Ленора Борисовна Сеит-Османова
Словом по холсту
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
«Дети живут так, будто могут все-все-все. Петь, танцевать, рисовать, легко обучаться новому. Могут и хотят. Интересно, почему большинство взрослых, вырастая, теряют эту способность? Может быть оттого, что в детстве им перекрыли дорогу к себе? Вырастая, человек напрочь забывает, что когда-то давно мог всё-всё-всё, и в мире появляется очередной взрослый, убежденный, что у него нет ни таланта, ни каких бы то ни было способностей. Он тянет серую резину своей жизни и даже не вспоминает, что когда-то в его далеком гениальном детстве «сердобольная» тетя или «доброжелательный» дядя (добра желающий, между прочим!) мимоходом обронили фразу типа: «Ну, ты, явно, не для сцены родился!»; или: «Ну, чё ты паришься, не всем же быть прославленными математиками (изобретателями, писателями)!»; или: «Хватит горланить! Ты что, не слышишь, что тебе слон на ухо наступил?!» Причем, взрослые делают это из самых благих, по их мнению, побуждений. Ну, или по неосторожному бездушию. Избирательная человеческая память чаще всего прячет все, приносящее боль, куда-то далеко и надолго, и вопиющий факт людской недалекости теряется в закромах подсознания, а детская наивная вера в справедливость слов, изреченных взрослыми людьми, закрывает дорогу, ведущую к познанию этого мира через умение слышать, видеть, чувствовать жизнь и себя в ней по-своему».
Обо всем этом я размышляла, не отрывая взгляда от полуторагодовалой малышки, которая в самом центре кафе умилительно исполняла причудливый танец. Девчушка, поглощенная движением и музыкой, даже прикрыла глаза, так ей было хорошо. Этот момент бытия она ПРОЖИВАЛА, блаженствуя всем пухлым телом и душой ангела. Танцевали даже ее маленькие пальчики. Интересно, я смогла бы так сейчас?
– Вы никогда не задумывались над тем, почему дети могут и петь, и танцевать, и рисовать? – Я нарушила паузу и заглянула в его блеклые сейчас, будто бы застиранные глаза. – И могут, и любят и бесконечно этого жаждут.
– Нет, не задумывался. – Он снова уставился в чашку. Помешал давно остывший чай, покрутил в руках чайную ложечку, положил ее на блюдце.
Странный такой! Собственно говоря, мы не были близко знакомы, но в обществе сталкивались довольно часто и даже исподволь отмечали новые вехи друг друга. Сегодня сложилось так, что уже около получаса круглый столик в кафе объединял меня с этим немолодым уставшим мужчиной. Мы зашли сюда как-то нечаянно, в молчаливом заговоре отстав от громкоголосой толпы почитателей, которые провожали его после очередной творческой встречи. Что-то в нем необъяснимо меня цепляло и в то же время безнадежно отталкивало. Я не могла понять, зачем я сижу здесь и говорю все это. Ведь такие как он никогда мне не нравились – холеный, сухопарый, с холодным металлом в глазах. Нервные руки с тонкими длинными пальцами, будто ищущими что-то… Старый дамский угодник. Только молчун. Странный.
В это время мама девочки, договорив, наконец, подруге свою печальку, бесцеремонно усадила малышку за стол и стала пичкать чем-то, что по ее мнению должно было принести ребенку пользу и подарить счастье. Громкий рев крохи выражал ее полное несогласие с актом вандализма над собственной волей.
– Скажите, а Вам не бывает грустно от того, что в жизни маленького человечка порой находятся большие люди, которые неосторожным словом или действием перекрывают ему дорогу к себе?
Он шире расставил локти на столе и уперся взглядом в массивный серебряный перстень с огромным камнем на моем указательном пальце. Солнечный луч, прокрадываясь сквозь стеклянную сахарницу (такие часто подают к чаю в недорогих заведениях) делал камень пурпурно-волшебным и живым. Пульсирующим… Потом снова взял в руки ложку и начал медленно крутить её в пальцах.
