Леонид Бабанский
Практика соприкосновений
Время от времени за спиной у нашего цербера появлялись молодые женщины – обе в железнодорожной форме. Скорее всего – кассирши. И что удивительно – они были категорически на нашей стороне! Они по очереди, а когда и вдвоём, громко нашёптывали в уши милиционеру такие слова, чтобы он нас, в общем, отпустил. Даже, можно сказать, они с ним дружески переругивались. И аргумент у них, обеих, был единственный – полное отсутствие у офицера собственных детей и, в связи с чем, отсутствие какого-либо права ловить чужих. Надзиратель вяло отшучивался, отмахивался, отмалчивался, так, что женщинам ничего другого не оставалось, как раздавать наиболее орущим свои собственные конфеты. Мне не досталось ни одной.
Собственно говоря, я совершенно отупел, глядя на часы, приготовился ко всему самому, что ни на есть, худшему. В тот момент, пожалуй, встрече с батюшкой я бы предпочёл кратковременное пребывание в спецприёмнике, так мне казалось. От такого настроения я впал в некоторое забытьё, из которого меня вдруг вывел какой-то необычный шум и толкотня. А дело было в следующем.
Одной из добрых кассирш понадобилось наполнить водой огромный алюминиевый чайник, справиться с которым у неё никаких женских сил не было. И вот на эту тему она вела переговоры с нашим телохранителем – не выделит ли он ей в помощь кого-нибудь из арестантов, лучше двух. Узники при этом тянули вверх ручонки, как на уроке в школе, вскакивали, всячески старались обратить на себя внимание как на самого достойного и надёжного для исполнения поставленной задачи. Похоже, молчал я один, поскольку сидел на самом краешке скамейки, у стенки, не рыпался и не мечтал даже попасть в поле зрения нашего тюремного руководителя. Тот, наконец, встал и резким жестом правой руки прекратил всяческие прения.
– Вот, – произнёс он тоном большого руководителя. – Вот он пойдёт.
И его указательный палец упёрся прямо в мою, стриженную туповатой парикмахерской машинкой, головёнку.
Я понял далеко не сразу, о чём шла речь. Дошло, когда пихнули сзади и сбоку. Мне казалось, что среди сидельцев есть более достойные, чем я, сограждане. Взять, например, Кольку. Ведь Аристократика сразу видно, он и есть чистый Аристократик. Он ведь и на скамейке среди арестантов сидел совершенно особым способом – ноги вытянуты, закинуты одна через другую, руки на груди, а на лице – навсегда застывшее настроение совершенного равнодушия, даже отвращения относительно каждого из представителей советской власти, будь то милиционер, учитель, кассирша или даже врач. Мама его, старшая медсестра, была для него в то время всех главнее.
– Дурень, иди! Тебе чайник дают! – шипели со всех сторон. – Да не вздумай принести! Как выйдешь, бросай и тикай. Пусть они надрываются. Пусть сами таскают, понял?
Ну, я и пошёл. Возле железной двери меня встретила билетёрша и вручила мне чумазый водогрейный сосуд.
– Смотри, только не вздумай, – сказала она. – Хуже будет, понял? Бежать не вздумай.
– Понял, – согласился я, – а где тут у вас кран? Или колодец…
– Найдёшь, – объяснила мне женщина, – если захочешь. Буду тебя ждать здесь. На этом самом месте. Давай!
Я поплёлся дощатым коридором, мимо каких-то кабинетов, напрямую к выходной двери, а как только отворил её – солнышко так и брызнуло в глаза. Птички так сильно защебетали, будто увидели меня впервые после долгой разлуки. Это было самое настоящее счастье – оказаться практически на свободе после четырёх часов тюремного заточения. Стоило только аккуратно поставить чайник около забора и проскользнуть сквозь калитку. Но меня что-то останавливало. Я заметил капающий кран почти у выхода на перрон, сполоснул чайник, сам попил из носика и поплёлся знакомым путём туда, где меня ждала знакомая женщина. И милицейская охрана.
