вместо аргументированной защиты понравившихся Вам ефремовских положений, Вы применяете ссылки на многочисленные учёные степени И. А. Ефремова, присовокупив, очевидно, в качестве тяжёлой артиллерии, имена С. Лема, А. Кларка и других известных писателей? В чём Вы видите «глухоту к искренним словам коллеги» или «полное небрежение к авторитету старшего собрата по науке»?
Последний же абзац вашего, тов. Ю. Медведев, письма, поражает полностью. Подумали ли Вы о том, что у любого читателя вашего журнала после угрозы переслать его письмо в местные газеты с последующими, разумеется, оргвыводами, пропадёт всякое желание не только что-либо писать в редакцию, но и вообще читать журнал!?
Не желая, чтобы впредь репутация журнала подвергалась угрозе со стороны не очень умных его сотрудников, мы направляем копию письма в отдел молодёжной печати при ЦК ВЛКСМ с надеждой, что товарищи из этого отдела помогут Вам разобраться в этом случае.
Б. Д. Борзон, преподаватель кафедры математического анализа педагогического института.
Н. К. Борзон, преподаватель-концертмейстер музыкального училища.
Я прочёл и призадумался. А сказал так: – Что же, ребята… случай редкий. Ваша помощь – экстренная. Своевременная. Спасибо вам. Подождём отдалённого результата.
И результат пришёл, через непродолжительное время. В виде ответа из ЦК ВЛКСМ, естественно, на имя Бориса, с сообщением, что Ю. Медведев был вызван, обсуждён с вручением ему строгого выговора, с предупреждением о частичном соответствии, с клятвенным заверением об извинениях перед автором письма, которые я жду и поныне.
А нету.
Дружба наша с Борисом и Наденькой укреплялась каждодневно. Частенько я бывал у них дома, где за столом, в присутствии отца Бориса Давида Исааковича, мы шумно отмечали победу нашу, совместную с центральным партийным интеллектом, над злобным рассудком центрального же парттехнического журнала. Давид Исаакович служил в соседней райбольнице секретарём КПСС, которую совмещал с должностью врача-эндокринолога.
– Вот так, Алексей, – неоднократно заявлял отец Бориса после первой же рюмки, – видишь эти книги? Считай, что они уже твои. Никто в нашем роду в медицину не пошёл, на тебя вся надежда. А тут у меня книги по всем отраслям науки врачевания. Имей в виду.
Насчёт книг я сомневался – зачем мне старые фолианты, когда есть новейшие издания с последними сведениями, но не спорил, чтобы случайно не выразить небрежение к авторитету старшего коллеги. Лишь однажды мне пришлось дискутировать с Давидом Исааковичем и примкнувшем к нему Борисом, когда он лично устанавливал электрический дверной звонок и пытался перерезать двойной провод пополам, чтобы потом соединить концы через кнопку. Спустя полчаса живейшей дискуссии, моя монтёрская позиция возобладала над Борисовым и его отца эмпириокритицизмом, звонок ожил и выдал первые трели. По кому он звонил – было неясно. Возможно, по критицизму.
За учёбой время летит быстро. Будучи врачом-интерном, я пришёл для практики на первое в своей жизни дежурство в ту самую Октябрьскую райбольницу, что располагалась рядом с нашим домом. В небольшом трёхэтажном здании сталинского ампира размещалась поликлиника и лаборатория на первом этаже, на втором – стационар на пятьдесят коек, также кафедра пропедевтики внутренних болезней, а на третьем этаже был зал для чтения лекций и проведения конференций. Там выступал с лекциями сам профессор Зиновий Соломонович Баркаган, горячо любимый и уважаемый как студентами, так и практическими врачами. Вот уж народу набивалось в этот зал, когда выступал заведующий кафедрой! Действительно, лекции его скорее напоминали выступления актёра высокого разговорного жанра.
Однажды он выразился так:
– Дорогие друзья! Напоминаю вам, что перечень терапевтических заболеваний по списку базельской конференции превышает тридцать тысяч наименований. Только наименований! Ни в одной науке не найдётся столько терминов. А у нас – одних только наименований… Точнее, нозологических единиц тридцать тысяч. Запомните: никогда не следует говорить, что вы знаете терапию. Я терапию не знаю.