– Ну-у, как Вам сказать…
Да, видимо, грустно ему не было. Во мне нарастало чувство то ли неприязни, то ли досады. На кого, на него? На себя? Пора, пожалуй, прощаться. Зря я вообще затеяла этот разговор о невысказанной боли взрослых людей. Похоже, что ему, автору модных детских книг, это совсем неинтересно. А почему? Ведь все так взаимосвязано! Дааа, выглядит он, честно говоря, так, будто вконец устал от жизни и от себя. И от меня?
– Я не думаю, что все так уж фатально, – он растягивал свои бархатные слова как удав перед кроликом.
Говорю же, ловелас. И, похоже, вправду устал. Такие женщины как я быстро утомляют мужчин его типа, абсолютно убежденных, что «волос долог, да ум короток».
– А я думаю! Хотите, поделюсь с Вами историей? Вдруг она станет сюжетом новой книги!
Глаза его вдруг поменяли цвет, как будто кто-то враз изменил настройки яркости и контраста. Они стали ярко-стальными, как у ребенка. На миг. И вновь потухли.
– Попробуйте.
Во мне загудела ребячья потребность вылить в слова то, что варилось внутри. Почему-то именно ему.
– Однажды, когда я училась, по-моему, в третьем классе, молодая учительница, которая по причине нехватки кадров в сельских школах преподавала нам всё: чтение, математику, изобразительное искусство, музыку, дала задание – нарисовать природу родной местности. Я обожала создавать свои миры на бумаге, считала, что рисую хорошо и потому урок рисования был одним из самых любимых. Придя домой, я тут же забросила портфель с книжками подальше и отдалась любимому занятию. Я старательно выводила деревья, на которые лазала с мальчишками; облака, в которых находила то, что не увидит сама Фантазия; речку, из которой не вылезала все лето; самые причудливые цветы из маминого сада… Работа получилась замечательная! Но чего-то в ней не хватало. Кого-то! Если есть цветы и трава, значит должна быть… корова! На нее у меня ушла уйма времени и слез. Я злилась, что злополучное животное было похоже на кого угодно, на что угодно, только не на самоё себя. В итоге в рогатом чуде, печально взирающем с картинки на мир, все-таки можно было узнать корову, имея хорошее воображение, конечно.
Я погрузилась в тот день, легко упорхнув из действительности. Моей реальностью на какое-то время стало беззаботное детство. Кажется, я даже нарастила на щеки пару килограмм и сбросила с десяток IQ. Ему можно было выдохнуть.
– Вы не представляете, с каким нетерпением я поджидала учительницу у класса. Мне не терпелось показать ей работу, рассказать, как радовалась и маялась… Звонок давно прозвенел, а преподавательницы все не было. Видимо, её задержали у директора или у завуча, потому что в кабинет она вошла, будучи явно не в духе. Собрала рисунки, бегло просмотрела, остановила взгляд на моей… Потом эта девочка, вчерашняя выпускница института, окинула класс колким взглядом, повернула к двадцати парам детских глаз печальную корову и медленно проговорила: «А это что еще за Репин намалевал?» Я поднялась. «Ты? Да, дорогая моя, не быть тебе художником. Хотя собака с рогами тебе, явно, удалась. Садись». Все захохотали… И… и всё. Из-под меня выбили планету. Смысл жизни исчез. Одномоментно.
Нащупав пальцами ручку чашки, я вернулась из школьного класса в городское кафе.
– Вот так. Я больше не брала в руки карандаши и краски и была твердо уверена, что у меня нет призвания к рисованию. Тем более, что я со злости повесила «собаку с рогами» над диваном в своей комнате, и она каждый день настойчиво мне вещала: «Не быть тебе художником, не быть…»
У меня получилось его удивить. Хотя сказать, что он был удивлен, значит не сказать ничего.
– Это Вы сейчас о себе? Нет, в самом деле, я мог бы поверить в эту историю, если бы мне рассказал ее кто угодно из моего окружения, но только не вы.