Вручил ей тяжеленную от воды посудину, сам открыл дверь своего застенка, сам, без приглашения, устроился на угол скамьи. Встретила меня ледяная тишина и, как мне показалось, лёгкое презрение со стороны сокамерников. Хотя, думалось мне, ещё неизвестно, как бы сами они поступили. Но на тот момент мне их точка зрения уже была не очень интересна.
А дальше случилось совсем непредвиденное. Гражданин старший дежурный офицер, минут за десять до прибытия пассажирского поезда в сторону города, снова вызвал меня и приказал стать рядом с ним на приступочке, напоминавшей сцену.
– Вот, – провозгласил он, обращаясь лично ко мне и больше ни к кому другому, – смотри на этих ребятишек. Лучше смотри! И запоминай. Навсегда их запомни. Знаешь, почему?
Вообще, я не очень знал. Даже не мог представить.
– Потому, – сказал начальник, – что все они, которые здесь, они все свои. Насмерть свои. Понял?
– Понял, – ответил я.
– Ну, раз понял, тогда главное ещё запомни: они здесь свои, а ты чужой. Им на тебя плевать. Они твоими друзьями не были и никогда не будут. Раз и навсегда запомни, чтобы я тебе больше не повторял. Сейчас отпускаю. Как только поезд подойдёт, сядешь на него и поедешь на вокзал, к дому. Сам доберёшься, или под конвоем?
– Сам доберусь! – твёрдо заявил я.
– Обещаешь? Прямо домой?
– Обещаю.
– Так и я тебе обещаю. Если я тебя ещё хоть раз здесь увижу – одного или в компании – я тебя так накажу, что ты навек запомнишь. Ты тогда узнаешь, кто я такой и на что способен. Всё ясно?
– Ясно, – подтвердил я.
– Свободен, – сказал начальник, торжественно вручая мне ключи от дома и несколько собственных моих рублей. Дверь отворилась. Ещё я услышал, как Витька с Колькой зашипели мне вслед: «Молчи!.. Про нас ничего никому не рассказывай!»
Так я вышел на свободу. С чистой совестью.
Тут же подъехал пригородный поезд на тепловозной тяге. Я забрался в плацкартное купе, и через пару остановок оказался на привокзальной площади, откуда до моего дома было минут двадцать ходьбы. Я шёл очень аккуратно, инстинктивно соблюдая все правила движения и поведения, чтобы не загреметь снова в тот же самый железнодорожный участок милиции. «Здесь ты чужой, – гремело в ушах, – а вот они – все свои. До единого!» А я, значит, теперь совсем один.
Было тепло, но уже не так жарко, как до моего ареста. Солнце ещё блестело, но вот улицы, почему-то, были пустынны. Ни друзей, ни врагов. Всё было тихо. Я проскользнул в свою комнату, что-то, помню, читал, чего-то ел. Спать лёг раньше положенного времени, чем очень удивил маму. Она даже спросила – не случилось ли чего. Я ответил, что, не случилось, но уснул поздно – волнение никак не отступало.
Гром раздался часа в три ночи. Послышались звонки, стук в дверь, какой-то народ в прихожей, громкие голоса. В комнату, не включая свет, вошли отец и мама. Мама потеребила меня за плечо. Я, хоть и не спал, спросил, в чём дело.
– А ты не знаешь, – спросила мама, – где Виктор и Николай? Их нет дома. Пришли родители, очень волнуются.
– Нет, не знаю, – ответил я.
Отец включил свет.
– А ну-ка, поточнее! – ласково сказал он и придвинул стул к моей кровати. – Поподробнее.
Темнить не было ни малейшего смысла.
– Вообще, не знаю, – ответил я,– но так полагаю, что они на вокзале.
– Да? Что они там делают? – допытывался отец. Скорее всего, он хорошо умел допытываться.
– В пикете сидят.
– Уверен?
– Да, наверное, – вздохнул я.
– И где же их задержали?
– Ну… вроде бы, на семнадцатом разъезде.
– И ты был с ними?
– Был, но недолго.
– Почему?
– Меня отпустили.
– Кто отпустил? Как его зовут? Кто по должности?
– Да не сказал.
– Ты почему нам не сказал?
– А что говорить? Всё ведь в порядке.
– А про ребят? У них родители есть или нету? Они беспокоились или нет, как думаешь?