И раскланялся под бурные аплодисменты. Мне подумалось – жизнь есть театр. Медицина тоже.
На первое своё боевое дежурство я пришёл как положено, без пятнадцати минут двенадцать, именно в такое время происходила смена персонала в маленьком плановом стационаре, не принимающем ни крайне тяжёлых, ни экстренных пациентов. Сразу прошёл в ординаторскую, где уже хорошо одетая по осенней непогоде, сидела на диване моя предшественница по смене, участковый врач Алиса, старше меня года на два. Она была на меня очень, очень сердита.
– Что за опоздания! – выговаривала мне она. – Пораньше можно приходить?
– Я и так без пятнадцати…
– А переодеться?.. А принять отчёт? Кто будет отчёт принимать – Александр Сергеевич?
– Уже… Готов! Слушаю!
– В общем, всё спокойно, – докладывала Алиса на ходу, – больных двадцать пять человек, все живы-здоровы, в седьмой палате женщина беспокойная, утром пришла своими ногами, сейчас что-то расхворалась, взгляни на неё. Всё, ухожу.
Я сразу забеспокоился.
– Постой уходить-то! Давай вместе!
– Нет, нет. Очень тороплюсь. Сам разбирайся.
И улетучилась. Оставила нас вдвоём с медсестрой. Больше никого из медиков в больнице не было.
Я ринулся в палату номер семь. То, что я там увидел, привело меня в ужас. Женщина умирала, а рядом сидел её муж и тихо плакал.
Кома ли, прекома, разбираться некогда. Короче, сахарный диабет, что ещё-то… Сказал медсестре, чтобы всё бросила, только со мной занималась. Молниеносно воткнули в оба локтевых сгиба капельницы с физраствором и с инсулином, вливали струйно. Я почитал Историю болезни – не История, а филькина грамота. Утром женщина сама пришла в больницу, с мужем, в девять часов, а в одиннадцать – уже кома. Никто не занимался, анализов нет, есть только консультация эндокринолога Борзона – данных за диабет не выявлено.
Звоню Борзону.
– Здравствуйте, Давид Исаакович, – говорю ему как лучшему другу, – вот у меня, в больнице, женщина, которую вы позавчера смотрели, так у неё кома! Вы не придёте, повторно не посмотрите?
– И что, – говорит, да таким вдруг чужим голосом, – что кома? Конечно, не приду. У меня выходной сегодня. Это, во-первых. Во-вторых, нет у неё никакого диабета, я там чётко написал.
– А что мне делать?
– А я откуда знаю? Занимайся! Ищи инфаркт!
И отключился.
Что я ещё успел сделать… Сначала вызвал на себя дежурную лаборантку через «Скорую помощь», пока за ней поехали и привезли из дома, выломал дверь кабинета ЭКГ, поскольку она оказалась на замке, достал кардиограф, записал плёнку. Что я на ней мог увидеть? Да, нарушения трофики миокарда… Ещё я дозвонился с перепугу начмеду, та вызвала главного врача и обе рванулись ко мне, на помощь. Молодые были… Лаборантка успела крикнуть:
– В крови сахар сплошной!
Я увеличил дозу инсулина, но сердце остановилось, массаж не помог.
Ворвалась администрация.
Главный врач спросила:
– Слышь, Алексей, тебе нашатырю дать?
Я отмахнулся.
Начмед добавила:
– Хлебнул горя. Теперь возьми Историю и распиши в ней всё по минутам. И когда эндокринолога вызывал, когда дверь сломал… какие делал назначения. Я почитаю. А тебе спасибо уже за то, что хоть с диагнозом похоронил.
Лечебно-консультационная комиссия состоялась почти через месяц. Я докладывал Историю болезни, и на меня народу собралось – ну как на Баркагана. Комиссия разбирала случай недиагносцированного, скрытого и нелеченного диабета, а в углу конференцзала глухо рыдала Алиса, участковая терапевтесса.
Главный врач ей заявила:
– Тебе строгий выговор, оправданий нет, говорить не о чём. Сиди и слушай.
Я доложил всё, как было. Публика безмолвствовала.
Вопрос возник у главного врача.
