Лена Сокол
Влюбляться лучше всего под музыку

Паша

– Сынок, – тихо произносит мама, когда мы останавливаемся у нужного дома.

На самом деле перед нами старый трехэтажный барак, один из нескольких, оставшихся в центре города. Их обещали снести лет двадцать назад и с тех пор даже ни разу не ремонтировали.

Через приоткрытое окно в салон вползает сладковатый запах гнилья и помоев. На улице уже светло, но местные пьянчуги на лавочке и не думают прерывать веселье, начатое еще, вероятно, накануне.

– Мам, – я поворачиваюсь к ней. Мы, наверное, первый раз за десять лет беседуем вот так, тихо и спокойно, и, что самое главное, глядя друг другу в глаза. – Я уже взрослый. Я – мужчина. Извини, что так получилось, но не нужно вот этого всего, не стоит портить все своими нравоучениями.

Ее большие, красивые глаза слезятся.

– Ты для меня навсегда останешься мальчишкой.

– Мам, все хорошо, – я похлопываю ее по руке, – мы с Аней встречаемся. Я ее люблю, она – хорошая девушка. Тут не о чем волноваться.

– Какая же я, видимо, старая… – Она переводит взгляд на дом напротив. – Сами разберетесь. Ладно. Ты же все знаешь про контрац…

– Ма-а-ам! – Стону я, покрываясь краской с головы до пят, и вдруг понимаю, насколько беспечными мы с Аней были. Уставшие, одурманенные друг другом. Мне не хотелось тратить время на поиски резинки, которая должна была лежать в кармане одних из джинсов. Неизвестно, которых именно. Секса у меня не было давно, так что соображал я тогда не башкой, а явно каким-то другим местом.

Распечатываю новую жвачку, закидываю в рот и вздыхаю.

– Ладно, – мама нервно щелкает пальцами, и мне хочется обнять ее, несмотря даже на то, что сержусь из-за отца. – Пойдем. Звонили его соседи, тянуть дальше нельзя. Ему нужно сдаваться в больницу, но он ждет своих детей, чтобы поговорить. Машу еле вызвонила, надеюсь, тоже приедет.

– Пойдем. – Ворчу я, вылезая из машины.

– И еще, Паш… – Она выходит и закрывает за собой пассажирскую дверь. – Спасибо, что согласился.

– Угу, – киваю я ей и направляюсь к подъезду.

Не будь этой неловкой, да что там, совершенно чудовищной ситуации, произошедшей с нами меньше часа назад, я ни за что бы не согласился прийти к отцу, который бросил нас десять лет назад, будто ненужную вещь. Мне даже слышать про него никогда не хотелось.

Сжав руки в кулаки, я прохожу мимо компании выпивох, расположившихся возле подъезда на лавочке. Смачно сплевываю в траву, едва почувствовав запах мочи и немытого тела.

– Есть щигаретка? – Говорит один из них, щуплый и мятый, в замызганной телогрейке, надетой на голое тело.

– Не курю, – выдавливаю я, бросая на него брезгливый взгляд.

– Щигаретка, – повторяет он, подаваясь в мою сторону. Тянет руку, пытаясь ухватить за рукав.

– Да не курю я, отстань, – выставляя вперед локоть, рычу угрожающе.

– Паша, – просит мама.

Я пропускаю ее вперед и иду следом.

– Может, рублей дещять ещть? – Слышится за спиной.

Еле сдерживаюсь, чтобы не обернуться и не выругаться. Жаль бедную мать, она в последнее время только и слышит от меня, что грубости.

Поднимаемся по скрипучим изгнившим ступеням. Дверь в нужную квартиру не заперта, внутри тихо. И я уже начинаю жалеть, что не курю. Хотя даже сигаретный дым не смог бы скрыть собой запахи тлена, сырости и кислого, полуразложившегося мусора, стоящие в помещении.

Обувь не снимаю. Мне не хочется ступать белыми носками на облупившийся пол, который, как догадываюсь, намывала не так давно моя же собственная мать. Все наши конфликты последних двух лет происходили из-за того, что она почти ежедневно ходила сюда, чтобы ухаживать, прибираться и кормить этого подонка.

Мама снимает туфли, вешает плащ на крючок и почти бежит в одну из комнат. Словно что-то чувствует.

– Жора! – Говорит она так жалобно, что у меня в душе все переворачивается.