– Меня ребята просили. Витька с Колькой.
– Что просили?
– Просили ничего не говорить. Никому. Ни в коем случае.
– Ладно, спи пока, – разрешил отец. – Я найду этого человека. Тогда и поговорим.
– Папа, а зачем его искать? Всё хорошо, не надо.
– Ну, это уже мой вопрос, – сказал папа, – хоть узнаю, сколько я ему за тебя должен. Может, штраф на тебе висит.
Чужие родители ушли. На другой день, и на третий мама была спокойная, весёлая, никто мне про этот случай больше не напоминал. Мне кажется, мои родители поняли, что я в те дни сделал свой выбор. Не без помощи МВД, конечно, но раз и навсегда.
Колька-Аристократик тоже догадался. Больше они с Витькой на поезда скакать меня не приглашали. Хотя, закурить или выпить чего-нибудь – это всегда пожалуйста, без отказа. Но я уклонялся, да и они не слишком уговаривали. Колька надолго сумел сохранить свой внешний блеск, непринуждённость, элегантность, агрессию и хамство против чужих, а уж за своих – всегда насмерть, ну, пока мамочка его была трудоспособна. Оба они впоследствии даже поступили в политех, даже закончили его, но уже будучи милыми бытовыми пьяницами. Оба иногда разыскивали меня, а я прятался от них там, где они даже и подозревать не могли. В библиотеке. Только Борис знал, где надо меня искать. И то не сразу догадался.
В тот день я определился, наконец, кто мой любимый автор – он тогда ещё был огромной редкостью в библиотеках, а уж про магазины и подавно молчу. Не буду называть ни имя его, ни фамилию – не дай Бог, увлечётесь. А что будет с Вами потом – не могу представить. Интересный автор, но опасный. Ужас, до чего опасный. И только я вчитался в эту книгу до полного погружения, то есть, до отключения от окружающей обстановки, как кто-то бац меня рукой по плечу! В такую минуту… На самом интересном месте! Как я заикой не остался? Сначала показалось – из книги вылез персонаж, их там было много всяких. Ни одного приличного. Думаю, совсем пропал. Схватят меня сейчас, затащат и распотрошат. А тут Борькин голос над ухом:
– А-а, вот он где!..
Благо, в читальном зале народу никого почти не было.
Пока я приходил в себя, Боря понял, чем я так увлёкся, хотя, по-моему, это не совсем книга была, а литературно-политический журнал. Но лицо Бориса приняло дико-умное выражение.
– Да-а, – бормотал он, листая страницы, – вот, значит, братец, куда тебя занесло… Да уж, нечего сказать… С тобой теперь всё ясно…
И сам так зачитался, что не оторвать.
– А что тебе со мной, вот интересно, ясно? – спросил я, поздоровавшись.
– А вот что, – Боря сбросил тон и перешёл почти на шёпот. – Я искать тебя замучился. Думаю, совсем пропал. А ты вот где! Похвально!
– Ты меня искал?.. Вот реприманд какой неожиданный.
Пока Борис хихикал, я никак не мог сообразить, отчего это я ему вдруг понадобился. Но радость согревала душу – такой взрослый, элегантный, интеллигентный, старший мой приятель, до крайности заинтересовался моей скромной персоной.
– Слушай, – шипел Борис у меня над ухом, – может, хватит на сегодня? Закрывают уже. С этим автором не стоит торопиться. А у меня разговор есть.
Ну, раз так – сдал я литературу, нашёл пальто в гардеробе, оделся. И то сказать – на текущий момент, в связи с тем заездом на товарняке, взрослых приятелей у меня поубавилось. Особенно аристократов. А тут на тебе – Боря! Да ещё с разговором! Просто повезло.
Вышли мы на проспект, где уже и вправду было темно, отчего на сваренных из уголков чёрного железа фонарных опорах, абсолютно точно напоминающих мостовые фермы, сияли лампы дневного света по три штуки с двух сторон. Как на вокзале. Двинулись к дому. Тут Борис произносит следующие слова:
– Алексей! Ты понимаешь, какая штука… Завтра у Лариски День рождения.
– Вот как? Здорово! Замечательно. Ну, значит, и от меня передай поздравления. Большой будет праздник?