– Скажите, Алексей, вы звонили нашему эндокринологу?
– Да.
– О чём вы его спрашивали?
– Ну, – замялся я, – спрашивал, насколько он уверен, что у женщины нет диабета.
– Что он сказал?
– Сказал, что уверен…
– Вы приглашали его для повторного осмотра?
– Да…
– Он что ответил?
– Вообще, у него был выходной…
– Давид Исаакович, объясните, пожалуйста, вашу позицию.
Борькин отец, не вставая со своего места в задних рядах, разорался вдруг так громко, что я ещё не слышал такой ругани ни в свой, ни в чей-либо другой адрес.
– А ты кто такой?! Ты где учился?! Тебя кто учил?! Ты зачем в больницу пришёл?! Тебя кто сюда пустил?! Ты хоть что-то в медицине понимаешь?! Надо человека спасать, а ты по телефону разговариваешь! Что было тебе неясного?! Тебе моя консультация не нравится?! Можешь вообще ко мне никогда не обращаться! Что ты умеешь?! Умеешь хоть что-нибудь?! Кроме того, что жаловаться! Таких как ты взашей надо из больницы гнать! Недоучек!
Вот завёлся… И долго бы он, похоже, орал, если бы начмед его не оборвала. А я и не знал, что теперь со мной будет. Выгонят – не выгонят… Или в тюрьму посадят… Да чтоб ты провалился, подумал я, примочка партийная. Он и на других также орал, как мне потом объяснили. И на посетителей. Кто на пять минут опоздает на приём, тот пошёл вон. Горлан-главарь, наставник хренов…
Финал оказался неожиданным: Давиду Исааковичу влепили очередной строжайший выговор, а мне – благодарность за профессионализм и оперативность при оказании помощи тяжёлой больной. Какой профессионализм?.. Какая оперативность… Благодарность есть, а человека нет.
Давид Исаакович умер через два месяца после этого случая. От саркомы голени. Она, вообще-то, болезнь молодых, пожилые не болеют такой гадостью. Саркома Юинга… Два месяца и течёт от начала заболевания. Странно всё это.
Вскоре, кстати, такое понятие вошло в родную речь – оборзеть. Обнаглеть, в смысле. От фамилии Борзон, я полагаю. От чего ещё-то? Борзых развелось…
После интернатуры, я принёс свою трудовую книжку в городскую больницу скорой помощи, в отделение травматологии и ортопедии. А в трудовой книжке у меня, ещё со школьных времён, сияла одна-единственная запись: «Принят на должность ученика слесаря-автоэлектрика тракторного цеха Управления механизации № 211».
Целых два месяца в первом своём родном отделении я отработал почти субординатором, помогая всегда, всем и во всём. На дежурствах оперировал, даже без ассистентов. Но меня строго контролировали и много ругали потому, что так положено. Зато мне так здорово помогал мой приятель Славка, ассистент кафедры травматологии, что это даже сейчас, по прошествии времени, невозможно себе представить. Учил, как мог.
– Лёха, – объяснял он мне, – ты, главное, не пугайся. Знай: чем страшнее рана, тем меньше оперировать. Запомни такую вещь: ты рану человеку не наносил! И ты заранее ни в чём не виноват! Ты оказываешь помощь, и всё! Ты должен обработать рану! Ты должен вправить кости! Устранить вывих! Сопоставить отломки! Убрать нежизнеспособные ткани! И всё! Да неужели ты не сможешь это сделать? Сможешь! На другой день шеф будет окончательное решение принимать! Главное для тебя одно: когда конечность ампутируешь – смотри которую. Если, не дай Бог, ампутируешь по запарке здоровую – твой трудовой порыв ни один прокурор не оценит.
И так меня Славка застращал этим ярким примером, что я всякий раз, когда шёл на операцию – хоть сам, хоть ассистентом – всегда проверял, какая в данном случае конечность нуждается в хирургическом вмешательстве.
Вот дело и пошло. Ещё бы, с таким другом… Славка так подробно объяснял мне любую операцию, что её ход во всех деталях я себе представлял, будто мне показывали мою предстоящую хирургическую деятельность на экране большого телевизора. Вскоре я осознал, что если меня не хвалят, это значит – не ругают! Уже здорово.