Когда я подхожу к комнате, вижу, как мать склоняется над мужчиной, чтобы протереть ему платочком мокрый лоб. Заботливо, нежно. От увиденного перед глазами плывет туман. Больной выглядит, словно мумия: худой, с выпирающими костями. Обтянутый бледно-желтой кожей старик, накрытый тоненьким одеялом.

Он кивает ей в знак благодарности и переводит взгляд на меня. Мне дурно. Я хочу сделать шаг назад и вдруг вижу на полу большой эмалированный таз, наполненный густыми массами темно-бурого цвета. Едкий запах исходит именно оттуда. Догадываюсь, что это его рвота, и начинаю задыхаться. Словно вязну в снегу, ноги немеют, а спина покрывается холодным потом.

Когда мама хватает таз и проносится мимо меня в ванную, я отшатываюсь и ударяюсь плечом о косяк. Зачем она это делает? Зачем ухаживает за тем, кто поступил с ней по-скотски? Ведь мы же были маленькими и почти беспомощными, когда он ушел. Этот человек бросил нас без средств к существованию и даже ни разу не поинтересовался нашей дальнейшей судьбой.

Я перевожу взгляд на мужчину, а он все так же смотрит на меня, не отрываясь. Будто не узнает. Не мудрено, я и сам не узнаю его. И не чувствую ничего, кроме отвращения и брезгливости.

Наконец, сделав над собой усилие, подхожу ближе и сажусь на хлипкий стул, стоящий возле его кровати. Сглатываю, пытаясь протолкнуть вязкую слюну в пересохшее горло. Гляжу на него и думаю только о том, что нужно пожалеть. Жалость – вот что нужно сейчас испытывать. «Жалость. Жалость. Хотя бы немного жалости». Я медленно выдыхаю, выпрямляю спину и собираюсь с мыслями.

– Привет, сынок. – Начинает он первым.

Его голос надтреснутый и слабый. Звучит не громче звука, с которым сминают в шарик кусок дешевой газетной бумаги. Его руки дрожат, пытаясь оторваться от кровати и потянуться ко мне, но движение бессильно обрывается, так и не начавшись.

– Привет. – Произношу я тихо.

– Соскучился? – Спрашивает он.

«Упаси Боже».

– Хм-м… – Мычу я и понимаю, что это был не вопрос. Это Он соскучился. Ну, конечно. – Еще бы. – Говорю я.

И осекаюсь. Пожалуй, сарказм не самое подходящее сейчас для общения с человеком, который обессилен и единственное, что может выдать, это таз, полный рвоты с кровью.

– Ты возмужал, – констатирует мужчина.

Киваю. Пытаюсь про себя произнести: «отец». Не выходит.

– Конечно. – Отвечаю твердо и уверенно. – Когда ты ушел, пришлось быстро становиться взрослым.

Я стараюсь вести себя спокойно, говорить без ехидства и упрека. «Не нужно взрываться. Хотя бы ради мамы. Нужно потерпеть».

– Прости. – Раздается ответ. – Так вышло.

Внутри меня будто включается фонтан из ненависти. Он брызжет в разные стороны. Кто-то невидимый добавляет напор, и яд всех сдерживаемых слов изливается у меня внутри.

Но, скрипя зубами, я молчу. Жду, когда это закончится.

– Проси прощения у матери. Не у меня. – Произношу, чувствуя, что моя голова готова взорваться от напряжения. Смотрю на лежащего передо мной мужчину. У него все еще хватает сил не отводить от меня взгляд. – Да, я рос без отца. Но Маша. Она же – девочка. Лучше бы ты о ней подумал.

За спиной слышатся легкие шаги. Мама? Слушает наш разговор?

Я не оборачиваюсь.

– Мне тогда важны были другие вещи. Я был глуп. – Видно, что ему трудно даются любые слова, не только эти. – Жизнь… сложная штука. Не все получается, как хочешь. Видишь – мне все вернулось.

Я смотрю на него осуждающе, ничего не могу с собой поделать.

– Это твой выбор. – Вздыхаю я. – Ты сам выбирал: жить или существовать. Ты забрал у нас детство. – Замолкаю на несколько секунд, пытаясь унять дрожь в руках. «Нужно выстоять. Это он сделал меня таким, способным выдержать многое. Он. Своим безразличием и предательством». – Но я могу сказать тебе спасибо. За то, что благодаря тебе осознал многие вещи, стал сильнее. – Мои руки сами поднимаются, указывая на него. – Посмотри, в кого ты превратился. Неужели нельзя было сделать над собой усилие и вернуться? Осознать, понять, что важнее? Что там было такого важного, чтобы не хотеть видеть своих детей? Женщины? Водка? И где они теперь? – Я вытираю потные ладони о ткань джинсов. – Посмотри, как мать тебя любит. Возится с тобой. Другая давно бы плюнула.