– Большой… Очень большой.
Отчего-то Борис вздохнул и призадумался. Потом продолжил:
– Дело-то вот в чём. Ты как раз в числе приглашённых.
Сначала я просто ничего не понял.
– Я?! В числе?! В каком числе?
– Приглашённых. Вот, брат, какая штука.
– Не, Боря… Ты это брось. Что ты, ни в коем случае. Я же там у вас никого не знаю. Да и костюма у меня нет соответствующего.
Что было правдой. На тот момент мама и папа занимались сами собой – строили семейный конфликт. Ни у кого до меня руки не доходили. Что было из одежды с прошлого года – то и донашивал. Но Борис был неумолим.
– Значит, так, – сказал он очень строго. – Пойдёшь, и всё. Тебя Лариса сама приглашает. Лично.
– И никак нельзя по-другому? Ну, подождать немного. До следующего раза.
– Ни в коем случае. Там, понимаешь, парней не хватает. Девчонки есть, а с нами, мужиками, беда. Так что, вопрос исчерпан. Встречаемся завтра ровно в три часа, и не вздумай укрываться. Найду всюду!
Что было делать – пришлось согласиться. Мы тотчас разошлись по домам – готовиться.
Надо сказать, что мама и бабушка запрещали мне делать что-нибудь по дому. Запрещали, и всё. И не то, чтобы я рвался им помогать или не рвался – значения не имело. Ничего не разрешали. Носовой платок выстирать – и то не позволяли. Я долго понять не мог, в чём дело, и однажды, когда мама заметила, что я попытался без спроса вымыть пол, и тут же с криками перемыла все мои деяния, спросил:
– Ну, мама, в чём дело? Ты меня перед людьми позоришь. Я же ничего не умею.
– Твоё дело – только уроки. А всё остальное – не твоё!
– А пол помыть – что такого?
– А кто тебя просит пол мыть? Я тебя просила? Зачем тебе это надо? Это ты меня позоришь. Хочешь сказать, что кроме тебя больше некому? Когда женишься – намоешься ещё, успеешь. И настираешься…
Перед таким непонятным доводом мне осталось только умолкнуть. Вот и в этот раз случилось точно то же самое. Только мама заметила меня, анализирующего кучку собственной одежды, сразу заподозрила неладное.
– Куда собираешься, – строго спросила она, – уж не на ночь ли глядя?
– Да ну, что ты, какая ночь – так, ничего особенного…
– Тогда говори, что случилось. Сознавайся.
– Понимаешь, мама… Мне завтра на День рожденья идти.
– Так, – сказала мама, – вот это номер. Неужели к Кольке?.. Или к Витьке?
– Нет.
– Уже лучше. А к кому? – допытывалась мама.
– Не к кому, главное, а с кем. С Борисом мы идём. К подруге его.
– А ты-то как идёшь? Без приглашения?
– В том-то и дело, что с приглашением.
– И кто тебя пригласил? Борис?
– Да и он, и подруга его. И её родители.
– И кто у неё родители?
– Точно не знаю. Вроде, из Крайисполкома.
– А где живут, знаешь?
– Да как не знать. На Димитрова они живут. В новом доме.
– Да… – произнесла мама. – Ну, если с Борисом, тогда ладно. При таком условии, что прямо сейчас ложишься спать.
– Да мне бы только штаны почистить…
– Опять за своё? Тебе что сказано?
Пошёл я спать. А наутро всё для меня было готово. Что постирать – постирано, что отутюжить – отутюжено. А сверх того выделено мне было целых пять рублей ассигнациями на подарок. Порядочная сумма, если учесть, что бутылка шампанского в те давние годы стоила два рубля пятьдесят копеек. Но вот подарок пришлось поискать – не так уж много в ту пору было магазинов. Цветы удалось купить на рынке, а вот книжка нашлась не сразу. Но зато какая! Про Гагарина. И родилась романтическая подпись – поздравляю, там, всего желаю, а в конце концов – обещаю тебе, что буду таким же. Вот выдал!.. Да ещё пластиночка была её любимая, как я от Бориса узнал – «Голубые канарейки». Таким образом снарядившись, я пошёл рядышком с Борисом на первый мой официальный праздник.