Действительно, в скором времени собирает нас Шеф на утреннюю конференцию объявляет, кому из врачей какая досталась палата для дальнейшего лечения. Выдали и мне, на равных со всеми, две палаты – мужскую и женскую. Да такие огромные – человек по пятнадцать в каждой. Я многих из пациентов уже знал в лицо, и раны им перевязывал, и оперировал кое-кого из них, но не всех. Потому собрал я истории болезней и стал детально знакомиться со вверенными мне людьми. Но тут вдруг прибегает ко мне сестричка и сообщает, что меня вызывает шеф. Я, конечно, растревожился, ибо Шеф просто так, сказать спасибо за доблестный труд, никого ещё не вызывал. Но пошёл, куда б я делся, в самый разгар увлекательного чтения.
Шеф был в кабинете не один, с ним рядом за столом для конференций находился ещё один из наших знаменитостей, зав. кафедрой травматологии и ортопедии. Зав сидел совершенно расслабившись, по-европейски: одна рука на спинке дивана, нога на ногу и при этом откровенно покачивал тапком, свободно висящим у него на первом пальце правой стопы.
Шеф указал мне взглядом на стул и сказал после паузы, которая показалась мне очень длинной:
– Алексей… У тебя в женской палате лежит девушка, восемнадцать лет. В правом углу, знаешь? Она недавно, четыре дня…
Я говорю:
– Видел однажды. Её как-то в палате нет. Обычно отсутствует.
Пока не видел. Не успел.
– Тут, понимаешь, вот какое дело… Плохая рана у неё. Я сегодня смотрел, можешь не перевязывать. Запись мою почитай в истории. У неё разможжение стопы, передний отдел, вся гноем пропитана.
– Так я займусь! Приложу все усилия!
– Не суетись, зачем нам твои усилия… Там надо ампутировать, с первого дня было ясно. Стопа нежизнеспособная, понял?
– Ну, с ваших слов… А раньше почему не ампутировали?
– Отказывается. Категорически.
Тут подключился Зав.
– С ней толком никто не занимался.
Шеф возмутился:
– Как не занимались?! А я тебе кто!
Зав махнул рукой:
– Да, на четвёртый день. Прощёлкали… Слышь, Алексей, её какой-то дежурант принимал, в пятницу. Рану толком не промыл, гипс набросил, и всё.
– Да не какой-то, – огрызнулся Шеф, – а заместитель заведующего городской ВТЭК. Ну, наш друг…
– Так вот ему готовая инвалидка! – буркнул Зав. – Пусть сам теперь расхлёбывает.
– Я с ним разберусь лично… А ты, Алексей, слушай сюда. Вот тебе первое задание. Ты, как раз, сегодня дежуришь… Поговори с ней. Надо, чтобы она согласилась на ампутацию. Как хочешь. Проверка твоим врачебным способностям. Дальше тянуть некуда, стопа размята в порошок. Вся гноем пропитана. Ждать, пока почки у неё откажут, не будем. Тебе всё ясно, Лёша?
– Нет, – сказал я, – не всё. Я сам её сегодня перевяжу, можно?
– Тебе это зачем?
– Посмотреть хочу.
– А-а… Посмотреть, значит? Ну, посмотри. Только моё задание ты исполнить должен. Сегодня – её согласие, завтра – операционный день. Вместе с тобой идём. Я ставлю в операционный лист нас первыми. Анестезиологи знают, можешь не предупреждать. Иди, действуй.
– Нет, постой, – сказал Зав. – Дай мне твои очки…
Я ничего не понял, но снял очки и передал их Заву. Я их носил, вообще-то для серьёзности. Никто меня за врача особенно не принимал, по-малолетству. Я мог и без очков, но так, привык. Пока на мотороллере ездил. Но по диоптриям не такие уж они были сильные. И оправа дрянь. А зачем мне была нужна хорошая оправа? Драки случались время от времени. Всё по той же причине: за взрослого никто не принимал. Как-то приходилось объясняться.