– Да? Ну, раз так, то это, как вы понимаете, еще не финал. Рисовать я перестала, но картины во мне творились! В мельчайших подробностях, в деталях, в подробностях! Такие яркие, реальные! Хотелось тут же перенести их на бумагу, но… я откладывала хрустальную мечту на следующую жизнь. Знаете, это было похоже на…
В кафе громко вошла семья: папа, мама и куча ребятишек мал-мала-меньше. Самый славный посапывал на руках у главы семейства. Они долго и шумно усаживались за столик наискосок от нас, а мы на какое-то время смотрели на них и молчали каждый о другом. Так бывает, когда малознакомые люди, заинтересовавшись друг другом, пытаются познать собеседника.
– Милые детишки, не правда ли?
– Обычные.
Странно было услышать это безучастное «обычные» от детского писателя.
– Так на что это было похоже? – он повернул голову ко мне.
– Я вас еще не утомила?
– Нет, что Вы! Я благодарный слушатель.
– Наверное, с мужчинами об этом не говорят, но, знаете… – Я, упершись грудью в край стола, наклонилась к нему и сказала громким шепотом: – Сейчас я точно знаю, что это было похоже на мучительные терзания перед вынужденным абортом. Внутри начинается новая жизнь, а ты в страхе перед будущим все-таки решаешься убить ребенка, а вместе с ним собственные чаяния и надежды. А потом долго представляешь, каким прекрасным и замечательным мог быть малыш, и как сильно ты бы его любила.
По залу пронесся ветерок, и он передернул плечами. Я откинулась назад, не отрывая от него взгляда, и отхлебнула холодный чай. Кажется, ему стало несколько не по себе, как будто я обвинила его в чем-то нехорошем. Ложечка в его пальцах начала отплясывать рок-н-ролл.
– Может быть, заказать еще чайничек?
Точно! Ему не хотелось углубляться в это.
– С удовольствием!
– Девушка!
Официантка принесла чайник травяного чая. Он разлил аромат горных трав в белые тонкие кружки, положил в свою полторы ложки сахара (надо же, прямо как я!), размешал. Я проделала то же. Отхлебнула и с трудом проглотила горячий напиток. Мешали слова, подступившие к горлу. Встали комом и все тут! Чай не поможет. Как ни странно, на помощь мне пришел мой собеседник:
– И чем же закончилась эта история?
– Она не закончилась! Вернее, на этом не закончилась! Представьте себе, даже когда детство осталось далеко позади, эта злополучная собачья корова продолжала меня преследовать во сне. Намечается, к примеру, серьезный жизненный поворот, и я уже готова вскочить на подножку нового витка, и тут – бац! – сон! Залитый солнцем класс, смеющиеся лица одноклассников и эта жуткая фраза. Во сне она всегда звучала глухо, в рапиде: «А это что еще за Рееееепин намалевааааал? Собака с рогами тебе, яяяяяявно, удалась». Бр-рр!.. Я обмирала в ужасе, покрывалась липким потом и просыпалась с четким ощущением, что я – бездарь! И мне, отличнице, комсомолке, активистке, нет никакого смысла трепыхаться и к чему-то стремиться в своей никчемной жизни! Вообще! Правда, это ощущение вскоре проходило, но горький привкус его оставался на губах надолго. И вот как-то летом, закончив институт, выбранный родителями, и проработав первый день на хорошем месте, которое они же и подыскали, я вновь увидела этот жуткий сон… Знаете, проснулась тогда с мокрыми щеками, всхлипнула, шмыгнула носом и, с ненавистью глянув на «собаку», схватила карандаш и в один присест передала листу все, что болело в груди. И разочарование, и горечь, и обиды. Это было так… круто! Я рисовала практически каждый день! С каким-то остервенелым азартом! Приходила с работы, закрывалась в комнате и рисовала, рисовала, рисовала… И становилась как будто легче. Мои картины рвались из меня, а я отрывалась от земли, вы понимаете? Только писала я не линиями, не цветом! В тот момент я понимала, что если все эти образы нельзя перенести на холст красками, значит, нужно помочь им родиться другим способом! Поэтому рисовала словом!
– Словом?.. – Он уставился на меня, пораженный. – Стихи?
– Нет, что Вы! Стихи!.. Это такие… зарисовки…
– Интере-е-есно.