– Я вашу маму люблю и всегда любил. – Человек на кровати дрожит, пытаясь приподняться, но тут же без сил опускается на подушки. Его лоб покрывается крупными каплями пота. – Прости уже меня, сынок!

– Давно простил. – Складываю руки на груди, закрываюсь от него и от всего мира одновременно. – Иначе бы не пришел. Я уже десять лет живу с этим, а время… оно же вроде как лечит. Всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами будет стоять твой пример.

– Я слишком поздно все осознал, – хрипит мужчина.

– Ты в свои годы мог быть здоровым мужиком, а теперь посмотри, на кого ты похож. – Я хватаюсь за голову. – Что-то еще можно сделать? Операцию? – Раскидываю в стороны руки, словно ребенок, беспомощно и непонимающе. – Что, просто сидеть и вот так ждать конца?

Мужчина кашляет. Гулко, звонко.

– Уже ничего не сделаешь. – Хрипит он, брызгая слюной. – Я понимаю и принимаю это.

– И что? – Мой голос неконтролируемо повышается. – Собрался вот так взять и умереть?

– Паша! – Раздается за моей спиной.

Оборачиваюсь и вижу сестру. На ней то же платье, что и на вечеринке, на плечи наброшена серая кофточка. Волосы забраны в хвост, глаза краснеют от слез. Смотрю на нее и вижу мать, молодую, красивую, которая в тридцать лет осталась одна. Она выглядела тогда не старше Машки.

И меня внезапно охватывает чудовищная злость. Я готов взорваться, облить его словесными помоями и уйти, как вдруг Маша подходит и вцепляется в меня, будто в спасательный круг. Ее ручки такие маленькие, тоненькие. Плечи, подрагивающие от рыданий, хрупкие, они покрыты мурашками. Я прижимаю ее ладони к своим плечам, и любовь маленькой девочки захлестывает меня, словно волна, несущая в себе покой и умиротворение.

Я сдержусь. Ради нее, ради мамы, ради нас всех. Буду выше этого, буду их защищать до самого конца. Буду мужчиной, которым не смог быть мой отец.

– Машенька… – шепчет больной, комкая простыню.

И Машку начинает бить настоящая дрожь. Я глажу ее ладони. Вот так мы и выживали, когда он ушел. Вот так – держась друг за друга каждую секунду, помогая и заботясь. Нам не на кого было положиться, нам некому было помочь.

– Здравствуй… те. – Выдыхает сестра.

Ее губы, предательски дрожа, сжимаются, чтобы не допустить нервного стука челюстей друг о друга. Слезы уже плотным потоком застилают глаза, ладони сжимаются в кулаки.

Я крепче сжимаю ее ладони, лежащие на моих плечах. Она должна знать, что я здесь, с ней. Поддерживаю, как и всегда.

– Ты так похожа на маму…

От этих слов меня начинает тошнить. Хочется подойти и встряхнуть этого человека, как следует. Да если мы на кого и походим, то только на него. Как можно ничего не чувствовать к детям, которые походят на тебя, словно отражение в зеркале? Променять их на дешевых шлюх из подворотни, на возможность бухать, когда вздумается, сколько и где вздумается…

– Что мы можем сделать для тебя? – Вдруг тихо говорит сестра, ее голос дрожит.

Дрожу и я, чувствуя, как она прижимается ко мне. Женщины в нашей семье слишком добры, они умеют прощать.

– Посиди со мной, – просит больной. – Поговори, пока не приедут врачи.

Я встаю, освобождаю ей место и краем глаза вижу, что сестра не торопится взять его за руку. Иду прочь из комнаты, мне срочно нужен свежий воздух.

– У папы кровотечение, боюсь, это очень серьезно. Цирроз. – Произносит мама мне вдогонку. – Вам нужно успеть поговорить, пока его не увезли.

Голос мамы эхом отдается в ушах. «Поговорить. Приедут врачи». Почему нельзя взять и просто сбежать отсюда? Бросить его, как он когда-то нас.