Зав долго прилаживался к очкам, чтобы взглянуть на меня сквозь стёкла. Мы с Шефом ждали, какую он шутку сейчас выкинет, чтобы разрядить обстановку. Зава любили все. Ценили, понимали, чем он и пользовался. Артистом был, но не по театру, а по жизни. Высокий, худой, изысканный – настоящий аристократ. Медсёстры таких даже побаиваются – мало ли, какую шутку подстроит. В основном, любовь разыгрывал… Это я знал только по разговорам, но на всякий случай подготовился. Чтобы не клюнуть на розыгрыш. Наконец Зав изрёк:
– Шеф, ты знаешь, мы перед Лёшкой выгибаемся, умные рожи строим, учёные слова произносим… А он смотрит на нас с тобой сейчас, когда в очках, и думает – какие же они оба мелкие… Хочешь – сам глянь.
Шеф меня рассматривать отказался – его очки были намного толще моих. Тогда я нацепил на нос окуляры и вышел из кабинета. Я уже знал, что мне делать.
Прежде всего, я перевязал всех остронуждающихся, потом подошёл по очереди ко всем работающим медсёстрам с одними и теми же вопросами: кто эта девочка, где сейчас находится, с кем живёт, кто к ней приходит и что, вообще, с ней случилось. Складывалась такая картина, нуждающаяся, конечно, в подтверждении.
Девушка Анастасия, не поступивши в институт, устроилась под начало родного дядьки на секретный завод, где и трудилась до травмы в должности распределителя технических заданий. Но поскольку это была не девушка, а вихрь, да ещё и безнаказанный, то она имела склонность к нарушению техники безопасности. По такой причине она улучила минутку и поехала кататься на электрокаре, не имея на этот агрегат никакого доступа. Это была такая модель, на которой стоят спереди и управляют двумя рукоятками, торчащими с боков, и педалью. Так разогнать она эту телегу разогнала, а потом врезалась в стену. Поскольку стопа у неё свисала в тот момент с водительской площадки, постольку на неё и пришёлся удар корпуса транспортного средства, приведший её в нашу городскую юдоль скорби и печали.
Вооружившись такими сведениями и глубоко вздохнувши, я распорядился взять девушку на перевязку, а поскольку её нигде, ни в одной палате не было, сам пошёл на розыск. Обнаружить Анастасию мне удалось по внешним приметам в окружении подружек, уверенно стоящую на костылях и одной ножке. Когда я решил оторвать её от захватывающей беседы, поймал себя на том, что чуть-чуть не назвал её по имени Лариса.
– Анастасия! – сказал я очень строго.
– Чего? – оборотилась она ко мне с недовольным видом.
– Того, – ответил я почти в том же тоне, – что изволь, девушка, на перевязку.
– С какой радости? – фыркнула она. – Меня уже сегодня перевязывали. Хватит.
– А я говорю – пошли.
– Слушай, – возразила Настя, – ты кто такой?
– Я, заметь, твой новый врач. Травматолог-ортопед. С сегодняшнего дня.
– С сегодняшнего дня? А раньше кем работал?
Девушки хихикнули.
– Да где как. В разных местах. Вот пойдём, всё тебе расскажу, – ответил я и подумал: главное – заинтриговать.
– Пошли, – вздохнула Настя, – а мне хуже не будет?
– Не будет, – успокоил я девушку. – Потому, что хуже некуда, ты даже не сомневайся.
Прискакали мы на трёх ногах в гнойную перевязочную. Снял я бинты, гипс, и всё это, для начала, выбросил. Медсестра чтоб не сомневалась – нога попала в другие руки. Посмотрел рану со всех сторон. Составил такое впечатление, что я хоть молод и, возможно, глуповат, но стопа у девушки живая. И девушка живая, даже слишком, так и вертелась, сидя на каталке, так и подтыкала со всех сторон под себя халатик, чтобы мне никак не удалось увидеть, что там на ней ещё надето. Сплошная синегнойная палочка, обломки костей, лишённые надкостницы, дефект мягких тканей, но пальчики розовые. Вот, что я увидел. Это был шанс.
Соорудив новенькую повязочку, с бантиком из марли, мы с ней вышли в коридор для серьёзного разговора, который, правда, никак не получался. Слишком смешливая досталась пациентка. И непоседливая.
– Ну, что, Настенька, – сказал я ей, – как ты насчёт ампутации?