Шли молча. Вернее, Борис молчал, да и меня не очень слушал, отчего настроение у меня складывалось, как тётка моя говорила, дядина жена, врач по образованию, тревожно-мнительное. Идти, не идти… Кому я там нужен… Бориса что-то не понять – не хочет говорить на темы литературы и искусства… А вдруг мне придётся? О чём они там рассуждают? Но было безумно интересно взглянуть на высококультурных, мультиобразованных молодых людей, из которых, как мне объяснил приятель, кое-кто учился в музыкальной школе, кое-кто в музыкальном училище, как сам Борис, а некоторые даже играли в составе оркестра местного театра музыкальной комедии. От предстоящей встречи с такой выдающейся богемой у меня просто дух захватывало.
Дверь в Ларискин подъезд открывалась просто – потянул за дверную ручку, и всё. Потом вестибюль, потом лифт на шестой этаж – всё такое новое, чистое, бесшумное. На пороге нас встретила сама хозяйка – Ларочка, блистательная, разрумянившаяся, совершенно воздушная, вся в кудряшках, в платьице своих бледно-розовых тонов, окутанная ароматами духов, поступивших явно из восточной Европы, ибо отечественные ароматы были тогда известны всем и каждому – «Шипр» и «Тройной».
Принимая подарки от Бориса, Ларочка сделала милейший реверанс, а меня вдруг схватила за руку и потащила представлять друзьям, маме и папе. И всё на таком высоком уровне, что поневоле задумаешься.
Ларискин папа оказался здоровяком, пышущим здоровьем, фронтовиком, увешанным орденами, а ныне заведующим отделом торговли Крайисполкома. Истинный аристократ, вот уж в чём не было ни малейших сомнений. Мамочка – ангел, куколка, мужу еле-еле по плечо, вся в наряде, разрисованном крупными цветами. Ещё были друзья – скрипачка, пианистка и молодой человек – альтист филармонии, в общем, тоже скрипач. Все осмотрели меня с ног до головы, более пристально, чем мне бы хотелось. На счастье, Лариса, прежде чем усадить всех за стол, увлекла меня на экскурсию по их квартире. Дополнительно мне были представлены: младший брат, рыжий кот, кухня, ванная и галерея комнат, уставленных мебельными гарнитурами того же восточноевропейского происхождения. Наша служебная квартира, в которой я родился и жил, вообще-то не шла ни в какое сравнение с Ларискиными хоромами. Но в тот момент подобные размышления меня не волновали, я осмотрел всю эту красоту как человек, утомлённый подобными интерьерами, и с пониманием кивнул головой.
Тут же сели за стол, и День рождения покатился по хорошо, в этой дружной семье, налаженным рельсам. Я сумел определиться в поданных кушаньях только потому, что ранее листал бестселлер тех времен – «Книгу о вкусной и здоровой пище». Ларочка сияла и светилась восторгом. Царили улыбки, в воздухе витали любезность и предупредительность. Многократно звучала подаренная мной пластинка, в особенности «Голубые канарейки». Но, поскольку на мою скромную персону слишком часто бросали взгляды и Боря, и Лариса, и её родители, и присутствующие подружки, я чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, не слишком я соответствую этой компании ни внешне, ни внутренне, и, думалось, на кой чёрт я сюда потащился. Поесть не дадут спокойно, всё как-то ухаживают, какой-то лакомый кусочек стараются подложить. Как инвалиду. В нашей семье с питанием дело обстояло намного проще: хочешь – сидишь, кушаешь. Не хочешь – вообще свободен, выйди из-за стола и скажи спасибо.
Родители сидели за столом до самого вечера, я уже успел почувствовать себя их лучшим другом, почти что родственником, но, когда они незаметно исчезли, вздохнул посвободней. Только я до такой степени осмелел, что нацелился подробней пообщаться с музыкантами, как снова в дверном проёме возник Ларочкин отец и поманил меня к себе пальцем – точь-в-точь таким жестом, как тот дежурный офицер в переполненной железнодорожной кутузке.
Мы вышли в коридор. Он дружески обнял меня за плечи и повёл в свой кабинет. Там мы устроились за небольшим столиком, и он спросил меня, глядя прямо в глаза:
– Ты как относишься к шахматам?
Я вспомнил, что всё начальство в нашем городе к шахматам относилось с большой любовью, в том числе и мой отец. Единственным украшением стен в нашем доме являлись похвальные грамоты за достижения в области шахматной идеи.
– Неплохо отношусь, – предерзко ответил я, чувствуя себя некоей составной частью начальствующей прослойки. – Но играю чуть-чуть похуже. Боюсь Вас разочаровать.
– Тогда, что… давай попробуем?
Я не успел ни отказаться, ни согласиться, как Ларочкин папа расставил шахматные фигуры и приказал:
– Ходи.
Что было делать? Бывало так, что я и выигрывал у сверстников, но только после того, как листал перед игрой книжку «От Филидора до Стейница». Она приносила мне шахматную мысль, правда, ненадолго. Потому я на тот момент к игре оказался не готов, хотя какое-то время держался за счёт того, по-видимому, что мне удавалось делать более-менее умное лицо. Конечно, Папа меня быстро раскусил. Он очень деликатно, после моих ходов, ставил фигуры на место и выдвигал другие, соответствующие моей же позиции. Только сказал однажды:
– Ну кто так ходит…
А потом спросил:
– Как твой отец?
– Неплохо, – ответил я, хотя это было не совсем так. Обстановка дома держалась в напряжении уже чуть не целый месяц. Я это чувствовал, но причину мне никто не объяснял.
– Ага… – сказал Большой папа. – Иди уж к друзьям. Сегодня ты как-то не сосредоточен.
Ну я и пошёл, вежливо извинившись, поклонившись и пожелавши взрослым спокойной ночи, хотя, как мне показалось, папа не очень был доволен и самой игрой, и нашим разговором.
Выйдя из кабинета, я вновь оказался в коридоре, имевшем по обе стороны множество дверей. Отворив одну из них, я оказался в ванной, где возле одного из зеркал, украшенного канделябрами, стояла Ларочка. Смутившись, я только собрался сделать задний ход, но Лариса мило улыбнулась, вся расцвела и спросила:
– Как ты меня нашёл?
Вопрос застал меня, конечно, врасплох, так как я искал не её, а по крайней мере Бориса или того альтиста из музкомедии, но, поскольку времени на размышления не было, постольку мы тут же и поцеловались. Вернее, это она меня привлекла к себе и поцеловала. Вообще, это было так неожиданно, так здорово… В голове стучал единственный вопрос: что теперь делать дальше? Как поступают порядочные люди в подобных ситуациях? Сразу же объявляют о помолвке? Но, в данном случае, кому? Родителям? Друзьям? Или Борису, за руку приведшему меня сюда, в дом своей невесты… Доступная мне на тот момент часть всемирной художественной литературы не давала никаких конкретных по этому вопросу рекомендаций, поскольку, как мне казалось, ранее ничего похожего на наш с Ларисой случай никем описано не было. Немедленно захотелось обратиться в библиотеку и посоветоваться с тем самым Автором, которому я более всего доверял. Куда там – Ларочка тут же утащила меня в банкетный зал и усадила за стол рядом с собой, подальше от грустного Бориса. Совершенно обалдевший, я сидел, как чёртова кукла, прислушивался к музыкальной тематике и ожидал ежеминутно, каким взрывом сейчас для меня окончится вся эта рапсодия. К счастью, новые друзья сохранили для меня малую толику шампанского, которую мы тут же совместно употребили за счастье прекрасной именинницы. И разговоры закипели мимо меня. Речь шла о «Марице», славной оперетте, которая совсем недавно была поставлена в театре музкомедии. Я хорошо запомнил это произведение искусства, поскольку именно в тот вечер мне удалось впервые услышать его фрагменты в исполнении скрипки, фортепиано и самой Ларочки. Впечатление от вечера было непередаваемым. Музыку помню до сих пор, а вместо слов – ералаш, ибо в голове у меня тогда вертелся текст, наподобие «Только раз бывает в жизни встреча…» и ещё один: «Чтобы не зашиться, мне бы надо смыться». И то сказать – пригласили в гости, впервые в жизни, в порядочную компанию… Все аристократ на аристократе… А я что? Сразу, как свинья, целоваться полез. Плохо дело. Если не пошёл разговор о помолвке – могут и в рыло дать. А ещё хуже – до родителей дойдёт. Опять собеседование. Из огня да в полымя. Настроение моё металось из крайности в крайность, Лариса порхала надо всем этим весельем, ничего страшного для меня не происходило, только Борис становился всё мрачнее и мрачнее. Скрипка в его руках уже не пела, а завывала на тему любви диковатым до хрипа голосом. Явно, кто-то из них был расстроен. Скорее всего, оба – и Борис, и скрипка. Он и ранее не слишком контролировал выражение своего лица, да и тела, если можно так сказать. Уж он удивлялся, так удивлялся: глаза и рот округлялись, брови вылезали на самый лоб, руки задирались к небесам, а ноги приседали, хоть и ненадолго. Не человек – театр ходячий. Но сегодня Боря превзошёл самого себя – он в процессе игры на своей скрипке многократно извивался из стороны в сторону, скалил зубы, морщил лоб, строил такие страдальческие гримасы, что я уже начал опасаться получить от друга скрипкой по голове в качестве заключительного аккорда и этой встречи, и нашей с ним короткой дружбы. Блистательные Ларочкины глаза, очаровательные взгляды и улыбки явно давали мне намёк на существующую возможность некоей дружеской перспективы, однако, там, на ступенях летящего железнодорожного состава, мне казалось, я чувствовал себя поспокойней.
Вдруг музыка умолкла. Борис надолго замер в позе Штрауса с одноименного памятника, ныне стоящего в городе Вена, если эту статую никто ещё не разгромил. Я сумел воспользоваться возникшей паузой и высказал единственно правильную, на мой взгляд, идею:
– А не пойти ли нам с вами, дорогие товарищи, погулять?
Девочки обрадовались, Борис промолчал, только общий друг, филармонический Альтист, пробормотал мне на ухо:
– Слышь, Лексей, кочумай… Смотри, еды сколько остаётся.
– Обожраться, что ли, – тихо возразил я. – В меня не лезет.
– В тебя не лезет, я при чём? – дружески заметил альтист, допивая кофе с пирожком, но вынужденно отправился на прогулку вместе со всеми.
На улице мы пошли, конечно, к театру оперетты. Здание это волновало всех. Девушек – потому, что это было их первым настоящим рабочим местом после студенческого оркестра и занятий с педагогом в классах. Меня – потому, что располагалось в бывшем здании КГБ, переданном театру после окончания строительства новейшего специального помещения. А во дворе старого дома, ныне ярко окрашенного, расцвеченного огнями и афишами, я часто гулял с мамой, приведённый ею за руку, между елями и чужими дядями в гражданской одежде. Так было странно осознавать – куда меня водила в детстве мама, туда меня ведут милейшие девушки и такие взрослые знакомые, одного из которых я сегодня ещё вполне бы мог назвать другом, а теперь вот и не знаю, кто я ему. И кто он мне.
Альтист тоже был слегка взволнован, ибо под ручки с ним шагали две прекрасных спутницы, что, похоже, совершенно его устраивало. Они шли впереди, перед нами с Борисом и Ларочкой, весело общались между собой, да ещё и нас старались время от времени привлекать к беседе. Вдруг я понял, что их разговор коснулся и моей скромной персоны. Это до меня дошло, когда одна из сопровождающих Альтиста девушек, которую я лично для себя назвал Рыжей, обратилась лично ко мне с непростым вопросом:
– Лёшенька, скажите, пожалуйста, знаете ли Вы, где находится у женщины пистолет?
«Ну, началось… – подумал я. – Теперь что говорить-то?»
Компания наша приостановилась. Рыжая с хитрым лицом ждала от меня хоть какого-нибудь ответа. Борис отвернулся. Филармонический Альтист закашлялся сигаретным дымом.
– У женщины? – уточнил он. – Или у девушки?
Тут Ларочка взяла меня под свою защиту.
– Ну как вы так можете! – расшумелась она. – Что за дурацкие вопросы! И что вы к мальчику пристаёте? Что вы от него хотите? Вообще, откуда ему знать?
– Твой, что ли, мальчик? – возмутилась Рыжая. – И что я такого у него спросила? И ничего особенного я в виду не имела.
– Скажи тогда, – добивалась Лариса, – а что ты такого простого имела в виду?
– Ну, – будто засмущалась скрипачка, – совершенно уж ничего такого, что могло бы вашего мальчика огорчить. Я просто хотела сказать, что есть такой предмет женского туалета…
– Какой! – настаивала Ларочка.
– Или это предмет одежды, – хитрила Рыжая, – я просто боюсь ошибиться. Потому и хотела уточнить.
– Да будешь говорить или нет? – вскричал Альтист. – Говори, не рви душу. Только без форшлагов.
– Что ты, какие форшлаги… Вообще, ты слышал от меня когда-нибудь хоть один форшлаг? Я имела в виду одну вещь… Вы все, может быть, знаете. Пажики. Да, именно их. Что такого… Это одежда или туалет? Лёшенька, как ты думаешь?
– А что, – спросил я, – туалет и одежда – это не одно и то же?
Тут девушки устроили беготню, писк и смех. Я, вообще, пажик один раз видел, он дома у нас на полу валялся, и пистолет видел, даже в руках держал, но никак не мог взять в толк, как на пажиках будет пистолет болтаться? Чудно, что только женщины не изобретут. Видимо, это просто какие-то фантазии, ничего больше. И у отца, главное, не спросить, не говоря уж о матери. Надо будет впоследствии Ларочку озадачить по этому поводу – удержится ли на пажиках пистолет. Только бы не забыть, размышлял я, да улучить удобный момент. Хотя, ужас какой – с девушкой общаться на такую сомнительную тему… Что она может обо мне подумать?.. Вдруг объяснять начнёт. А как Борис посмотрит на такие объяснения… И что у них за любовь …Так продолжалась в тот вечер наша прогулка между пажиками, пистолетом и ариями из прекрасной оперетты «Марица». Кстати, всем, кто не слышал или не смотрел это фундаментальное произведение великого композитора Кальмана, я категорически рекомендую его как сглаживающее многие углы и разрешающее противоречия сложных межчеловеческих отношений. Вот и мы со смехом и шутками добрались в тот вечер до конечного пункта нашей прогулки – театра Музкомедии, где на всех афишах чёрным по белому был обозначен в качестве участника Большой филармонический оркестр. Убедившись в этом факте, надышавшись ароматом елей, окружавших здание театра со всех сторон, команда наша двинулась в обратный путь. Получалось так, что всю дорогу Ларочка то была со мной под ручку, то с Борисом, лепетала что-то такое неопределённо-воздушное, и все наши любовные страсти как-то постепенно улеглись. Или улетучились. Или никогда и не возникали. Или возникали, но только в одной моей голове? Я очнулся от этих размышлений только возле Ларочкиного крыльца, когда она со всеми распрощалась, расцеловалась и упорхнула в свой подъезд со своего высокого крылечка. Компания тут же распалась, мы с Борисом остались вдвоём, друг напротив друга. И пошли мы с ним к нашему дому, палимы ярким лунным светом.
Шли недолго, хоть и не спеша. Борис впервые к разговору как-то был не склонен. Огромная яркая луна сопровождала нас до самого дома. Около своего подъезда Борис вдруг повеселел, встрепенулся и протянул мне листок бумаги с телефонным номером.
– Вот, – сказал он, – это тебе. Лариса просила позвонить. Так ты уж, пожалуйста, не забудь.
– Звонить Ларисе? – переспросил я. Похоже было, что мои любовные приключения ещё не окончились. – А я-то почему должен звонить?
– А кто же ещё-то? Она тебя просит, не меня.
– Что-то случилось?
– Что такого могло случиться? Всё в порядке. Даже очень хорошо, – утверждал Борис. – Звони, и не вздумай стесняться. Жизнь, она, понимаешь, как оперетта. Штука весёлая. У меня свои отношения, у тебя другие. А музыка одна на всех. И персонажи всё те же. Ты только одно запомни, самое главное: Сильва Вареску никогда не даст поцелуя без любви. Запомнил?