Неужто, ему вправду интересно?
– Да? Возможно. Только это были не детские «рисунки», нет. Те уже не вырвутся. Это… Тогда мне казалось, что это просто портреты близких мне людей.
– Портреты? Истории?
– Нет. Это… Как бы Вам объяснить?.. Позвольте, еще одно лирическое отступление?
Он улыбнулся, кивнул, а я, поняв, что эту прорвавшуюся плотину уже не заткнуть никакими логическими доводами, продолжила:
– Во времена студенческой юности в моей жизни случилась яркая, стремительная влюбленность в красавца-однокурсника. Если бы вы знали, сколько тоскливых часов и безрадостных минут сожгла эта утомительная игра в одни ворота, в которой я беззаветно любила его, а он самоотверженно любил себя! Я все пыталась разобраться в причине его холодного пренебрежения к моим порывам, увидеть ситуацию его глазами и мысленно становилась на место своего прЫнца. Помню, сижу однажды в студенческой аудитории и бормочу ему чуть слышно: «Ты, наверное, думаешь: такая неуклюжая, что и с друзьями ее неловко знакомить. Да? Или боишься, что мама будет укорять: нашел, мол, себе деревенщину, ну, мол, и вкус у тебя, сынок? А, может быть, ты полагаешь…» Короче говоря, несла какую-то чушню. Ну, это я сейчас все понимаю, а тогда казалось… Ну, в общем он какое-то время слушал мой лепет, слушал, а потом, откинувшись небрежно на спинку стула, медленно так процедил: «Малы-ы-ыш..» Этот «малыш» у него вообще хорошо получался, все девчонки обмирали. Ну, вот: «Малы-ы-ыш, никогда не пытайся понять, кто и что думает. О тебе или о чём бы то ни было. Все равно не попадешь в точку. Никогда. Не парь мозг. Ни свой, ни тех за кого думаешь. И вообще, попустись! Уяснила?» И щелкнул меня по носу. Представьте? Я – бац! – и упала с неба на землю. И слова уяснила и все вообще. Сразу. Мы, конечно, расстались, но вот это «не пытайся понять, кто и что думает» врезалось в память, как тонкая заноза в пятку. Знаете, бывает так – вытащить – не вытащишь, и не беспокоит особо, а неловко ступнёшь – больно. Спустя время, я пришла к тому, что это моя натура такая – постоянно озадачиваться тем, что думает, думал или может подумать в той или иной ситуации человек. Скорее всего, она досталась мне в наследство от мамы и бабушки, а, возможно, и от прабабушки, и от какой-нибудь там прапрапра… Я размышляю о сути мыслей и поступков других и осознаю, что, очевидно, существует первопричина их – мыслей, чувств, эмоций… Вот так и появлялись во мне картины…
– Вы невероятно откровенный человек.
– Сегодня. Только сегодня.
«И только с Вами» – едва не вырвалось у меня! Я даже испугалась! Что это со мной? Я ведь никогда раньше не позволяла себе так раскрываться при первой встрече. А может быть, он гипнотизер-манипулятор? Вон как глядит, не отрываясь.
– Просто вы и вправду, прекрасный слушатель.
– Да ладно, что вы! Я самый обычный человек!
– Не сказала бы! Вы видите мир так, как мне и в голову не пришло бы взглянуть на него. Я, честно говоря, согласна не со всеми вашими идеями, но все, что вы пишете – это… довольно любопытно, хотя, повторюсь, достаточно спорно.
Что промелькнуло в дыму его глаз? Сложно понять. Была в нашей встрече некая загадка. Определенно.
– Писал.
– Что?
– Я давно уже не пишу ничего нового. Встречаюсь с читателями моих давних произведений, переиздаю то, что написано много лет назад и пользуется спросом, и даже не редактирую. Творческий ступор, так сказать.
Вот этого я не знала.
– Скажите, а можно мне увидеть Ваши картины? Или, точнее выражаясь, прочесть их?
Прочесть? Вот так сразу, в первый же вечер, без сопротивления отдаться на прочтение?
– Да, конечно!