– Я? – удивилась Анастасия. – Никак! Я уже говорила. Нет, и всё. Можно идти?
– Нет, нельзя. Ты знаешь, что может быть?
– Знаю. Я лучше умру. И вообще, мне уже хорошо. Ты слышишь? Как ты перевязал мою ногу, она больше не болит.
– Тогда скажи… Ты зачем там, на заводе, взяла этот самокат? Тебе разрешал кто-нибудь?
– Нет. Сама взяла. Просто захотела и взяла.
– Ага… – сказал я очень глубокомысленно. – А дядюшка твой там же работает? Он на твоём заводе кто, замдиректора?
– Нет, – насторожилась Настя. – Начальник отдела…
– Значит, начальник, – продолжал я гнуть свою линию. – Так ты вот что должна знать: если с тобой что-нибудь случится, я дядьку твоего в тюрьму посажу. Можешь быть спокойна.
– Дядю… в тюрьму… А за что?
Тут уж я знал, что ответить.
– Ему на суде объяснят, за что. За тебя, конечно.
– Не может быть.
– Может. Ещё как может. Ты меня не знаешь. Я лично заявление напишу, и вся больница его подпишет. Тебя, видишь, все любят, а ты никого не слушаешься. Только здесь не завод. У нас всё по-взрослому. Чуть что не так – сразу тюрьма. Понятно?
– Понятно, – пролепетала Настя.
– Тогда вот здесь распишись…
Анастасия расписалась в указанном мной месте неизвестно за что, потому как глаза её были полны слёз. Сразу же после смеха. Но рядом находились подписи её родственников о согласии на операцию.
– Слушай, – сказала она мне напоследок. – Ну давай хотя бы только пальцы…
– Настенька, ты ведь знаешь. Нам с тобой пятка не нужна. Мешаться будет. Потому – в нижней трети голени…
Я проводил её до постели, где она и упала лицом в подушку.
А меня в коридоре ждали уже всёпонимающие медсёстры.
– Вас к Шефу, Алексей, – сказала мне старшая.
Шеф сидел за своим столом, весь напряжён и лицом черен.
– Рассказывай. Что там у тебя, насчёт девчонки, – потребовал он.
Я положил перед ним историю болезни.
– Там её подпись.
– Согласна?.. Хорошо. Завтра в девять. Первым номером. Ты ассистент. Только запомни: когда я говорю, в девять, это не когда больного в девять в операционную подают. В девять начало операции. Начало операции, это когда разрез кожи. А если в девять только человека завозят, это называется задержка. Задержка операции! Надо повторять или не надо? Всё, свободен.
Я подумал тогда – что же это он такой сегодня дёрганый? Я уже всякого его видел, и весёлого, и сердитого, и раздражённого, но такого – впервые. Мне показалось, что мои приключения ещё только начинаются.
Действительно, вечером того же дня, когда всё начальство разошлось по домам, а в отделении осталась только дежурная служба, я встретил вверенную мне Анастасию, летящую по коридору на костылях, будто на своих двоих ножках, весёлую, улыбающуюся, смеющуюся, поскольку другой Анастасии просто не могло быть. Она подлетела ко мне уже как к родному брату.
– Лёша, – предерзко обратилась она ко мне, – скажи, ты правда врач или нет ещё?
– Врач, самый настоящий.
– Так если ты, Лёша, врач, так и лечи меня! Ты один раз только на меня сегодня посмотрел! Ну, – она слегка смутилась, – на ногу мою. Так мне уже легче! Лучше! Ничего не болит! Да я на пятку уже нормально наступаю!
– Ну, что пятка… Она ведь у тебя здоровая.
– И остальное всё пройдёт, я знаю! Слышишь, врач! Или не врач!? Полечи меня, Алёша! Чему тебя учили? Неужели ты только ноги умеешь обрезать?
Один костыль у неё упал, второй сама отпустила и вцепилась за мою шею обеими руками. Ну, можно сказать, обняла. При всём при этом Настенька почти кричала, её было слышно по всему отделению. Я не могу сказать, что дежурные медсестрички в этот момент рыдали, но ближайшая ко мне явно смахнула слезинку. Я это видел. Затребовал у неё Настины документы, она их мне вручила, вместе с самыми свежими анализами.