Я захожу на кухню, подхожу к окну со старыми ссохшимися рамами, отворяю створку и выглядываю наружу. Окунаюсь в утренний воздух. Здесь, за окном, он не пахнет приближением смерти, чему я несказанно рад. Вдыхаю полной грудью, закрываю глаза и вдруг ловлю себя на том, что бью кулаком по подоконнику, неистово, яростно, до боли в костяшках пальцев.

Внезапно в кармане начинает вибрировать телефон. На экране высвечивается: «Яра».

– Да, Ярик, привет. – Отвечаю я, стараясь дышать спокойно.

– Здорово, Пашка! – Смеется он. – Как ты?

– Нормально.

– Круто ты вчера зажег.

– И не говори…

– Дело есть.

– Слушаю.

– Нужно поговорить с глазу на глаз. Придешь к нам на репу сегодня?

– Во сколько у вас репетиция?

– В семь, в «Авиаторе», студия 17.

– Постараюсь успеть. Что-то серьезное?

– Деловое предложение. Приходи, перетрем.

– Окей… буду.

– Тогда счастливо!

– Пока.

Отключаюсь, собираюсь убрать телефон и вдруг вижу новый входящий вызов. От Димы.

– Да, – говорю я в трубку, стараясь держаться уверенно.

– Привет, – вздыхает собеседник.

– Здорово. Ты куда вчера пропал?

– Не спрашивай. – Его голос напряжен. Характерная хрипотца сменяется сиплостью простуженного горла. – Вы во сколько вчера уехали?

– Мы… – Я оборачиваюсь, поднимаю глаза к потолку, пытаюсь найти на нем ответы, но их там нет. – Мы сразу после вас.

– Ясно. Какие-то чудилы умудрились разнести мне весь дом. Батя с матушкой приехали и чуть волосы на заднице не рвали, так их бомбануло.

– О…

– Да уж.

– Мы… сейчас у отца, ему совсем плохо. Освобожусь и приеду помочь тебе с уборкой, ладно?

– Не нужно. Сейчас приедет целая бригада, отец вызвал. Скажи Маше, что заеду за ней, как освобожусь. Если отец не заберет у меня машину, телефон и все остальное: я думал, его порвет, когда он увидел лифчик на люстре.

– Ч-что? – Я попытался изобразить удивление.

– И это не самое страшное. Кто-то выжрал его коллекционный алкоголь из бара, побил посуду и нагадил в бассейн. А еще я нашел два косяка во дворе и успел спрятать, пока меня опять не подписали под торчка.

– Ничего себе…

– Да, и только что приходил наш участковый, Василий Степаныч. Я подумал, мне конец, но он, оказывается, пришел за фуражкой. Точнее приполз, помятый весь, и велик свой, говорит, где-то потерял. Я даже не сразу его узнал. Сбили мы его фуражку с дерева палкой, он ее забрал и свалил. Не понимаю, участковый-то как у меня дома вчера оказался?

– Не знаю, – я чешу лоб так сильно, будто это способно все исправить.

– Что за ерунда здесь творилась? – Говорит он так громко, что у меня едва не закладывает уши. – Если найду виноватых, задушу своими собственными руками!

Аня

– Солнцева, скажи, что у тебя есть объяснение своему опозданию, – бросает на ходу Людмила Геннадьевна, управляющая нашим кафе.

– Да, – мычу ей в ответ, бросаю сумку на стул и надеваю форму. – Мою кошку переехал поезд.

Женщина хмыкает.

– Думала, у тебя собака.

– Ага, – сразу нахожусь я, – теперь только она, родимая, и осталась.

– Как дела? – Спрашивает Юля, работница холодного цеха. Она работает с утра до обеда, потом на смену ей приходит Машка.

Девушка аккуратно заворачивает толстенную тортилью, время от времени бросая на меня озадаченные взгляды. Я оборачиваюсь и вижу на ее лбу воображаемую мишень. Никогда не спрашивайте у опухшей ненакрашенной женщины с утра, как ее дела. Слышите? Ни-ког-да!

– Прекрасно. – Ворчу я, завязывая за спиной маленький передник. – Лучше не бывает.

Три часа сна. Адское похмелье и отвратительное, приправленное чувством вины, настроение. Что мне еще нужно было сказать?

Иду в зал, благодарно кивнув Рите, второму официанту – девушка героически взяла на себя заботу о моих столиках. Мы всегда выручаем друг друга, а еще я молчу, что она ворует. Хотя в кафе обычно воруют все, и это всем сходит с рук. Официанты воруют посуду, пепельницы, салфетки и прочую мелочь. Повара могут каждый день таскать домой самые отборные продукты сетками. Даже посудомойщица уносит после смены внушительный пакет с едой, а про руководство я вообще молчу: те тащат деньги непосредственно из кассы.

Я направляюсь к посетителям за первым столиком. Внимательно выслушиваю заказ и пожелания, записываю, стараясь ничего не упустить, и зачитываю вслух. Все верно. Зевнув, возвращаюсь на кухню, передаю чек поварам, обращаюсь к бариста с просьбой сварить два латтэ с корицей и возвращаюсь в зал.

Бывают такие смены, когда тебе удается единожды за весь день прижать свой зад к стулу. Ты довольный и счастливый выходишь во двор, садишься, собираешься закурить, и… облом – тебя вызывают.

Обслужив все столики, я облегченно выдыхаю и бегу в туалет умыться. На выходе из уборной я останавливаюсь в коридоре, делая вид, что изучаю «стоп-лист» на стене. Крем-суп. Повторяю про себя: «крем-суп». Бр-р-р… Голова отказывается работать, все время думаю о Пашке. О том, как хорошо провели мы ночь, и о том, что произошло под утро. Чувствую, как трясутся руки. И улыбаюсь. Не могу не улыбаться, наваждение какое-то.

Его мать видела меня голой, а мне смешно. Поворачиваюсь и вижу, как повар Лиля облизывает пальцы. Меня неотвратимо мутит. Женщина отворачивается к плите, а я стою и гадаю, куда она эти пальцы засунет. Прохожу мимо Юли, все еще испытующе поглядывающей на меня, и подмигиваю. Свое помятое состояние я обсуждать с ней точно не стану. Выхожу в зал и замечаю за угловым столиком крупного мужчину с бородой.

– Эспрессо лунго шикарному мужчине за шестым столиком! – Кричу я через весь зал, подмигиваю бариста и возвращаюсь взглядом к посетителю. Он при виде меня сияет.

Вы знали, что у всех постоянных гостей есть прозвища? Например, Борщ, Двойной Бургер, Нос, Чивас или Пробник (потому что воняет сразу всеми новинками парфюмерной промышленности). Если вы бываете где-то часто, скорее всего, и у вас оно есть.

Я иду к улыбающемуся мужчине за шестым столиком, медленно открывающему ноутбук, лежащий перед ним. Вообще-то, когда приносят еду, нужно убирать лишнее со стола, но любимым клиентам прощают и не такое. Хорошим гостям всегда больше внимания, таким я всегда найду уютное местечко рядом с окном, попрошу кухню, чтобы постарались с заказом, и лишний раз улыбнусь.

Но запомните, постоянных гостей любят только, если они оставляют чаевые. Тех, кто заказывает чашку кофе и сидит потом за столиком два часа, конечно, не выгонят, но будут тихо ненавидеть. К Камышеву это не относится, у нас с коллегами к нему особая любовь.

Паша

Спускаюсь по ступенькам вниз, на цоколь, иду по коридору, ищу нужную дверь. Это звучит странно, но семнадцатая студия прячется в самом настоящем подвале. Меня все еще не отпускает ситуация с отцом: он в больнице, ему осталось недолго, мать ходит вся не своя, сестра весь день рыдает, а я ругаю себя за равнодушие.

Этаж кажется совершенно необитаемым, под ногами хрустит песок, а воздух сырой. Интересно, зачем для репетиций они используют такое помещение? Дешево и сердито?

Я иду по тускло освещенному коридору, разглядывая таблички на дверях. Едва различимый вдали звук приближается, становясь все отчетливее. Следующий участок пути хорошо освещен, по стенам тянутся трубы отопления, и воздух здесь заметно суше и теплее. Я прячу руки в карманы джинсов и нервно тереблю ключи от машины.

Оп, кажется, мне сюда.

Дверь в студию открыта. Перед основным помещением так называемый чилаут с печеньками: маленький диванчик, забросанный одеждой, рядом столик с грязными кружками, на которых еще в прошлом году повесились засушенные чайные пакетики, электрический чайник и две бутылки с водой.

Я размышляю, постучать или нет, и несмело поднимаю руку, когда передо мной в дверном проеме вдруг возникает та самая, вчерашняя, блондинка с вечеринки. Сердце вскакивает, дыхание сбивается.

– О, – выдыхаю навстречу ее распахнутому взгляду, – привет.

Она молчит и с хитрым прищуром заглядывает мне в глаза. Мы стоим, будто разделенные невидимой стеной.

– Ну, привет, – отвечает она, отступив назад.

– Ты… как здесь? – Задаю я совершенно дурацкий вопрос.

Но девчонка улыбается и понимающе кивает на просторное помещение позади нее:

– Это моя группа. Я – Леся. – И решительно протягивает мне ладонь.

– Точно, – улыбаюсь в ответ, пожимая ее. – Леся.

Замечаю, что кожа ее рук невозможно-нежная, а запястья тонкие, отчего кажутся хрупкими и изящными.

– Значит… – Делаю шаг внутрь. – Твоя группа?

– Моя, – на ее щеках появляются милые ямочки, – знакомься.

Я с трудом отрываю от нее взгляд. Передо мной просторное помещение, кирпичные стены которого окрашены в белый цвет, и повсюду стоят и лежат музыкальные инструменты, усилители, провода, колонки. Моя кровь начинает бурлить от неясных ощущений. Я заворожено разглядывая репетиционный зал – мою ожившую мечту. Не важно, для чего они пригласили меня сюда сегодня, мне кайфово от одного только взгляда на происходящее.

Незнакомый рыжий паренек с густой челкой подключает гитару к примочкам и усилителю, а кудрявый ударник настраивает рабочий барабан. Клавишник отрывается от синтезатора и поднимает взгляд на меня. Ярик!

– Здорово, брат! – Он выходит вперед и тянет руку.

Жму ее с каким-то особым усердием. До сих пор не верится, что я здесь.

– Это Майк, – раздается голос Леси.

Я поворачиваюсь к рыжему пареньку с гитарой. У него колкий взгляд. Его рот при виде меня кривится в недоверчивой ухмылке. Когда мы жмем руки, меня не покидает ощущение, что я его напрягаю.

– А это Никита. – Мурлычет девушка, подталкивая меня к барабанщику, который, поглядывая на нас, молча, закрепляет железо на стойках. – Картавый Ник, если точнее.

– Иди в баню! – Парень запускает в нее пакетом с чипсами. Девушка умело уворачивается, а он улыбается, пожимая мою руку.

Рукопожатие выходит крепким. Да он и сам здоровяк: мощные плечи, рост выше среднего, прикольная майка с гориллами, очки в красной оправе и целая грива русых кудряшек почти до плеч.

– Садись, – Ник, добродушно улыбаясь, указывает мне на стул. – Сейчас мы почекаемся, и сыграешь.

Послушно сажусь, раздумывая, о чем это он. «Сыграю? Я?» На чем? Меня разве не петь позвали?

Мои мысли прерывает Леся, настраивающая микрофон. Она что-то напевает себе под нос, затем прочищает горло и пробует петь уже в микрофон. Я сижу на крутящемся стуле и не могу не поворачиваться туда-сюда. Для меня здесь все в новинку, все непривычное, и погружение в такую атмосферу сродни волшебству.

Девушка встает на цыпочки и присаживается прямо на полированный стол. От моего взгляда не ускользают цветные татуировки чуть ниже линии джинсовых шорт – два огромных черепа: один в очках с пальмами, другой с ромашками в зияющих пустотой глазницах. Вызывающе, но красиво.

Я удивленно поднимаю брови и тут же замечаю, что мой интерес замечен. Она подмигивает мне и медленно закидывает одну ногу на другую. Почувствовав некоторое смущение, я облизываю пересохшие губы. Отвлекает меня лишь взвывшая вдруг гитара Майка и его же испытующий взгляд из-под челки. Парень либо не в духе, либо намеревается содрать с меня кожу одним взглядом. Откинувшись на спинку стула, я концентрируюсь на музыке.

Наконец, ребята начинают играть вместе какую-то композицию. Звучит круто. Меня накрывает волной музыки и захлестывает незримой энергией, которая заставляет гореть огнем скованные мышцы и разгоняет кровь по венам.

– Че, не так нужно? – Сердито смотрит Майк.

– Глухо звучит, – говорит Ник, прерываясь. Чешет наконечником барабанной палочки спину. – Сделай-ка пожирнее, что ли.

Пока гитарист возится, Леся расправляет спину, замирает у микрофона, будто собираясь с духом, и начинает негромко напевать:

 
Когда ты уйдешь,
Забрезжит рассвет.
Мечтаешь исчезнуть?
Но выбора нет.
 

Ее голос мягкий, тягучий, словно карамель. Он обволакивает своей необыкновенной сладостью и действует на меня, будто парализующий газ – прибивает к стулу, заставляет сознание тонуть в дымке из слов. Она словно делает что-то противозаконное своими губами, что-то запретное. Не поет, а мурлыкает, щекочет, поглаживает, подчиняет своей воле.

Далее вступает Майк со своим соло и сразу, будто интуитивно, создает созвучие с партией солистки. Ник отзывается неспешным, но глубоким и проникновенным барабанным ритмом. Клавишные наполняют мелодию фактурой, и звук нарастает. Для органичной ритм-секции группе не хватает лишь бас-гитары, но томный бархатистый голос исправляет и это:

 
Ты снова вернешься
В обитель греха.
Попробовал раз,
Пропал навсегда.
 

Барабанная установка словно взрывается, накрыв нас лавиной из звуков, гитара подхватывает, переливы клавишных взмывают в воздух яркими искрами, а девушка впивается в микрофон, будто боясь задохнуться, и спрашивает:

 
Милый, скажи,
Тебе плохо от моей любви?
 

Смотрит на меня, дожидается барабанной партии и почти кричит:

 
Никуда не деться-я-я —
Я-я-я-я – яд в твоей крови!
 

Я сижу потрясенный. Чем? Не знаю сам. Тем, что не понял, что это было. Может, сеанс гипноза? Магия? Но острое чувство, тлеющее во мне угольками, шепчет: «Хочу». Хочу так же. Срочно. Немедленно!

Ребята играют еще пару композиций, а я слушаю, не возражая даже тому, если они исполнят весь свой сет-лист. Песни на русском, песни на английском, каверы. Больше рока, пусть и попсового, но мне, черт побери, нравится!

– Бери, – возвращая меня к реальности, восклицает девушка.

И я будто выпрыгиваю из душного шкафа.

– Что?

Она смотрит на меня, как на несмышленого юнца и смеется, облизывая накрашенные красным губы.

– Гитару. – Указывает на элегантный черный футляр в руках вошедшего незнакомца.

Кто он? Часто моргаю, глядя на крепко сбитого невысоко паренька, стоящего передо мной. Кисть его левой руки перемотана бинтами, глаза приветливо улыбаются, а губы сжаты в упрямую тонкую линию.

– Боря, – представляется он, передавая инструмент, и пожимает мою ладонь освободившейся рукой.

– Борис Бритва! – Ржет Ник из-за установки.

– Пошел ты, – отзывается парень и показывает ему средний палец. – Из-за того, что я разрезал запястье, не нужно на меня цеплять навечно это тупое погоняло, понял?

– А что, Угол лучше, что ли? – Усмехается Майк.

– Да ну тебя, – обиженно ворчит Боря и показывает средний палец и рыжему тоже.

Прикольное прозвище, – отмечаю я про себя. А, нет. Не прикольное. Угол – значит тупой.

Я ставлю футляр на колени. Что там? Воображение рисует запредельные Хэтфилдовскую «ESP» или «Fender». Но так ведь не бывает. Я открываю футляр, подбадриваемый ребятами, и чувствую настоящий азарт. Передо мной гладкая, блестящая, отражающая блики света, «Gibson». Мечта. Совершенство! Феерия!

– Сыграешь нам? – Говорит Майк, дерзкой интонацией бросая вызов.

– На басухе? – Удивляюсь я. – Так я на электрогитаре играю. И это еще громко сказано – так, бряцаю.

– Да брось, – смеется Ярик, пробираясь к нам. – Мы тебя вчера видели.

Он хлопает меня по плечу.

– Если на электро умеешь, на басу тем более сыграешь, – поддерживает Ник.

Они все стоят вокруг меня и ждут. «Вот черт!»

Но я ж не трус – беру инструмент в руки. Обхожу погремушки Ника, насаживаю гитару на провод. Смогу – не смогу? Пытаюсь незаметно смахнуть пот со лба и вытираю ладони о джинсы.

Главное же не гитара, а руки. Значит, можно попробовать. Я буквально физически ощущаю, как трясутся поджилки.

– Подождите, – устраиваю ее удобнее на руке, пробую, – привыкнуть же надо.

Начинаю наигрывать, подтягиваю струны, снова играю. Не хотелось бы стать басистом, которого держат для того, чтобы подносить пиво гитаристу. Нужно разрушать стереотипы. Я пытаюсь играть одну мелодию, потом другую и замечаю, как Майк меня убавляет, недовольно поглядывая. Выгляжу, наверное, как дурак.

– Слух есть, парень смышленый, – заключает Ярик, возвращаясь за инструмент. – Попробуем сыграть что-нибудь?

По моей спине катятся ледяные капли.

– Мы играем, а ты подстраивайся, – насмешливо кидает Майк, заставляя меня в панике хвататься за гитару.

Легко сказать! Я же не профессиональный музыкант. И рад бы доказать им обратное, но откуда ж взяться таким навыкам?

Я нервничаю, косясь на наглого самоуверенного рыжего. Начнет сейчас наигрывать на своем эльфийском, попробуй подыграй ему. Придурок. В таком напряженном состоянии я не способен даже сообразить, как сделать туалетную бумагу из лопуха.

– Просто почувствуй ритм, – словно утешая, шепчет мне Леся.

Ее рука мягко ложится на мое плечо, а нос щекочет сладкий цветочный аромат ее духов. Девушка добавляет басов на комбике.

– Играй просто и не парься, – говорит Боря, усаживаясь на мой стул. – Но не низко… и не медленно.

И мы начинаем играть.

Их партии словно выточены, доведены до блеска и сыграны между собой. Я чувствую себя обезьяной с гранатой. Пытаюсь не налажать, но, кажется, только порчу все. И так продолжается около часа. К перерыву у меня начинает получаться все лучше и лучше, но футболку, в которой я пришел, можно выжимать или выкидывать.

Я играю. Играю! Играю!!! Я – скоростной маньяк. Бацаю так, что трупы в морге оживают. Все ребята, за исключением Майка, улыбаются – у него, видимо, паралич лицевых мышц. Либо парень проглотил швабру. Но мне все равно, потому что гитара становится продолжением моих рук.

– Сможешь это сыграть? – Майк протягивает мне листы бумаги, когда мы заканчиваем.

– Запросто, – отвечаю я, не глядя, и опускаю глаза на табулатуру. – Нужно только выучить.

Не зря ж я в музыкалке учился – на балалаечника…

– В общем, дело такое. – Вступает Леся, усаживаясь напротив меня и закидывая ногу на ногу. – Через три дня нам нужно выезжать – мы выступаем на фестивале в Адлере. Без басиста, ясен пень, никуда не поедем. Если ты согласен, мы тебя берем. Боря тебя поднатаскает, раз уж он так прокосячился с рукой.

– Да, блин, – стонет Боря, – я же не специально! Вы достали!

– Раз уж прокосячился, – не оборачиваясь, повторяет девушка. Ее взгляд скользит по моим рукам, все еще сжимающим чужую гитару. – Будет с тобой заниматься. Я дам вам ключ от студии. У тебя трое суток. Общие репы каждый день вечером. По два-три часа. Каждый дома учит свои партии, здесь сыгрываемся, прогоняем весь сет-лист, отыгрывая каждую песню несколько раз. Если встречаются ошибки, отрабатываем, исправляем нюансы.

– Понял, – кивнул я.

– На фестивале исполняем одну композицию. Далее едем на «оупен» в Сочи, там уже три. Акцент на репах будем делать на них, так что не переживай. Ник, – она поворачивается к ударнику, – слаженность ритм-секции на тебе, ок? Отрабатывайте. Бас и барабаны, в особенности бочка, должны звучать, как единый организм. – Короткий взгляд на гитариста. – Чистый ли звук, нет ли ненужной грязи и шума – это у нас к Майку, у него идеальный слух. Можешь смело довериться ему, на первых порах он подскажет.

Вряд ли: парень все еще глядит на меня волком.

– И приходи в хорошем настроении, – взгляд из-под полуприкрытых ресниц девушки словно забирается мне под кожу, – это важно уже для меня. Я всех вас чувствую, и мне важно не отвлекаться на такие мелочи.

– Я могу подумать? – Вдруг спрашиваю я.

И это заставляет ее глаза широко распахнуться. Кто-то из парней хохочет. Майк, громко выругавшись, обращается ко мне:

– С тобой все в порядке, парень? – Он хмурит брови. – Такие предложения на дороге не валяются. Ты должен быть счастлив. Тем более сможешь выступить на одной сцене с такими мэтрами, как Халерий Блевонтьев, Коля Баксов…