Кто это сказал? Видимо тот, кто открыл мою сумку и протянул ему тонкую папку с вложенными в нее аккуратными листами, исписанными твердым четким почерком. А потом еще и произнес моим голосом:
– Вот. Почерк у меня неплохой, так что разберетесь.
– Рукопись?
– Ну, да. Не вижу смысла их набирать.
– Это же копия?
– Нет, оригинал.
– И Вы так легко с этим расстаетесь? Как писателю, мне трудно Вас понять.
Да я просто жутко устала носить это с собой.
– Это не имеет великой ценности, просто зарисовки, так что… Прочтите, если будет интересно, а нет, так… Мне все равно, что Вы сделаете с этим.
Он опять так пристально глянул, что по коже пробежали искорки. Нет, в этой встрече точно есть некая предопределенная фатальность. Не могу только понять какая. И для чего мне это. Для чего это ему?
– Я обязательно все прочту и верну при нашей следующей встрече. Ведь мы же еще встретимся?
– Звоните, увидимся.
И мы распрощались. Он ушел, унеся с собой мою «картинную галерею». А я облегченно взлетела.
ПОРТРЕТЫ
ДЕВОЧКА-ЦАРИЦА
Она надевает атласный пеньюар, золотым медом стекающий к самым щиколоткам, подходит к зеркалу, обрамленному резной позолоченной рамой, зажигает пурпурные свечи в тяжелых медных подсвечниках. Золотистая нега мягкого пуфа радушно принимает аппетитное тело сорокалетней женщины. Она заплетает светлые локоны в две смешные девчачьи косички, обвязывает их льняными лоскутами, улыбается черно-белой фотографии, стоящей на туалетном столике, и принимается за ежевечерний ритуал.
Комната мягко освещена. Из фарфоровой аромалампы изысканной формы струится легкий мятный запах. Из динамиков плывет голос Джо Дассена. Ночное спокойствие спальни уже давно не обременяют визиты престарелого мужа, занятого исключительно собой и своим здоровьем, потому она безмятежно и неспешно приступает к торжественному церемониалу – медитации отречения от еще одного дня.
Сначала на запястья ее изящных рук, из маленького хрустального флакончика падают капли любимого французского парфюма. Вдохнув тонкий аромат и блаженно прикрыв глаза, она поднимает кисти кверху, совершая ими мягкие вращательные движения восточной танцовщицы. Опустив руки, преувеличенно лениво выливает на ватную пластинку тонизирующий лосьон, протирает кожу лица и шеи. Выдавив на ладонь немного крема из фарфорового флакона причудливой формы, гордо красующегося в окружении пузатых напыщенных подружек, она наносит душистую массу на лицо и мурлычет от удовольствия. Ласковыми, почти невесомыми движениями нежных пальцев массирует красивый высокий лоб, слегка выдающиеся скулы, острый подбородок. Затем окунает кончик пальца в миниатюрную баночку, и привезенная из Италии кремовая магия в мгновение ока освежает кожу вокруг серо-голубых миндалевидных глаз.
В эти минуты блаженного одиночества она осознает свою магическую притягательность и упивается ею. Это там, за стенами, суета бомонда, пошлые интриги, игры без правил, неизменной участницей коих она является, а здесь – ощущение беспрекословной победы над миром, склонённом к ее стройным ногам. В полутемном зазеркалье, не отражающем легкие морщинки, ей видится величественная царица, выросшая из милой деревенской девчушки.
Госпожа.
Повелительница жизни, чьи заветные мечты воплотились в реальность.
Она гордится положением супруги состоятельного мужа. И этот её ритуал – не роскошь, а некий способ ратификации стабильного благополучия.
Томно опустив голову на руки, женщина какое-то время смотрит в зеркало взором крылатой богини Дианы. Затем переводит взгляд на фото. Покосившаяся рама окна приглашает в убогую комнатушку, где на допотопной кровати сидит малышка в сорочке, сшитой из обветшавшей простыни, с льняными лоскутами в смешных косичках. Как давно (никогда!) это было. Женщина панибратски подмигивает снимку и встает.
Церемония окончена.
В огромной кровати под ярко-красным шелковым балдахином она сворачивается калачиком и закрывает глаза. Нега беззаботности закутывает ее в уютный кокон отрешенности.
Так было всегда.
И так должно было быть всегда.
Но сегодня что-то не так.
Острый холодок тянется по спине от кобчика к макушке…
Она пытливо глядит в бездушное стекло, выискивая в гжели распахнутых глаз то, что так её напрягает. Беззащитны!.. Куда-то в глубину нутра канули ледяные шипы, придающие, по словам ее любовника, притягательную стервозность всему облику. Странно… Эти студеные иглы даже здесь, в надежном полумраке загородного пристанища, привычно кололи её отражение много лет. Когда растаяли? Неужели после этой мимолетной встречи с постаревшей и подурневшей подругой детства, которая, не замечая её напряженного пренебрежения, участливо расспрашивала о родителях?
Змеиный озноб подкрадывается к горлу, сдавливает его стылым обручем.
Взгляд, словно за спасением, тянется к старой фотографии.
Вспышка!..
Распахнув окно в прошлое, комнату наполняет солнечный свет, запах яблок и мяты. Не той мяты, чей аромат источают дорогие масла, привезенные ею из Тибета, а настоящей, растущей прямо под окном её детской спальни. Она слышит стрекотание кузнечиков, крики соседских мальчишек, играющих в мяч, размеренный шелест метлы, сделанной из свежесломанных веток старой акации. Она чувствует запах жареной картошки с грибами. Ее маленькие пальчики рисуют замысловатые узоры на пестром стеганном одеяле, сшитом бабушкой из старых лоскутов. Она глядит сквозь окно на встающее из-за громадных деревьев солнце, не замечая облупленную краску на покосившихся оконных рамах, и улыбается. Каждое утро она встречает с улыбкой на губах, от того, что точно знает, чувствует – в ее мире царят любовь, доброта и справедливость.
Полусонная девочка в длинной ночной сорочке глядит, прищурив глаз, с детской фотографии. Любящий взгляд поймал ее как раз в тот момент, когда она, потягиваясь, подносит руку к пухлой щеке. Две уморительные косички. Слегка приоткрытый в начинающемся зевке рот. Девочка сидит на широкой, доставшейся в наследство от бабушки, кровати. Слишком маленькая для такого огромного спального пространства. Но во всем ее облике нет ни тени страха. Она счастлива тем, что у нее есть папа и мама. И собачка Машка. И кролики. И много друзей. И целый мир, огромный, неизведанный, родной и совершенно безопасный! Мир, в котором нет ничего больнее разодранной коленки и ничего слаще маминых объятий. Она знает, что этим миром правит любовь. Она счастлива тем, что может говорить, что думает, а не то, чего ждут от нее большие люди. Тем, что может мечтать и смеяться, когда ей весело, плакать, когда грустно. У нее нет ничего, но есть все.
Свет исчез так же внезапно, как появился, будто вдруг включили и выключили кинопроектор. И вновь она в помпезном будуаре – каменной темнице своего присутствия в данном временном отрезке. Холодная женщина у холодного стекла. Одна на закате никчемного дня, наполненного бессмысленными тревогами и искусственными радостями. И раскаленные капли немой боли на дорогой (красного дерева) столешнице.
Только две смешные косички, перевязанные льняными лоскутами, пробиваются сквозь пальцы, перемигиваясь с пожелтевшим снимком.
КРЕСЛО СТАРОГО РЕЖИССЕРА
Никто, кроме него самого не имеет права сидеть в потертом кожаном кресле у окна – это его прерогатива, тот остров, где рождаются лучшие идеи, приходят в голову эпохальные мысли, принимаются ответственные решения. В окне он черпает вдохновение, находит оригинальные решения мизансцен, наполняет новым смыслом привычные образы.
На резном круглом столике, стоящем рядом с креслом, лежат трубка, пепельница, ручка, несколько исписанных листов и стопка еще девственно чистых возможностей, волшебным образом обновляющаяся каждое утро. Тут же обитает маленькая кофейная чашка. Кофе в ней появляется так же самопроизвольно, как и чистые листы на столике. Откуда – кресло знает, хозяин – не задумывается.
Он подолгу сидит в нём. Курит трубку, пьет кофе, что-то пишет… Смотрит в окно…
При переездах с квартиру на квартиру, кресло при любой рокировке мебели занимает одно и то же место – у самого большого окна в доме. Когда хозяин уходит по каким-то непонятным и совершенно ненужным, с точки зрения кресла, делам, оно скучает, как верный пес. Даже ревнует его порой и жалобно скрипит, понимая, что ничего не докажет этим жалким поскрипыванием. При этом оно жутко гордится тем, что его часть (а хозяин с первого дня их знакомства стал его частью), в многообразии мебельных изысков обходит стороной иные, порой непомерно дорогие кресла, и для него по-настоящему ценен лишь его кожаный уют.
В те годы, когда хозяин был совсем еще молод и полон честолюбивых идей, кресло не видело его месяцами. Оно грустно рассыхалось, и по ночам, когда в доме все спали, тихо вздыхало, а днем не желало принимать в свои объятья никого, даже хозяйских детей, хмуро поглядывая на них из дальнего угла, куда его нахально отодвигали в отсутствии хозяина. Но стоило ему только появиться, как все менялось и становилось на свои места. Как же повизгивало от удовольствия юное кресло, подползая к окну. С каким наслаждением охало, когда сухопарое молодое тело окуналось в него, и они становились единым. Глядя на то, как он нервно приглаживает свои смоляные волосы перед зеркалом, как кропит шею и руки одеколоном, собираясь на очередную судьбоносную встречу, кресло отчетливо сознавало: эта важность – мираж. Ведь только с ним хозяин может быть тем, кто он есть, не придумывая себе образов и не одевая масок. Меняя предлагаемые обстоятельства жизни, создавая честолюбивые проекты, заводя жен, детей, любовниц, учеников, он возвращался к нему, чтобы быть собой.
Только в последнее время это случалось все реже и реже.
С годами кресло научилось угадывать душевное состояние хозяина лишь от того, как он в него садился. Моментально, с первого прикосновения. Оно, конечно, ничем не могло помочь этому сильному мужчине, но в дни, когда у того что-то не клеилось, кресло старалось стать максимально мягким и удобным, просто распахиваясь ему навстречу. И не было в мире существа более преданного. Оно одно всегда верило в гениальность творческих экспериментов хозяина, понимало все его терзания и знало, что когда-нибудь наступит светлый день, и хозяин поймет – истинно только то, что есть в их союзе.
И вот он наступил. В шестьдесят шестой день рождения хозяина все пружины старого кресла уже с утра замерли в трепетном предощущении счастья! Забросив в небытие боль былой ненужности от невостребованности, кресло всеми порами впитывало каждый миг личного триумфа. Сегодня за его спиной не будут стоять дети, жены, ученики, в фарисейском порыве преподнести публике очередную фикцию – снимок дружного семейства гения, не будет праздничной суеты у огромного стола, надоедливой трели телефонных звонков – все это уже было год назад. Что-то в доме витало такое, что кресло вдруг осознало – его миссия на этой земле оказалась вполне выполнимой. Оно еще в силах не только подставить свое подряхлевшее тело в те минуты, когда появляется надобность прийти к себе, оно может… Оно может все!
Целый день кресло ждало своего хозяина, желая поделиться с ним радостью нового открытия.
Вот и его шаги… Беспокойный скрип паркета… Шелест упаковочной бумаги…
За окном серебрился майский вечер. Кресло замирало в предвкушении. С радостью отмечая, что все-таки вытеснило из жизни хозяина все лишнее, оно погружалось в грезы… Сегодня они вновь станут Единым, как это было изначально. Ведь хозяину нужно только оно! Унес же он куда-то даже маленький круглый столик, что всегда ревниво косился на кресло солидной стопкой исписанных листов. Теперь и трубка и кофе будут дымиться где-то там, далеко. Отдельно от НИХ…
Хозяин еще раз окинул взглядом комнату, надел на холеные руки белоснежные перчатки, перекинул через руку плащ и вышел.
Старое черное кресло презентовали дому престарелых.
НАВСТРЕЧУ СОЛНЦУ
Ганжа: «Гражданин начальник, не
мешайте приводить планету в порядок!»
из к/ф «Большая перемена»
На самом краю усеянного огромными алыми маками поля поднимается огромное теплое солнце. Но, кажется, совсем рядом. Оно восходит, не торопясь: а зачем? Ведь то, чему суждено случиться – произойдет: на землю упадут первые лучи, день начнется. Все будет как всегда!
И совершенно иначе!
Потому что начался новый день.
Он будет не такой, каким станет завтра, иным, нежели был вчера.
Просто потому, что не бывает двух одинаковых дней. Вообще. Как не бывает двух одинаковых людей.
Она об этом знает. И идет по огромному полю, усыпанному крупными маками, свободной походкой обычной богини. Зеленая сочная трава ласкает босые ноги статной молодой женщины, васильки, распахиваясь навстречу утру, вливаются цветом в нежную синеву глаз, ромашки раскрывая лепестки, соединяются с золотом волос ярко-желтой сердцевиной. Она идет, окунаясь в свежесть утренней росы, приправленную ароматом полевых трав, и летний ветер игриво резвится её локонами, а на плечи садятся карамельные бабочки.
Женщина простирает руки навстречу ясной безбрежности вселенной, сдобренной пушистыми космами облаков и ей кажется, стоит лишь приподняться на цыпочки, как она взлетит над этим полем, над этим миром. Воспарит, рассекая прохладный утренний воздух наравне со стрижами и ласточками. Она преисполняется ликованием и любовью ко всему, что охватывает взгляд. Это все её! И горы, белыми шапками сверкающие вдали, и звенящая утренняя чистота, и весь мир, такой великолепный, что захватывает дух!
Навстречу ей несется темная туча мошкары, и женщина вдруг оказывается в самой середине её. Тепло улыбнувшись, нежным взмахом ладони она отводит от лица особо приставучих мошек и продолжает путь.
Ох, какими же огромными и страшными казались ей эти малыши в детстве! Назойливая мелюзга! Для чего только Всевышний придумал этих жалящих, заражающих, надоедливых существ, – думалось ей тогда. Почему в гармонии мироздания наряду с великолепием гор, силой моря, тишиной полей существуют эти никчемные создания? Она жутко их тогда боялась и отчаянно боролась. Ей сдавалось – стоит только истребить всех мошек, и прогулка по полю станет совсем безопасной. Тогда уж никто не сможет так бессовестно заволакивать ей солнце. Каждую букашку девочка готова была загрызть поодиночке, прихлопнуть тапком, отравить, но их было так много, что она могла только отчаянно реветь, столкнувшись с роем. Иногда она наотрез отказывалась выходить в поле, понимая, что эти кусучие существа вновь отравят утренний променад, а, заодно, жизнь всему человечеству. «Ну, зачем же вас при!-ду!-ма!-ли?» – кричала она, со злостью размахивая маленькими ладошками, когда все-таки выходила (ведь иначе было нельзя). Только чем яростнее она отмахивалась, тем сильнее и активнее становился рой. Ну, что с ним было делать?
«Гадкие, вредные, противные! Вы мне всю жизнь портите! Шла бы я себе спокойно, делала свое дело и радовалась жизни! А вы!.. Вредины!» Став постарше, она уже не махала кулачками, а только отчаянно мотала головой, попутно оттирая набегающие порой слезы. И всё-таки шла. А как иначе? Ведь поле нуждалось в ней и её любви.
Понятно, что с ее ребяческим, отроческим восприятием мира, она и не могла реагировать на рой иначе, но, годы спустя, оказалось, что эти детские терзания не были лишены смысла. На том этапе ей необходимо было сражаться с мошками, чтобы осознать истину – все в мире (даже приносящее боль) создано с бесконечной любовью к ней. Ничто не вершится без промысла Божьего. И главное не то, что происходит, а то, как ты к этому относишься.