Рассмотрел всё заново, благо, нашлась свободная минутка. Но, если бы даже она и не нашлась, решение внутри меня вполне созрело.
На рентгеновских снимках её ножонка выглядела ужасно – месиво из костных отломков. А при осмотре не так страшно. Анализы неплохие, почти в норме. Настроение боевое. Ну, чувствую, мне осталось провозгласить решение.
– Хорошо, – изрёк я Настеньке и всем окружающим, несмотря на охватывающий меня ужас ответственности, – уговорила. Только до первого нарушения. Чтобы я по больнице за тобой не бегал. Каждое моё слово исполнять! Иначе, вы с дядькой останетесь, а я в тюрьму сяду. Вот операционная – помни.
Девчонки сели на диван плакать, а я пошёл звонить Шефу. Когда он взял трубку, мне показалось, он ждал моего звонка.
– Алексей, – прохрипел он, хотя, когда орал на сестёр или субординаторов, демонстрировал просто оперный голос, – что случилось?
– Вы не беспокойтесь, всё в полном порядке, – уговаривал я его, как прекрасную Маркизу. – Я операцию отменил.
Тут он уже не захрипел, а зарычал:
– Это кто же тебе позволил!? Кто ты, вообще, такой? Ты, вообще, откуда здесь взялся!? Тебя кто в отделение впустил?
Я понял, что Шеф под наркозом. Стыдуху, стало быть, заливает. Очень хорошо.
– Докладываю, что я ваш врач, а не слесарь. Потому, категорически против операции. Прошу у вас неделю для интенсивной терапии.
– Хорошо, – перебил он меня. – Если за неделю не будет улучшения или вообще, что-нибудь с ней случится, учти, я тебе голову оторву.
И бросил трубку. На рычаг или на пол – этого я никогда уже не узнаю.
Естественно, в коридоре меня встретили тревожные взгляды – все знали, каков у Шефа характер. Они только не знали, каков характер у меня. Да, слабый. Время от времени.
Так я девушкам и сказал:
– Всё в порядке. Завтра операции не будет, скажите анестезиологам – никакой премедикации. Действуем, как договорились. Настя быстро умывается и идёт спать. Завтра продолжим эту тему. Остальные – по местам.
Утром всё шло по заведённому расписанию. В восемь часов – конференция, в девять – начало операции. Но уже другой, на которой ассистировать я чести был не удостоен. Шеф с утра со мной не поговорил, даже не удостоил взглядом – ясно, был настроен на большие операции, а уже потом, по окончании операционного дня, плотно со мной пообщаться. Да и Зав, я знал, тоже оперировал сегодня на втором операционном столе. Потому, у меня было время полистать учебник, раздел гнойной хирургии, и посоветоваться с моим другом Славкой. Даже Анастасию перевязать успел. Даже поговорить с ней успел, очень по-деловому. Когда она взгромоздилась на стол вытянула перед собой травмированную ногу, я спросил напрямик:
– Анастасия! Жить хочешь?
– Да! А что?
– А хочешь жить хорошо?
– Ну да, – пробормотала Настя, – конечно.
– Прошу прощения, – продолжал я, разматывая бинты, – буду лечить жёстко. Даже жестоко.
– Я согласна!
– Настя, погоди… Главное, чтобы я был согласен. Понимаешь, будет больно. Придётся терпеть.
– А кричать можно будет?
– Кричи, хоть закричись. До тех пор, пока не надоест. Вот… А как только тебе надоест кричать, ты мне скажешь. И на этом твои мучения окончатся. Поняла?
– Поняла, – отрапортовала Анастасия.
– Тогда начинаем.
Ничего особенного я не делал, кроме предусмотренных манипуляций. Пожалуй, старательно, до крайности. Но когда дело дошло до антибиотиков, я выбрал самую толстую костную иглу и воткнул Насте в пятку. Потом в самый большой шприц набрал дозу и ввёл Настеньке внутрикостно под жгутом. Ну, чтобы всю стопу промыть и освободить от всякой гадости. Вот это было визгу! Как мы тогда не оглохли… Я спрашивал, по-честному:
